Цинковые мальчики - Светлана Алексиевич

Военный советник

«Нет, все-таки хорошо, что так кончилось. Поражением. У нас глаза откроются…

Невозможно рассказать все, как было. Это иллюзия. Было то, что было, после чего осталось то, что я увидел и запомнил, уже только часть от целого, а дальше появится то, что смогу рассказать. А ради кого? Ради Алёшки, который умер у меня на руках — восемь осколков в живот… Мы спускали его с гор восемнадцать часов… Семнадцать часов он жил, на восемнадцатом — умер… Ради Алёшки вспомнить? Но это только с точки зрения религии человеку что-нибудь нужно. Я больше верю, что им не больно, не страшно и не стыдно. Тогда зачем ворошить? Хотите узнать у нас о каких-то идеалах? Вы, наверное, принимаете нас за других? Поймите, трудно в чужой стране, воюя неизвестно за что, приобрести какие-то идеалы. Там мы были одинаковые, но не были единомышленниками. Одинаковыми нас делало то, что мы могли убить и убивали. Но случаю ничего не стоило поменять местами тех, кто там был, и тех, кто там не был. Мы все разные, но мы везде одинаковые — и там и здесь.

Помню, в шестом или седьмом классе учительница русской литературы вызвала к доске:

— Кто твой любимый герой: Чапаев или Павел Корчагин?

— Гек Финн.

— Почему Гек Финн?

— Гек Финн, когда решал — выдать беглого негра Джима или гореть за него в аду, — сказал себе: «Ну и черт с ним, буду гореть в аду» — но Джима не выдал.

— А если бы Джим был белый, а ты красный? — спросил после уроков Алёшка, мой друг.

Так всю жизнь и живём — белые и красные, кто не с нами, тот против нас.

Под Баграмом зашли в кишлак, попросили поесть. По их законам, если человек в твоём доме и голодный, ему нельзя отказать в горячей лепёшке. Женщины посадили нас за стол и покормили. Когда мы уехали, этих женщин и их детей кишлак до смерти закидал камнями и палками. Они знали, что их убьют, но все равно нас не выгнали. А мы к ним со своими законами… В шапках заходили в мечеть…

Зачем заставлять меня вспоминать? Это все очень интимное: и первый мой убитый, и моя собственная кровь на лёгком песке, и высокая труба верблюжьей головы, качнувшаяся надо мной прежде, чем я потерял сознание. И в то же время я там был как все. За всю свою жизнь я один раз отказался быть как все… В детском садике нас заставляли браться за руки и ходить парами, а я любил гулять один. Молодые воспитательницы какое-то время терпели мои выходки, но скоро одна из них вышла замуж, уехала, вместо неё к нам привели тётю Клаву.

— Бери за руку Серёжу, — подвела ко мне другого мальчика тётя Клава.

— Не хочу.

— Почему ты не хочешь?

— Люблю гулять один.

— Делай, как делают все послушные мальчики и девочки.

— Не буду.

После прогулки тётя Клава раздела меня, даже трусики сняла и маечку, отвела и оставила на три часа в пустой тёмной комнате. Назавтра я шёл с Серёжей за руку, я стал как все. В школе — класс решил, в институте — курс решил, на заводе — коллектив решил. Всюду за меня решали. Мне внушили, что один человек ничего не может. В какой-то книге наткнулся на слова «убийство мужества». Когда отправлялся туда, во мне нечего было убивать: «Добровольцы, два шага вперёд». Все два шага вперёд, и я — два шага вперёд.

В Шинданде видел двух помешавшихся наших солдат, они все время «вели» переговоры с «духами». Они им объясняли, что такое социализм по учебнику истории за десятый класс… «А дело в том, что идол был пустой, и саживались в нем жрецы вещать мирянам». Дедушка Крылов. А однажды в школу, мне лет одиннадцать было, пришла «тётя снайпер», которая убила семьдесят восемь «дядей фрицев». Вернулся домой, заикался, ночью поднялась температура. Родители решили: грипп. Заразная болезнь. Неделю дома просидел. Любимого своего «Овода» читал.

Зачем заставлять меня вспоминать? Я свои довоенные джинсы, рубашки не смог носить, это была одежда чужого, незнакомого мне человека, хотя она сохраняла мой запах, как уверяла мать. Того человека уже нет, он не существует. Этот другой, который теперь я, носит ту же фамилию. Но не пишите его фамилию… Мне все-таки нравился тот первый человек. «Падре, — спросил Овод у Монтанелли, — теперь ваш Бог удовлетворён?» Кому мне бросить эти слова? Как гранату…»

Рядовой, артиллерист

«Как я сюда попала? Очень просто. Верила всему, что писали в газетах. Я себе говорила: «Раньше подвиги совершали, были способны на самопожертвование, а теперь наша молодёжь никуда не годится. И я такая же. Там война, а я себе платье шью, причёску новую придумываю». Мама плакала: «Умирать буду — не прощу. Я не для того вас рожала, чтобы хоронить отдельно руки, ноги».

