Обстановочка (сборник) - Саша Чёрный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Трава на мостовой…»
Трава на мостовой,И на заборе кошка.Зевая, постовойСвернул «собачью ножку».
Натер босой старикЗабор крахмальной жижейИ лепит: «Сестры Шик —Сопрана из Парижа».
Окно в глухой стене:Открытки, клей, Мадонна,«Мозг и душа», «На дне»,«Гаданье Соломона».
Трава на мостовой.Ушла с забора кошка…Семейство мух гурьбойУсеяло окошко.
<1910>Лирические сатиры
Под сурдинку
Хочу отдохнуть от сатиры…У лиры моейЕсть тихо дрожащие, легкие звуки.Усталые рукиНа умные струны кладу,Пою и в такт головою киваю…
Хочу быть незлобным ягненком,Ребенком,Которого взрослые люди дразнили и злили,А жизнь за чьи-то чужие грехиЛишила третьего блюда.
Васильевский остров прекрасен,Как жаба в манжетах.Отсюда, с балконца,Омытый потоками солнца,Он весел, и грязен, и ясен,Как старый маркёр.
Над ним углубленная просиньЗовет, и поет, и дрожит…Задумчиво осеньПоследние листья желтит.Срывает.Бросает под ноги людей на панель…А в сердце не молкнет свирель:Весна опять возвратится!
О зимняя спячка медведя,Сосущего пальчики лап!Твой девственный храпЖеланней лобзаний прекраснейшей леди.
Как молью изъеден я сплином…Посыпьте меня нафталином,Сложите в сундук и поставьте меня на чердак,Пока не наступит весна.
<1909>У моря
Облаков жемчужный поясокПолукругом вьется над заливом.На горячий палевый песокМы легли в томлении ленивом.
Голый доктор, толстый и большой,Подставляет солнцу бок и спину.Принимаю вспыхнувшей душойДаже эту дикую картину.
Мы наги, как дети-дикари,Дикари, но в самом лучшем смысле.Подымайся, солнце, и гори,Растопляй кочующие мысли!
По морскому хрену, возле глаз,Лезет желтенькая божия коровка.Наблюдаю трудный перелазИ невольно восхищаюсь: ловко!
В небе тают белые клочки.Покраснела грудь от ласки солнца.Голый доктор смотрит сквозь очки,И в очках смеются два червонца.
«Доктор, друг! А не забросить намИ белье, и платье в сине море?Будем спины подставлять лучамИ дремать, как галки на заборе…
Доктор, друг… мне кажется, что яНикогда не нашивал одежды!»Но коварный доктор – о, змея! —Разбивает все мои надежды:
«Фантазер! Уже в закатный часБудет холодно, и ветрено, и сыро.И притом фигуришки у нас:Вы – комар, а я – бочонок жира.
Но всего важнее, мой поэт,Что меня и вас посадят в каталажку».Я кивнул задумчиво в ответИ пошел напяливать рубашку.
Июль 1909ГунгербургИз Финляндии
Я удрал из столицы на несколько днейВ царство сосен, озер и камней.
На площадке вагона два раза видал,Как студент свою даму лобзал.
Эта старая сцена сказала мне вмигБольше ста современнейших книг.
А в вагоне – соседка и мой vis-а-vis[4]Объяснялись тихонько в любви.
Чтоб свое одинокое сердце отвлечь,Из портпледа я вытащил «Речь».
Вверх ногами я эту газету держал:Там, в углу, юнкер барышню жал!
Был на Иматре. Так надо.Видел глупый водопад.Постоял у водопадаИ, озлясь, пошел назад.
Мне сказала в пляске шумнойСумасшедшая вода:«Если ты больной, но умный —Прыгай, миленький, сюда!»
Извините. Очень надо…Я приехал отдохнуть.А за мной из водопадаДонеслось: «Когда-нибудь!»
Забыл на вокзале пенсне, сломал отельную лыжу.Купил финский нож – и вчера потерял.Брожу у лесов и вдвойне опять ненавижуТого, кто мое легковерие грубо украл.
Я в городе жаждал лесов, озер и покоя.Но в лесах снега глубоки, а галоши мелки.В отеле всё те же комнаты, слуги, жаркое,И в окнах – финского неба слепые белки.
Конечно, прекрасно молчание финнов и финок,И сосен, и финских лошадок, и неба, и скал,Но в городе я намолчался по горло, как инок,И здесь я бури и вольного ветра искал…
Над нетронутым компотомЯ грущу за табльдотом:Все разъехались давно.
Что мне делать – я не знаю.Сплю читаю, ем, гуляю —Здесь – иль город: всё равно.
