Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Он был недоволен и собой, и другими. Ворчал во время работы, ворчал при получении жалованья и не знал, как убить время в долгие периоды безделья.

Богатым он никогда не был, но одно время жил в таких условиях, когда мог мечтать, что положение его изменится к лучшему, и окружавшие его люди, в первую очередь мать, мечтали об этом вместе с ним; без сомнения, эти мечты и горечь от сознания того, что они, видимо, так никогда и не сбудутся, послужили причиной гибели Антонио.

Он вздрогнул и проснулся от сильного шума. Джованни одевался и по ошибке схватил его башмак; заметив это, он разразился бранью и с яростью швырнул башмак на землю.

Джорджо сделал вид, будто все еще спит, и громко засопел; в ту же минуту он с удивлением вспомнил о своем преступлении. Если бы преступление это уже не совершилось, у Джорджо, по всей вероятности, недостало бы духу его совершить; но все было позади, нервы после длительного отдыха у него успокоились, он находился в этой глухой дыре, где чувствовал себя в безопасности, а под головой у него было спрятано целое сокровище; вот почему он не испытывал ни сожаления, ни угрызений совести.

Так начался для Джорджо этот долгий день.

Джованни, уже одетый, взял его за плечо и потряс:

— Ты что, не собираешься нынче искать работу, лодырь?

Джорджо открыл глаза, потянулся с таким видом, будто он только-только просыпается, и пробормотал:

— Сегодня ее уж не найти. Пожалуй, поваляюсь еще немного.

Джованни воскликнул:

— Ну и барин! Ладно, отдыхай.

И он вышел, захлопнув за собой дверь.

Теперь, без ключа, снаружи никто не мог войти в комнату, но Джорджо этого показалось мало. Он встал и задвинул засов. Потом вытащил из всех карманов банкноты и пересчитал их.

Вид денег не принес ему радости: они были живым напоминанием об убийстве и могли стать тяжкой уликой. Взглянув в окно на освещенную утренним солнцем улицу, Джорджо почувствовал беспокойство; тщетно пытаясь вновь вызвать чувство довольства собой, он принялся лихорадочно высчитывать, сколько лет он сможет прожить привольно и богато на эту сумму. Все возраставшая тревога мешала подсчету и все портила.

«Где спрятать деньги?»

Пол в комнате был дощатый, доски настланы кое-как и лишь у стен прибиты гвоздями. Поэтому недостатка в тайниках не было, однако найти надежный тайничок оказалось не просто: в помещении стоял лишь один шкаф, да и тот не запирался, и оба жильца имели обыкновение все ценное прятать под досками пола.

Но чего-чего, а хитрости у Джорджо хватало. Он спрячет банкноты под теми досками, на которых лежит тюфяк Джованни!

С самодовольной улыбкой на губах он принялся за работу; внезапно легкий треск, раздавшийся в углу комнаты, заставил его вздрогнуть, он выронил из рук доску, которую уже приподнял, и она, упав, так сильно прищемила ему руку, что он закусил губу от боли, стараясь подавить стон. Ему показалось, что донесшийся до него шум напоминал шум борьбы, и испытанный им страх был так велик, что, успокоившись, он должен был со стыдом признать: если хитрости у него и хватало, то ему явно не хватало других качеств, которые в этих обстоятельствах были гораздо важнее.

Он решил пока не выходить. Куда легче было оставаться здесь, в полумраке, чем идти по улице, озаренной солнцем. Взглянув на луч света, проникавший в единственное окно, он сразу же почувствовал, как страшно ему будет идти днем по ярко освещенной улице, — ведь даже ночью ему там было не по себе!

Джованни, конечно же, принесет ему новости, расскажет, какие слухи ходят насчет убийцы. Он имеет привычку ежедневно читать «Пикколо Коррьере» и потому будет хорошо информирован.

По всей вероятности, самым важным происшествием этого дня окажется совершенное им злодеяние!

Самым важным! Ему стало так худо, словно кто-то безжалостно сдавил его сердце.

Товарищи, конечно, тоже будут обсуждать это происшествие.

Разве у него хватит духа спокойно говорить о собственном злодеянии? А ведь раньше или позже ему придется это делать. Да, ему не просто будет выступать в такой роли, ведь у него настолько дурные нервы, что при малейшем волнении вся кровь бросается в лицо!

Как же держать себя? Хотя в таких делах у него не было никакого опыта, он сразу понял, что в подобных обстоятельствах, услышав о преступлении, он должен выказать глубокое, крайнее возмущение. Не спокойствие, не безразличие, а именно возмущение, потому что в противном случае притворяться ему будет очень трудно. Ведь если он возмутится, тогда станет понятно, почему он побагровел, и почему у него дрожат руки, и почему он с таким напряженным вниманием выслушивает мельчайшие подробности, которые ему сообщают о злодеянии, а он заранее знал, что не сможет скрыть своего болезненного интереса.

Джорджо оделся и в одиннадцать часов утра направился в ближайшую остерию — в это время там всегда было мало народу, перерыв на обед у рабочих еще не начинался. Прежде чем покинуть свое логово, он долго осматривал его: комната выглядела как обычно, он предусмотрительно замел в уголок пыль, осевшую возле ложа Джованни, когда он поднимал доски.

Никому и в голову не могло прийти, что в этой жалкой конуре спрятано целое сокровище!

В остерии не было никого, кроме служанки. С этой красивой, хотя уже увядшей женщиной, он нередко заигрывал; но в этот день ему было не до того.

Он сидел за столиком, вздрагивая при каждом шорохе, боясь, что кто-нибудь может войти.

А ведь он до сих пор еще ни слова не слыхал об убийстве! И ему захотелось услышать хоть что-нибудь.

Он уже дошел до двери, но потом повернулся к Терезине, которая шла к буфету, неся в руках посуду.

Джорджо взял ее за подбородок и пристально посмотрел в глаза.

— Что новенького, Терезина? — спросил он, не придумав ничего лучшего, и с удивлением услышал, что голос его дрожит от волнения.

— