Журнал «Вокруг Света» №09 за 1971 год - Вокруг Света
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Более тридцати пяти лет станция изучает вулканы. О том, что это значит, я узнаю не только из рассказа Иванова, но и разглядывая термометр, побывавший в вулканической щели, откуда со свистом вырывались удушливые газы, накаленные до шестисот градусов, рассматриваю образцы пород, поднятых людьми со дна кратера, из самого кипящего пекла, вижу снимки ученых, стоящих на краю огненного потока лавы. Изучать вулкан — это не только наблюдать за ним, когда он дремлет, но и быть возможно ближе к нему, когда извержение уже началось, измерять температуру потока лавы, ее вязкость, скорость движения, мерить давление, брать пробы газов... Все это сопряжено с риском, но люди привыкают, не останавливает их и одинокая могила в лесу, на территории станции, с обелиском и короткой надписью на нем: «Памяти Алевтины Александровны Былинкиной, погибшей при исследовании Ключевского вулкана. 1921—1951».
...Назавтра я встаю с рассветом. Выхожу из дома. Вулканы сияют на солнце. Только Шивелуч по-прежнему в венце лиловатых туч, они закрывают всю его среднюю часть наподобие колец Сатурна.
— Камчатка!.. — добродушно хмыкает кто-то позади меня. Оборачиваюсь. На крыльце того самого дома, куда меня поселили, стоит молодой человек, в клетчатой рубахе нараспашку, простоволосый, белобрысый, с чуть снисходительной улыбкой на открытом лице.
— Идемте завтракать, — приглашает он.
У людей, которые полжизни проводят в поле — в экспедициях, у бродяг с дипломом или без него человеческие взаимоотношения несравненно проще, чем у людей, так сказать, оседлых, выезжающих из своего города, преимущественно чтобы развеяться. Бродяги из собственного опыта знают, как нелегко порой бывает одному, какая радость охватывает, когда учуешь вдали дымок костра или увидишь свежий след сапога на звериной тропе. И все предельно ясно: если к тебе в палатку ввалился усталый, вымотавшийся в маршруте незнакомый человек — он твой гость, и ты должен поделиться с ним всем, что имеешь. Зато и ты уверен: тот человек поступит точно так же.
— Идемте завтракать, — повторяет молодой человек.
Знакомимся мы уже за столом, щедро уставленным яствами — рыбой, которую он сам поймал и закоптил, помидорами, которые сам вырастил, грибами, которые сам собрал в лесу, ягодами, за которыми он сам ездил к вулкану...
— Ладно. Не сам, не сам, с тобой! — он шутливо поднимает руки, будто сдается на милость своей жены, очень милой молоденькой Лидии Дмитриевны, тоже работающей на станции.
Борис Федорович Студеникин заведует сейсмогруппой — тремя сейсмическими станциями, где из года в год, днем и ночью выслушивают земные, начиненные магмой недра. Именно здесь, на сейсмостанциях, пытаются решить — быть извержению или не быть, а если быть, то где и когда.
Сейсмостанция помещается в соседнем доме. Отщелкивает время хронометр. Загораются и гаснут выпуклые пуговички ламп на покатой доске, над которой висит табло с надписью «Землетрясение». Оно пока не светится, «молчит». Сами сейсмографы упрятаны в глубокие восьмиметровые шурфы во дворе, оттуда они и посылают электрические импульсы к другим чувствительным приборам, превращающим эти импульсы в свет. Острый лучик, подобный солнечному зайчику, непрерывно колеблется вслед за малейшими колебаниями Земли, падает на фотографическую бумагу, на ее бесконечную движущуюся ленту, и оставляет на ней след. Бумагу проявляют, изучают и сопоставляют с сейсмограммами двух других сейсмостанций. По тому, что получилось на лентах, можно, оказывается, судить обо всех землетрясениях мира.
Ключевскую станцию, однако, интересуют не все землетрясения, а преимущественно те, которые происходят вблизи, вызванные деятельностью вулканов Ключевской группы. Извержение начинается не вдруг, вулкан долго накапливает энергию, растет давление внутри, все выше поднимается лава, земная оболочка трескается, вызывая не одно, а целый рой землетрясений. Это уже тревожный сигнал, первый звонок «оттуда». С каждым днем и часом толчки учащаются, и это происходит до какой-то поры, когда вдруг начинает ослабевать их сила. Казалось бы, надо успокоиться, объявить отбой, но в действительности все обстоит как раз наоборот: прозвучал второй, куда более грозный «звонок» из земных недр. Теперь вероятность извержения очень велика, пора бить не отбой, а тревогу. Лава поднялась, она уже стоит у кратера, она растеклась по трещинам и пустотам: оттого-то и упало ее давление. Но ненадолго! Лава клокочет, дрожит от нетерпения, от предвкушения вот-вот вырваться из плена. Только тонкая корка земли еще сдерживает ее...
Все это точно и бесстрастно фиксируют на ленте сейсмографы. К их показаниям подключаются показания барографов, магнитометров, акустических и тепловых приборов, заранее установленных в кратерах или поблизости от них. Сопоставляется множество данных, разгораются споры, летят радиограммы в институт вулканологии, люди не спят ночами, и в результате появляется возможность ответить на самые трудные вопросы: когда и где?
Перед последним извержением Ключевского на станции уже знали о надвигающейся опасности. Время взрыва предсказали, однако не сумели ответить на вопрос: где? Об извержении Шивелуча предупредили за неделю, ответив на оба вопроса. Извержение Безымянного тоже не явилось неожиданностью для ученых. А сейчас, в эти дни? Что ж, вулканы продолжают жить. Постепенно нарастает активность Ключевского, Толбачика, того же Безымянного. И лишь старик Шивелуч лениво дремлет, ничем не проявляя пока свой буйный норов.
Когда я попал к подножию Ключевского вулкана, какой-то странный, неземной вид открылся перед нами. Справа громоздилась черная застывшая лавовая река. Во время последнего извержения здесь встретились и переплелись друг с другом наподобие женской косы несколько базальтовых расплавленных потоков высотой с трехэтажный дом. Будто взяли обычную реку, с ее ямами, вирами, водоворотами, заморозили всю и перевернули вверх тормашками.
Но и в черной пустыне есть свои оазисы — небольшие сопки, когда-то служившие кратерами, настолько старые, что уже успели порасти кустами и травой; они уцелели, ручьи из расплавленных камней обошли их стороной, огненный вихрь не обжег их.
Мы идем дальше. Кругом по-прежнему голо, мрачно, мертво, лишь кое-где зеленеют крошечные пятнышки мха. Впрочем, не только мха. Вот одинокий колосок вейника, вот малюсенький тополек, от горшка три вершка, а у него несколько вполне «взрослых» листьев, в эту пору уже болезненно желтых...
Под двенадцатиметровой толщей пепла погребен домик вулканологов. Черное голое поле усеяно тоже черными оплавленными камнями — вулканическими бомбами — от небольших до огромных, размером с избу. Все это было вынесено из кратера, подброшено вверх, в небо, было раскалено и уже в воздухе, падая, приобретало свою теперешнюю форму.
Я откалываю и поднимаю кусочек лавы. Сверху он весь в трещинах, наподобие хлебной корки, неровный, угловатый, а по цвету коричневый, с красноватым оттенком пламени, из которого родился. Находим кусок пемзы. Должно быть, лавовый дождь упал в высокогорное озеро; брызги лавы остывали не в воздухе, а в воде, и пузырьки насыщавших их газов не смогли выбраться наружу. Я кладу в карман похожий на губку, легкий, весь в мелких сотах кусок. Из пемзы можно делать бетон, который вдвое легче обычного. Можно строить дома. Или катать ею валенки. Или отмывать грязь на руках... Огромными толщами лежит она у подножий вулканов.
В моей маленькой коллекции явно не хватает вулканической серы, но за ней надо дойти хотя бы до фумарол — газовых и паровых струй, выбрасываемых Ключевским; они километрах в шести от станции, в районе кратера Карпинского. А может, мы найдем ее ближе, потому что в воздухе уже чувствуется острый запах серы.
Но тут наползает на нас что-то похожее на облако, накрывает, обволакивает со всех сторон своей холодной серой массой, горизонт суживается до двух шагов, хоть протягивай вперед руки и бреди ощупью, как слепой. Уже трудно угадать, где стоит ближняя сопка; исчезли небо и земля под ногами, не просматривается солнце, всюду, во всем окружающем нас мире только серая мокрая однотонная муть.
Надо возвращаться... Как-либо набрести на лавовый поток и держаться за него, как за путеводную нить.
Так мы и делаем.
Через три дня, когда я вновь попал к океану, он дышал ровно.
Нет барашков вдали, только широкие привольные волны с шумом набегают на берег. Даже не верится, что эта ленивая вода может вдруг встать на дыбы и понестись, круша и сметая все на своем пути. Как только что, когда мы были в доме и прислушивались к позвякиванию посуды в буфете, словно это шалил ребенок, не верилось, что на этой колеблющейся земле тонкий перезвон посуды напоминает о землетрясении.
Г. Метельский