Саня Дырочкин — человек семейный - Семён Ласкин

Мама молчала. Пришлось объяснять.

— Ты бы поглядела, какая очередь стояла за ними. И как трудно было его купить.

— Но ты же должен был купить пу-го-ви-цы!..

— Они в чемодане. Но когда я их брал, то очередь стала говорить, что чемодан тоже нужен…

— И сколько он стоит?

— Недорого, — утешил я. — Всего десять рублей пятьдесят шесть копеек. Пуговицы — два пятьдесят. Итого я истратил на промтовары тринадцать рублей ноль шесть копеек.

— Но у тебя было всего десять? — стала заикаться мама.

— Ага, — кивнул я. — Но мне одолжил дядька из седьмой квартиры, ты спасала его внука.

Мама молчала. Я понял, что она ещё хочет узнать, купил ли я ей продукты.

— На остальные деньги я взял триста сыра, двести масла и сто пятьдесят фарша. Ты уж не сердись, мама, но мне не хватало восьми копеек, чтобы купить двести граммов.

И тогда мама стала смеяться. Она так хохотала, что у неё выступили слёзы. И я тоже стал потихонечку хихикать. Я был очень рад, что доставил ей такое удовольствие.

Пока мы смеялись — я искал в кармане сдачу. Нашёл. И тогда протянул ей деньги.

— Вот, — сказал я маме. — А на две копейки мы ещё сможем поговорить по телефону…

Я снял поводок с Мотьки и стал раздеваться, но тут в коридор снова вошла мама. В руке её была пятёрка.

— Придётся тебе сходить в седьмую квартиру, — сказала мама. — Отдать долг.

Я спрятал деньги в боковой карман.

— Знаешь, Саня, — сказала мама. — В другой раз ты сам не принимай решений. Лучше посоветуйся с нами…

Она проводила меня до лифта, а когда я нажал кнопку, крикнула мне вдогонку:

— Не забудь этому гражданину сказать «большое спасибо»!

…С утра в воскресенье мама бодро ходила по комнатам и распевала песни.

Иногда мама поглядывала на молчащий телефон.

— Пора бы ему позвонить, — сказал я, понимая, какого звонка она ждёт.

— Позвонит!

И она ещё резвее бралась за уборку, но каждый раз, проходя мимо телефона, косилась в его сторону.

И тут зазвонило так длинно, что к трубке бросились не только мы с мамой, но и Мотька. И так как мама бежала из ванной, а я оказался ближе, то трубку, конечно же, первым схватил я.

— Папа? Это ты?!

— Я! — гудел папа. — А где мама?

Было обидно, что он не хочет говорить со мной. Я так мечтал рассказать ему про записку Галины Ивановны, про чемодан из крокодиловой кожи и про то, как я успешно держу власть в своих руках. Но пришлось уступить трубку. Я понёсся в другую комнату, где у нас был ещё один параллельный аппарат.

— Как ты доехал? — спрашивала мама и отчего-то смеялась звонким, счастливым смехом.

— Отлично! Я, Оля, уже собираюсь возвращаться! Здесь все заняты делом. Времени свободного у людей немного.

— Побудь с друзьями. Не спеши, — говорила мама. — Мы с Санечкой в полном порядке. Он отличник! А вчера купил чемодан из крокодиловой кожи!

— Молодец, Саня! — кричал папа, хотя про чемодан он не понял. — А знаешь, почему я хочу вернуться?

— Не знаю, не знаю!

— Оттого что на аэродроме я видел собственную машину. Я, Оля, гладил её крылья!

Мы молчали.

— Но пока я её гладил, — продолжал папа, — она, машина, подсказывала мне выход…

— Какой?

— Иди, будто бы сказала машина, в гражданский флот, стань гражданским лётчиком. Как ты на это смотришь, Оля?

— Хорошо смотрю, Боря. Хорошо!

И тут в разговор вмешалась телефонистка.

— Время кончилось, — объявила она. — Разъединяю.

— Стойте! — закричал папа. — Я доплачу! Ты поняла, Оля: я собираюсь летать! Я возвращаюсь!

— Мы ждём тебя, — тихо сказала мама, будто бы никто не сможет разъединить её с папой. — Возвращайся. Мы тебя крепко целуем.

— И я вас…

— Какие счастливые! — неожиданно вздохнула телефонистка. — Как приятно вас слушать.

И телефонная трубка загудела.

…А мама сидела у письменного стола и смотрела на чёрную телефонную коробку. Потом она подняла глаза, увидела меня, слегка пододвинулась в кресле.

Я спросил:

— Знаешь, однажды мне папа рассказал, что он тебя полюбил с первого взгляда. А с какого взгляда ты его полюбила?

Мама прикрыла глаза, вспоминая. Слегка дрогнул уголок рта — она улыбнулась.

