Импровизация на тему убийства - Яна Розова

…Тут стало понятно, что мы сидим в тишине, потому что Сухарев молчал, и, видимо, довольно долго.

Я снова посмотрела на его лицо. Он скучал, ожидая ответа. Вот так теперь делаются предложения. Я была сторонницей классики в этих сюжетах, поэтому робко сказала:

– Мне бы подумать…

– Подумайте, – согласился он. И заключил как-то некстати: – Все будет хорошо.

Глава 2

Любой дуре было бы ясно, что предложение Сухарева принимать нельзя. Во-первых, потому, что люди так не женятся. Ну где же чувства? Ладно, пусть не любовь, я много знала пар, женившихся не по любви и живших вполне счастливо. Но хотя бы взаимная привязанность, легкая влюбленность, симпатия, дружба, что еще я забыла?

В общем и целом я понимала, что Сухарев ничего ко мне не чувствует. Правда, как и всякая женщина, доведись ей попасть в мою ситуацию, я романтично надеялась на некие глубоко скрытые в его мужском сердце ростки нежного интереса к Митькиной школьной учительнице. Может, он просто стесняется вот так сразу признаться? Мужчины, как известно, очень болезненно относятся к отказам в любви.

Подумав примерно сутки, я, согласно договоренности, позвонила Сухареву, чтобы сказать:

– Я принимаю ваше предложение!

Он весело ответил:

– Да? Замечательно!

И после этого сразу дал отбой.

Повертев перед глазами свою старенькую «нокию», я решила, что, значит, вот такая манера общения у моего будущего мужа. Придется привыкать.

Почему же я согласилась? По двум основным причинам. Первая была вульгарная: я хотела денег. Мне надоела безысходность нищей учительской жизни, вечная экономия на всем, начиная от еды и заканчивая стиральными порошками.

Единственным моим богатством была однокомнатная квартира в старом доме, которая досталась мне от бабушки по отцовской линии. Мой папа, оставив меня и маму, переехал жить за границу. В принципе мы о нем больше ничего не слышали.

Я любила свою квартиру, но она нуждалась в капитальном ремонте, а сделать его мне было не по средствам. Возможно, заработанные у Сухарева деньги помогли бы мне решить эту задачу.

А еще на деньги можно покупать одежду, косметику, дарить всем подарки, съездить за границу! Нет, нельзя упрекать тридцатилетнюю женщину в желании слегка разбогатеть.

Вторая причина была такая, что даже самой себе я признавалась в ней неохотно. Мне с самого детства очень хотелось счастья. Я – дочь от первого маминого брака, неудачного донельзя. А сестры, Лена и Марина, были любимыми дети от брака второго, удачного настолько, насколько это вообще возможно. Мама считала, что я похожа на ее первого мужа, и видела во мне все его недостатки. Не важно какие. Словом, сейчас мы почти не общались.

Очень давно, в свои десять лет, я подслушала, как мама сказала подруге по телефону: «Я счастлива, правда». Эти тихие слова, словно кожу с меня содрали – я в тот момент ощущала себя по крайней мере брошенным щенком: новый папа, который смотрел сквозь меня, мамино еле сдерживаемое в каждом слове, каждом взгляде раздражение, вредная, всегда вопящая Ленка, которую я почему-то должна была любить…

Из слов мамы я поняла, что она либо не замечает моего состояния, либо ей это совершенно неинтересно. Я вышла в коридор, где стоял телефон, и увидела мамино отражение в зеркале: она еле заметно улыбалась, наблюдая, как маленькая Леночка неумело завязывает шнурки на ботинках. Ее правая рука, свободная от телефонной трубки, лежала на большом беременном животе. Наверное, именно тогда сладкое золотое детство ушло, а осталась только тоска по нему.

Я не стала трудным ребенком, не курила за школой, не создавала никому проблем. Я спряталась, замкнулась, заперлась, мимикрировала. Как только возникла возможность уйти из дома родителей, ушла.

Но навсегда осталось смутное желание вернуть счастье. Как-нибудь, любым способом. Не важно, каким будет счастье по своей сути – я просто хочу это ощущение покоя, безмятежности, солнца в душе. Я ждала шанса.

Как мне мерещилось, предложение Ника и было тем самым шансом. Я наивно решила, что начну другую жизнь, стану другим человеком, буду жить по-иному и, возможно, счастье вернется.

Глава 3

Раздумывая над предложением Сухарева, я не могла обойти вниманием и ту главную в этом сюжете персоналию, которая должна на некоторое время стать моим основным объектом заботы: Митька Сухарев, мой потенциальный пасынок.

В семье Сухаревых несколько лет назад произошла шокирующая история, о которой я узнала от учительницы младших классов, растившей и лелеявшей Митькин класс до меня.