Из первых впечатлений? Пересылка в Кабуле — колючая проволока, солдаты с автоматами, собаки лают. Одни женщины. Сотни женщин. Приходят офицеры, выбирают, кто посимпатичнее, помоложе. Откровенно. Меня подозвал майор:

— Давай отвезу в свой батальон, если тебя не смущает моя машина.

— Какая машина?

— Из-под груза «двести»…

Я уже знала, что «груз двести» — это убитые, это гробы.

— Гробы есть?

— Сейчас выгрузят.

Обыкновенный «КамАЗ» с брезентом. Гробы бросали, как ящики с патронами. Я ужаснулась. Солдаты поняли: «Новенькая». Приехали в часть. Жара шестьдесят градусов. В туалете мух столько, что могут поднять тебя на крыльях. Душа — нет. Я — единственная женщина.

Через две недели вызвал комбат:

— Ты будешь жить со мной…

Два месяца отбивалась. Один раз чуть гранатой не бросила, в другой — за нож ухватилась. Наслушалась: «Выбираешь выше звёздами… Чай с маслом захочешь — сама придёшь…» Никогда раньше не материлась, а тут:

— Да вали ты отсюда…

У меня мат-перемат, огрубела. Перевели в Кабул, дежурной в гостиницу. Первое время на всех зверем кидалась. Смотрели как на ненормальную.

— Чего ты бросаешься? Мы кусаться не собираемся.

А я по-другому не могла, привыкла защищаться.

Позовёт кто-нибудь:

— Зайди чаю попить.

— Ты меня зовёшь на чашку чая или на палку чая?

Пока у меня не появился мой… Любовь? Таких слов здесь не говорят. Вот знакомит он меня со своими друзьями:

— Моя жена.

А я ему на ухо:

— Афганская.

Ехали на бэтээре. Я его собой прикрыла, но, к счастью, пуля — в люк. А он сидел спиной. Вернулись, написал жене обо мне. Два месяца не получает из дому писем.

…Люблю пойти пострелять. Полностью весь магазин выпускаю одной очередью. Мне становится легче.

Одного «духа» сама убила. Выехали в горы, подышать, полюбоваться. Шорох за камнем, меня током назад, и я — очередь. Первая. Подошла, посмотрела: сильный, красивый мужчина лежал…

— С тобой можно в разведку, — сказали ребята. Я нос задрала. Им ещё понравилось, что я не полезла к нему в сумку за вещами, а взяла только пистолет. Потом они всю дорогу меня сторожили — вдруг замутит, тошнить начнёт. Ничего…

Пришла, открыла холодильник и много съела, так много, что в другой раз мне бы этого на неделю хватило. Нервное расстройство. Принесли бутылку водки. Пила, не пьянела. Жуть брала: промажь я, и моя мама получила бы «груз двести».

Я хотела быть на войне, но не на этой, а на Великой Отечественной.

Откуда бралась ненависть? Очень просто. Убили товарища, а ты с ним был рядом, ел из одного котелка. И вот он лежит весь обгоревший. Сразу все понятно. Тут будешь стрелять до сумасшествия. Мы не привыкли думать о больших вопросах: кто это затеял? Кто виноват? Любимый наш анекдот на эту тему. У армянского радио спрашивают: что такое политика? Армянское радио отвечает: вы слышали, как писает комар? Так политика — это ещё тоньше. Пусть правительство политикой занимается, а тут люди видят кровь и звереют… Видят, как обгоревшая кожа сворачивается в трубочку, точно лопнувший капроновый чулок… Жуть, когда животных убивают… Расстреливали караван, он вёз оружие. Людей расстреливали отдельно, ишаков — отдельно. Они одинаково молчали и ждали смерти. Раненый ишак кричал, как будто по железу тянули чем-то железным. Скрипуче так…

У меня здесь другое лицо, другой голос. Можете представить, какие мы здесь, девчонки, если сидим и говорим:

— Ну и дурак! Поссорился с сержантом и ушёл к «духам». Стрельнул бы, и все. Списали бы на боевые потери.

Откровенный разговор. Ведь другие офицеры думали, что тут, как в Союзе: можно ударить солдата, оскорбить… Таких находили убитыми… В бою в спину выстрелят… Пойди докажи.

На заставах в горах ребята никого годами не видят. Вертолёт три раза в неделю. Я приехала. Подошёл капитан:

— Девушка, снимите фуражку. — а у меня были длинные волосы. — Я целый год не видел женщину.

Все солдаты высыпали из траншей, смотрели.

А в бою меня закрыл собой один солдат. Сколько я буду жива, буду его помнить. Он меня не знал, он это сделал только потому, что я — женщина. Такое забудешь? И где ты в обычной жизни проверишь, сможет ли тебя закрыть собою человек? Тут лучшее — ещё лучше, плохое — ещё хуже. Обстреливают… И солдат крикнул мне какую-то пошлость. Грязную. И его убило, отрезало половину головы, половину туловища. На моих глазах… Меня затрясло, как в малярии. Хотя я до этого видела большие целлофановые мешки с трупами… Трупы, завёрнутые в фольгу, как большие игрушки… Но чтобы меня трясло, такого не было… А тут я не могла успокоиться…