— Ладно, — согласилась мама. — Раз тебе рассказал папа, то и я расскажу, как это было…

…Жить в блокадном Ленинграде становилось всё тяжелее. Мы с сестрой топили мебелью «буржуйки» — так назывались самодельные печки. На улицу почти не выходили — не было сил.

И вот в один прекрасный день к нам в комнату вошёл лётчик, бывший директор нашей школы. Он прилетел с фронта и теперь разыскивал своих учеников, приглашал к себе на ёлку.

…Ах, что это был за праздник, Саня! Какое веселье! Нам дали по куску хлеба, по стакану сладкого чая! Мы танцевали. Помню, у меня были бабушкины валенки, ноги в них совсем не сгибались, но всё же казалось, что я танцую… Потом я уснула.

А когда открыла глаза, около меня сидели бывший директор школы и какой-то мальчик.

— Все разошлись по домам, — сказал директор. — Но тебя, Оля, проводит Борис. Мне же пора возвращаться в часть, продолжать бить фашистов.

Был обстрел. Мы прятались в парадной. После каждого взрыва мальчик сжимал зубы и говорил, что хочет сам бить фашистов.

Около нашего дома мальчик сунул за пазуху руку, достал ломоть хлеба и протянул мне. Тогда, Саня, ничего не было дороже хлеба.

…Прошло много лет. И вот, представь, в Новый год мне пришлось дежурить. Прихожу в квартиру одного лётчика — у него дети заболели гриппом, и вдруг входит сосед, тоже лётчик из их эскадрильи.

Я увидела его и встала. Кажется, я сразу поняла, что в квартиру вошёл тот самый блокадный мальчик.

Днем мы с мамой решили съездить в больницу к Майке.

— Я встретила Марию Петровну, — рассказывала мне мама. — Маечка поправляется и передаёт тебе привет. Её очень интересует, что нового в школе.

Я обрадовался, что мы поедем. Когда-то я злился на Майку, а теперь, как ни старался, не мог вспомнить — за что?

Больница оказалась недалеко. Мама посадила меня в вестибюле, а сама пошла в отделение, где её, конечно же, хорошо знали. Рядом сидели бабушки с кульками и авоськами. Говорили только о том, чего можно нести в больницу, а чего — нельзя.

— У меня внучка суп обожает, — говорила какая-то бабушка-старушка. И она тут же вынула кастрюльку, стала расхаживать по вестибюлю с супом, предлагая понюхать. Когда все подтвердили, что суп хорошо пахнет, она вернулась на место и стала ждать, когда её с этим супом пустят к внучке.

Тут меня позвали:

— Дырочкин? К Шистиковой Майе. — Сестричка держала в руках халат. — Кажется, длинноват будет…

Так и оказалось. Сестричка походила вокруг, завернула рукава повыше, подвязала бинтом, стало лучше.

Идти было трудно, я наступал на полу халата.

Пока мы двигались по длинному коридору, мимо нас в мягких тапочках скользили сёстры, торопились врачи; а из-за стеклянных дверей за нами следили дети.

Мы шли и шли. Сестричка свернула направо, и мы остановились перед тяжёлой дверью.

— Комната для свиданий, — весело сказала сестричка. — Входи, не бойся. Там и Ольга Алексеевна, твоя мама.

Мы вошли. Мама сидела в кресле, а рядом на стуле, спиной ко мне, болтала ногами старушка. Платочек домиком был надет на её голову, завязан узлом под подбородком.

— Здрасьте, — сказал я старушке.

И вдруг старушка соскочила со стула, — я даже удивился, что она такая живая и быстрая, — и радостно закричала:

— Саня!

Я слегка испугался.

— Майка?

— Ага, это я, — согласилась Майка, — а ты чего так на меня смотришь?

— Как ты постарела!

Она огорчилась, поправила платок.

Я привыкал к ней. Пожалуй, всё не так было страшно. Мне даже стало казаться, что Майка похожа на одну артистку, которая выступала однажды по телевизору.

Мама вышла побеседовать с докторами, а мы остались вдвоём.

— Садись, — Майка показала на соседнюю табуретку. — Чего в школе?

Я стал вспоминать историю посмешнее. Лучшая была про Люськины серёжки, как я дунул ей в ухо. Я уже начал рассказывать, но в комнату вошла сестричка. Я не услышал, как она появилась.

— Шистикова. В палату. Укол.

Мы одновременно вскочили. Майкина тапочка слетела с ноги, заскользила. Мы бросились догонять тапочку, наклонились и здорово стукнулись лбами. Мы тёрли руками лбы, и я чувствовал, как вырастает шишка.

— Какие вы неуклюжие, дети! — поругала сестричка.

А Майка уже прошла в палату.

Пока Майке делали уколы, я успел мысленно написать стихи. Хотелось прочитать ей сейчас же.

— Знаешь, — сказал я, когда мы снова уселись рядом. — Про твою больницу есть стихи.