– У нас есть один… такой случай, – сказала Светлана Федоровна особым учительским тоном, выражавшим крайнюю озабоченность. – Димочка Сухарев – сложный мальчик. Он просто неуправляем, но наказывать его очень сложно. Когда Димочке было шесть лет, в семье случилась жуткая трагедия, и в итоге его мать погибла.

– Авария? – спросила я.

Светлана Федоровна сделала страшные глаза:

– Нет, я же говорю: что-то жуткое случилось. Жена Николая Александровича погибла в пожаре, а ее мать стала инвалидом!

– Господи…

– Да! – Учительница младших классов как-то кровожадно шмыгнула носом.

– А с бабушкой что? Ее ранили?

– Нет, шок, инсульт, наверное, после того, как узнала о смерти дочери…

Понятно, что после таких вводных данных я стала выделять Митьку из общей массы. Собственно, мальчишка и сам достаточно выделялся. Медного цвета короткие кудряшки просто горели на фоне светлых, темных и русых голов его одноклассников, поэтому любое Митькино шкодство было как на ладони.

Не то чтобы Митька был совсем уж неуправляемым балбесом, но ни учиться, ни слушаться не хотел. То кошку в класс принесет и посередине урока выпустит, то на линейке Элю Горскую (именно ее, потому что хорошенькая Эля удивительно звонко визжала) ущипнет, то начинает корчить рожи отвечающему у доски приятелю, тот смеется, а учитель – злится, само собой…

Я была обычным педагогом. В четвертом классе просто пыталась его сломать, как мы всегда поступаем в таких случаях. Но действие рождает противодействие, и Митька в ответ на замечания и выволочки только зверел и бычился. А в пятом, после ста столетних войн, в первый раз увидела, как он плачет. Мне вдруг стало ужасно жалко мальчишку: мамы у Митьки нет, отец страшно строгий, бабушка нездорова. Я поняла, что он был очень одинок.

Дело случилось в самом начале сентября, в пустом школьном коридоре, где все еще стоял слабый запах краски после летнего ремонта. Через пять минут заканчивался пятый урок, я шла к своему кабинету из столовой, рассеянно мечтая, чтобы все это скорее кончилось.

Митька стоял у кабинета математики, привалившись спиной к стене. Крупные слезы лились из широко раскрытых глаз. Я с удивлением наблюдала, как они стекали по пухлым щекам и тоскливо капали на синюю майку – в жизни не представляла, что могу хоть когда-нибудь, хоть при каких-нибудь обстоятельствах увидеть Митькины слезы.

Заметив краем глаза приближение классного руководителя и идентифицировав в этом явную угрозу, он отпрянул от стены, видимо пожалев, что заранее не смылся из коридора.

Я спокойно дошла до объекта и остановилась рядом. Митька прятал свои золотисто-карие глаза, но слез не вытирал.

– Как здоровье? – поинтересовалась я, делая вид, что ничего необычного не происходит.

– Ольга Павловна с урока выгнала…

– Да что ты?! – В моем голосе была маленькая, но ощутимая капля скепсиса. – И опять ни за что?

– Я записку Генке кинул…

Митькин опыт подсказывал ему, что я ни за что не поверю, будто с урока его выперли за такой невинный поступок. Он не ошибался, я молча ждала продолжения.

– Она отобрала записку…

Я продолжала молчать. Он безнадежно всхлипнул, вытер рукавом слезы и раскололся:

– А там я Ольгу Павловну нарисовал.

– Портрет не понравился. Понимаю… – Я чувствовала, что он недоговаривает. – Пойдем-ка в мой класс, а после урока вернемся к Ольге Павловне, и я посмотрю на твои художества.

Не сомневаясь, что Митька последует за мной, я двинулась по коридору. Через пару секунд за спиной послышались его шаги.

– Не надо на художества…

Я остановилась и резко обернулась:

– Почему?

Митька чуть не налетел на меня, но успел затормозить и, наверное, от неожиданности ляпнул:

– Она там голая!

В одну секунду в моем мозгу возникла картина: пятидесятилетняя толстенькая, уютная Ольга Павловна в позе рубенсовской Данаи возлежит на розовом постельном белье и призывно улыбается. Не удержавшись, я фыркнула, развернулась на каблуках и быстрыми шагами направилась к своему кабинету. Как Митька отреагировал на мой смешок, я так и не узнала.

Уже в моем кабинете истории, где со стен на нас строго смотрели цари и президенты, я все-таки поинтересовалась:

– А чего плакал?

Митька смутился:

– Она сказала, чтобы родители пришли. Если папа это увидит, он меня убьет.