Декабрь 1909 или январь 1910Песнь песней
Поэма
Нос твой – башня Ливанская, обращенная к Дамаску.
«Песнь песней», гл. VIIЦарь Соломон сидел под кипарисомИ ел индюшку с рисом.У ног, как воплощенный миф,Лежала СуламифьИ, высунувши розовенький кончикЕдинственного в мире язычка,Как кошечка при виде молочка,Шептала: «Соломон мой, Соломончик!»
«Ну, что? – промолвил царь,Обгладывая лапку. —Опять раскрыть мой ларь?Купить шелков на тряпки?Кровать из янтаря?Запястье из топазов?Скорей проси царя,Проси, цыпленок, сразу!»
Суламифь царя перебивает:«О мой царь! Года пройдут как сон,Но тебя никто не забывает —Ты мудрец, великий Соломон!Ну а я, шалунья Суламита,С лучезарной, смуглой красотой,Этим миром буду позабыта,Как котенок в хижине пустой!О мой царь! Прошу тебя сердечно:Прикажи, чтоб медник твой ХирамВылил статую мою из меди вечной —Красоте моей нетленный храм!..»
«Хорошо! – говорит Соломон. – Отчего же?»А ревнивые мысли поют на мотив:У Хирама уж слишком красивая рожа —Попозировать хочет моя Суламифь.
Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь,И Хирама из Тира мне звать не резон…«Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь!Подарит тебе статую царь Соломон…»
Царь тихонько от шалуньиШлет к Хираму в Тир гонца,И в седьмое новолуньеУ парадного крыльцаСоломонова дворцаПоявился караванИз тринадцати верблюдов,И на них литое чудо —Отвратительней верблюдаМедный, в шесть локтей болван!Стража, чернь и служки храмаНаседают на Хирама:«Идол? Чей? Кому? Зачем?»Но Хирам бесстрастно нем.Вдруг выходит Соломон.Смотрит: «Что это за грифС безобразно длинным носом?!»Не смущаясь сим вопросом,Медник молвит: «Суламифь».«Ах!» – сорвалось с нежных уст,И живая СуламитаНа плиту из малахитаОпускается без чувств…Царь, взбесясь, уже мечомЗамахнулся на Хирама,Но Хирам повел плечом:«Соломон, побойся срама!Не спьяна и не во снеЛил я медь, о царь сердитый,Вот пергамент твой ко мнеС описаньем Суламиты:
Нос ее – башня Ливана!Ланиты ее – половинки граната.Рот – как земля Ханаана,И брови – как два корабельных каната.
Сосцы ее – юные серны,И груди – как две виноградные кисти,Глаза – золотые цистерны,Ресницы – как вечнозеленые листья.
Чрево – как ворох пшеницы,Обрамленный гирляндою лилий,Бедра – как две кобылицы,Кобылицы в кремовом мыле…
Кудри – как козы стадами,Зубы – как бритые овцы с приплодом,Шея – как столп со щитами,И пупок – как арбуз, помазанный медом!»
В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам.Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошелк чертям!Всё, что следует по счету, ты получишь за работу…Ты – лудильщик, а не медник, ты сапожник…Стыд и срам!»С бородою по колена, из толпы – пророк АбрамВыступает вдохновенно: «Ты виновен —не Хирам!Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:Ты писал и расскакался, как козуля по горам.«Песня песней» – это чудо! И бессилен здесьХирам.Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда тыстроил храм…Но клянусь! В двадцатом веке по рожденииМессииМолодые человеки возродят твой стильв России…»
Суламифь открывает глаза,Соломон наклонился над нею:«Не волнуйся, моя бирюза!Я послал уж гонца к Амонею.Он хоть стар, но прилежен, как вол.Говорят, замечательный медник…А Хирам твой – бездарный оселИ при этом еще привередник!Будет статуя здесь – не проси —Через два или три новолунья…»И в ответ прошептала «Merci!»[5]Суламифь, молодая шалунья.
1908 или 1909Диспут
Три курсистки сидели над «Саниным»,И одна, сухая как жердь,Простонала с лицом затуманенным:«Этот Санин прекрасен, как смерть…»
А другая, кубышка багровая,Поправляя двойные очки,Закричала: «Молчи, безголовая! —Эту книгу порвать бы в клочки…»
Только третья молчала внимательно,Розовел благородный овал,И глаза загорались мечтательно…Кто-то в дверь в этот миг постучал.
Это был вольнослушатель Анненский.Две курсистки вскочили: «Борис,Разрешите-ка диспут наш санинский!»Поклонился смущенный Парис,
Посмотрел он на третью внимательно.На взволнованно-нежный овал.Улыбнулся чему-то мечтательноИ в ответ… ничего не сказал.
<1908>Гармония
