Крест и посох - Валерий Елманов

«Скорее всего, князь купил этот рисунок у какого-то купчишки», – подумалось ему вначале, а потом уже совсем ничего не думалось, поскольку все прочие мысли меркли перед столь грозным, смертоносным и страшным оружием с чудным иноземным названием «граната».

Уразумев, наконец, до самой до тонкости все необходимые премудрости, он уже направился домой, а точнее, в кузню и еще раз, бережно разложив перед собой прямо на наковальне чертеж, воссоздал в памяти все необходимое. И лишь тогда ему, наконец, припомнилось, что он, увлеченный поставленной задачей, даже не поклонился на прощание князю, причем тот на это никак не отреагировал. Затем он вспомнил слова Константина о необходимости свято хранить тайну этого заказа и, аккуратно свернув чертеж, сунул его за пазуху. Впрочем, он ему был уже не нужен – все необходимое в мельчайших деталях стояло перед глазами так четко, что казалось, протяни палец и дотронешься.

Правда, за ужином он успел ненадолго пожалеть, что не назвал князю всей суммы полностью – предстоящая свадьба старшего сына требовала как минимум еще две гривны, а лучше три. Однако неожиданно даже для самого себя, не говоря уж про семью, он извлек из мешочка намного больше ожидаемого. Вначале Мудрила не спеша вытащил из него, сколько в могучую руку вместилось, то есть восемь гривенок, потом с чувством легкой растерянности еще три, хотя должно было оставаться всего две. Затем, со все более увеличивающейся настороженностью, еще три и, наконец, последнюю, пятнадцатую.

Какое-то время он мрачно разглядывал всю выложенную на стол сумму, представляя глубокий контраст по сравнению с прочими членами семьи. Хотел уж было взять лишнее и отнести назад князю, хотя лишними они, конечно, не были, но тут вспомнил, как сам Константин, кладя холщовый мешочек с приятно побрякивающим содержимым на чертеж, предупредил, что здесь еще пять, за первую партию гранат, которую он отольет. Тогда он, слабо кивнув в знак благодарности, тут же забыл об этом и вспомнил лишь сейчас. Лицо Мудрилы тут же просветлело, разгладилось, и он, мягко улыбнувшись жене, ласково спросил:

– Ну что, мать, хватит нам кун сына оженить или как?

В ответ на это обычно суровая Пребрана задорно подмигнула супругу и даже, неслыханное дело, улыбнулась, хотя и едва заметно, да и то лишь левой половиной рта – видать, отвыкла – и уверенно заявила:

– И даже еще останется, – правда, тут же, на всякий случай, поправилась: – Самую малость. Так, куны две-три, не боле.

Мудрила знал, что расчетливая Пребрана, скорее всего, намеренно ошиблась, останется у нее не куны, а гривны, и не две-три, а добрый пяток, но на то она и женка, чтобы быть малость прижимистой в расчете на вполне возможные в будущем тяжелые времена.

Его самого больше занимало другое: отливка небольших чушек под странным названием «гранаты». О предназначении их ему толком ничего не сказали, кроме того, что в битве они пригодятся, но он и не обиделся – коли тайна, так чего уж тут. Наконец, плюнув на послеполуденный отдых, мастер не выдержал, встал с лавки, махнув тоже было приподнявшемуся сыну, чтоб продолжал отдыхать, – прежде надо в последний раз без посторонних глаз самому вникнуть, дабы без единой осечки, без единого промаха сработать, – и вышел из своей тесной избенки.

«А говорят, что с ведьмой встреча к несчастью, – почему-то подумал он уже в кузне. – Вот и верь после этого приметам. Ведь повезло-то им всем аккурат после того, как его Словиша эту Константинову лекарку на речном берегу узрел и прямо в княжий терем приволок. Ишь ты».

Он еще раз хмыкнул, покрутил головой и приступил к работе.

Глава 5

Викинги

Свобода – это право выбирать,

с душою лишь советуясь о плате,

что нам любить, за что нам умирать,

на что свою свечу нещадно тратить.

И еще одна нечаянная радость вскоре подстерегла Константина.

Давненько пристань в Ожске не была столь многолюдна, как в тот теплый летний вечерок. Людской гомон, то разделявшийся на разные голоса, то вновь сливавшийся в одно журчащее, гудящее, звенящее облако, окутывал густой пеленой старенькую ветхую пристань, стелился по грубым бревнам сходней. Суровее и сдержаннее всего вился он вокруг необычно больших, явно не славянских ладей, где степенно вышагивали суровые светловолосые люди, одетые преимущественно в кожаные штаны и меховые безрукавки. Там же, где было больше всего народу, включая горожан самого Ожска, он радостно вздымался высоко под небеса.

