Выход 493 - Дмитрий Матяш

С тех пор, как ее не стало, смысл его жизни сосредоточенно замкнулся на заставе. Там был и его дом, там он надеялся найти и свою смерть. Но в тот день, когда Тюремщик сказал свое последнее «кое-что», кое-что поменялось и в жизненном устое Ильи Никитича. И с этим он не смог бы больше жить, отправься экспедиция без него. И вот теперь он здесь.

Экипаж «Монстра» состоял из шести человек, четверо из которых находились в самой машине, включая Бешеного и его напарника Тюремщика, один дежурил в Базе-1 и один в Базе-2 — на «хвостовом» пулемете. И хотя все базы между собой были соединены, «одиноким стражникам» — так называли дежуривших в базах — по инструкции запрещалось покидать свои посты и даже разговаривать между собой.

Как раз на Базу-2 и был на первых двенадцать часов выставлен «одиноким стражником» Стахов. Он вызвался туда сам, подумав, что одиночество на какое-то время спасет его душу от ненужных бесед и избавит от назойливых перешептываний и любопытных взглядов юнцов, впервые покинувших подземелье.

Зайдя в прицеп, он окинул лишенным всякого интереса взглядом закрепленный тросами уазик, гордо носивший имя «Разведчик», посмотрел на кресло, повернутое к заднему борту, большая часть которого была сделана из бронестекла, и закрыл за собой дверь. Постоял с минуту, потом присел, заглянув под машину. Под ней, в разобранном виде, лежала гордость подземных лабораторий — часть криокупола, похожая на сборный из металлических пластин и стропов парашют, компактно поместившийся между осями «Разведчика».

В задней части прицепа к потолку была прикреплена напоминавшая формой большую таблетку выдвижная капсула, в которую ему нужно будет влезть, если поступит команда «К орудию!» Рядом свисал шнур, разворачивающий «таблетку» в капсулу и раскрывающий люк, через который стражник имел доступ к орудию.

Обойдя уазик, Стахов, провел рукой по пыльному, цвета хаки, борту, вернулся в заднюю часть прицепа, подошел к панорамному бронестеклу и коротко махнул рукой перед сгрудившимися перед заставой людьми. Затем опустил ролет — как раз, чтобы он скрыл от публики его лицо — и бухнулся в кресло, подняв в воздух целое облако пыли.

Здесь был его дозорный пункт. Ему предстояло быть глазами на затылке «Монстра», как сказал Тюремщик, по-дружески подмигнув ему перед посадкой.

Поискав глазами, на что бы переключить свое внимание, Стахов уделил минуту прочтению инструкции, приклеенной к борту. Там было указано, что и как нужно делать в случае боевой тревоги. Разложить кресло, дернуть шнур, поместиться в капсулу, открыть люк, извлечь из ящика пулемет…

Чепуха для юнцов, — подумал Илья Никитич, вздохнул, уронил голову на руки.

Двигатель взревел, над ухом затрещала рация.

— Одинокий два… как слышь, Никитич? — прозвучал голос Тюремщика из покрытой плотным слоем пыли рации.

— Одинокий два, — нехотя поднеся рацию к щеке, ответил Стахов, — слышу хорошо.

— Как самочувствие, Илья Никитич? Чего-то мне видок твой не понравился.

— Все нормально, дружище, — соврал Стахов, откинув голову на спинку кресла.

— Ты закрыл задний иллюминатор? Не хочешь никого видеть что ли?

— Я не закрыл, — возразил Илья Никитич, — я его просто прикрыл. Не хочу, чтоб меня видели.

— Правда? — удивился Тюремщик. — Да ладно тебе, ты так переживаешь, будто на край света собрался. Что там до того Харькова — всего четыре дня ходу, максимум пять. Через полторы недельки снова будешь любоваться своей «северкой», обещаю.

— Ты так говоришь, будто я не знаю, что самый дальний твой выход, это сто шестьдесят, — иронично улыбнулся Стахов.

— Ну и что? Я что, когда-нибудь не возвращался? Никитич, для меня что сто шестьдесят, что четыреста девяносто три — разницы никакой. Нам с Бешеным вот похер куда, лишь бы ехать. И никто, елки-палки, никогда не оказывал нам такой почести — скажи, Беш? — а тут, блин, как на фронт отправляют. Только цветы еще не бросают вслед… — засмеялся Тюремщик. — Никитич, все будет отлично!

— Ладно, поехали уже, фронтовик, поехали…

«Монстр» въехал в шлюз последним. Вся застава стояла как по стойке смирно, с торжественными, немного грустными лицами, с приставленной к виску ладонью, выпученной вперед грудью и застывшим в глазах восторгом. Когда грузовик пошел по шлюзу в гору, и замерших у открытого заслона бойцов не стало видно, Стахов с горечью отметил про себя, что это было последнее прощание с Укрытием. И хотя в его сердце действительно мнительности раньше не находилось места, сейчас он чувствовал себя раскисшим и подавленным юнцом, вырванным из родительского дома, вмиг лишившемся материнской ласки и заботы.

На часах мерцали цифры 17.54. На улице, должно быть, вечерело.

Андрей сидел на жесткой, для близира обшитой линолеумом, скамье вместе с новым рыжеволосым напарником Сашкой в фургоне, обложенные со всех сторон ящиками с продпайками, разбросанными брикетами сухого топлива, оставшегося с предыдущих выходов, пустыми и полупустыми коробками патронов, а также прочим бытовым мусором, который вояжеры подбирали на поверхности и, не находя ему применения, забрасывали в фургон. Здесь валялись и канцелярские принадлежности, как то дырокол, карандаши, линейка, и разбитый радиотелефон, и тележка из супермаркета, наполненная вздутыми банками тушенки, и связка железнодорожных костылей, и табличка с цифрой 275 и надписью «Мемориал Освобождения — Ботанический сад», и набор рождественских свечей, и распахнутая СВЧ-печь — в общем все то, что вояжеры, что называется, захватывали с собой, а потом вместо того, чтобы выбросить за борт, так как никакой пользы в нем не было, замусоривали фургон.

Но не над этим размышляли пассажиры фургона, прильнув к боковым иллюминаторам и стараясь не упускать ни малейшей возможности рассмотреть в слабых, изредка мелькавших отблесках света, потрескавшиеся то ли от старости, то ли от давних ядерных содроганий темные, покрытые какой-то драглистой слизью, стены шлюза.

Сверху донесся сигнал.

— Сейчас подымут верхний заслон, — с благоговением прошептал Саша.

Круглый люк, соединяющий кабину «Монстра» с фургоном, сдвинулся и в проеме показался сначала встопырившийся ирокез, а затем и вечно улыбающееся лицо его владельца.

— Ну что, пацанва, с почином вас, потомки великого Тавискароны!

— Кого-кого? — переглянулись между собой ребята, наморщив лбы.

— Атефобией никто не страдает? — снова задал вопрос Бешеный, не обратив внимание на округлившиеся глаза юнцов.

— А что это?

— Вот и чудно, — кивнул Бешеный и, напоследок подмигнув им, исчез в проеме.

На вопросительный взгляд Саши, Андрей лишь повел плечом, дав понять, что реплика Бешеного всего лишь одна из сотни непонятных экивоков этого странного человека, и особого смысла разгадывать ее нет — все равно никогда не разгадаешь.

Семь лет постоянных подъемов на поверхность, вспомнилось Андрею. Как же тут без своих «фишек»?

Шлюз посветлел. Это значило, что верхний заслон поднят. Вниз, к Укрытию, просунулись несколько темных, тучных, приземистых фигур с опущенными головами и широкими плечами. У одной из них что-то выпало из рук, она остановилась, подняла с земли блестящие медяки, оглянулась на Стахова, наградила его презрительным взглядом и побежала вниз. Банкиры… Очень похожи на людей, очень. Легко ошибиться. Бегут вниз, хотят попытать счастья прорвать кордон. Что ж, имеют полное право.

«Монстр» выкатился из шлюза, подал длинный сигнал, и массивная металлическая плита с неизменно большими буквами N.P.S, усеянная множеством маленьких вмятин — следов бесчисленных соприкосновений со свинцовыми посланниками, сразу же начала опускаться, закрывая вход в Укрытие. Вся стена вокруг нее была сплошь облеплена бурыми, черными ошметками существ, оказавшихся в неподходящее время возле заслона. Независимо от преследуемых ими целей исход был один. Пулеметы подъезжавших к шлюзу машин без разбору припечатывали «гостей» к стенам и заслону шквальным огнем, разрывая чью бы то ни было плоть на куски и проделывая на поверхности плиты миниатюрные кратеры.

Стахов поднимался наверх много раз, но первое место соприкосновения с наружным миром, место, где заканчивается подземный мир и начинается мир наружный, — вестибюль разрушенной станции метро «Университет», — всегда оказывало на него какое-то особое впечатление.

Практически лишенный купола, вестибюль был мрачен и холоден, впрочем, как и всегда в это время суток. Некогда украшавший стены, коричневый мрамор почти полностью облетел, обнажив нутро отсыревших стен, но еще цепко держался у входа и возле продырявленных ржавчиной турникетов, напоминая о былой красоте станции и изысканных вкусах метростроителей. С проломленного купола, покачиваясь на ветру, свисали нерукотворные ламбрекены, неподражаемо сотканные из многолетней паутины, за долгие года не прожженные солнечными лучами, не поврежденные кислотными дождями и злыми зимними ветрами.