Шутки да прибаутки густо смешивались с отчаянным надрывным спором из-за лишней куны или ногаты. Вели его наполовину на пальцах, наполовину на ломаном русском языке, который сознательно корежился трудовым ожским людом в серых посконных рубахах и таких же штанах, чтобы понятнее было плечистым воинам с мечами, пристегнутыми, в знак мирных намерений, за спиной. И били уже по рукам в знак того, что наконец-то договорились, сплетая воедино две корявые широкие пятерни с заскорузлыми сухими мозолями на ладонях, по расположению которых человек сведущий мог бы запросто определить профессию почти любого из мастеровых людей.

Константин, возвращавшийся в очередной раз из деревушки, где проживала Купава, истомленный донельзя жгучими поцелуями и бурными женскими ласками, слегка удивленный происходящим, мгновенно сбросил с себя полусонную истому и насторожился. Однако картина, открывшаяся его взору, была столь мирной, хотя и необычной, что опасения тут же схлынули с него, оставив лишь налет удивления – что это за купцы пришли и почему у них так много воинов.

Впрочем, на все вопросы дал ответы проворно подскочивший к князю огнищанин. На лице его маковым цветом распустилась довольная улыбка, а нос так заметно шевелился во все стороны, что со стороны казалось, будто он пританцовывает.

– Радость у нас, княже, – радостно выпалил он и тут же пояснил: – Вишь торжище какое. И я успел продать кое-что гостям заморским, да с немалой выгодой.

– Так уж и заморским? – переспросил Константин скептически.

– А как же! – возмутился такому недоверию Зворыка. – Они ведь через море студеное переплыли. В греки едут, на службу наниматься в Царьград. А туда, вестимо, одна дорожка – по Волге, да в Оку, а уж с Оки на Проню, после чрез Рясский волок, а там уже и Днепр-батюшка развиднеется. Старший-то у их ватаги по-нашему хорошо разумеет, с ним я и сговорился насчет припасов, которые ему в дорогу надобны.

– На службу, говоришь, – задумался Константин, и неожиданная мысль пришла ему в голову, когда он еще раз внимательно окинул взглядом ладьи неожиданных залетных гостей. – А когда ж они в путь наметили выдвигаться?

– Поутру. Им дотемна до волока добраться надо, – охотно поделился полученными сведениями Зворыка, и тут же улыбка его стала еще шире, хотя только что князю казалось, что это уже невозможно. – А вот и набольший их, Эйнаром его кличут.

Подошедший из толпы русобородый мужчина, на голову выше всех остальных, хотя тоже немаленьких, возвышался над огнищанином, стоящим рядом, как боярская хоромина над избушкой смерда. Причем не только рост у него был богатырский. Огромные руки, увитые буграми мускулов и сгустками мышц, обнаженные до плеч, явно намекали на то, что их владелец при желании в состоянии укротить крепкого бычка-трехлетку, а то и матерого пятигодовалого. Запястья стягивали широкие браслеты с рядом узоров и загадочных значков, глубоко врезавшихся в толстые серебряные обручи.

Слегка склонив голову – в самую меру, вежливо, но не подобострастно, – гигант и впрямь на правильном русском языке, хоть и с небольшим акцентом, учтиво испросил разрешения ему и его людям заночевать здесь, дабы поутру они могли двинуться далее.

– Стало быть, далее, – прищурил глаза Константин и, ответив, как подобает, на приветствие, пригласил Эйнара к себе в княжий терем на трапезу.

– Я не один, княже. Со мной люди. – И гигант вопросительно посмотрел на Константина.

– Всех не зову, хоромины мои малы для твоей дружины, однако с пяток захвати с собой. Есть о чем поговорить, помыслить. Ведь не только Царьград в службе ратной да в людях верных нуждается. И на Руси в них у князей потребность велика.

– Я понял, княже,– так же спокойно, с достоинством ответствовал Эйнар и твердо пообещал: – Людей размещу на покой и приду.

Как ни странно, но гигант почему-то уже в эти минуты почувствовал некую, еще до конца даже не осознанную симпатию к этому молодому князю. На пути через Гардарики[14] ему уже дважды доводилось беседовать с князьями, но с теми путного разговора так и не получилось.

Первый из них, надменный и гордый, был чересчур заносчив, смотрел на своего собеседника все время свысока. Во всем его поведении сквозило желание, чтобы Эйнар проникся, понял и до конца осознал, какую великую честь князь ему оказывает, общаясь почти на равных с нищим бродягой-чужеземцем. Эйнар понял его желание, был вежлив, учтив, но не захотел ни проникнуться, ни осознать.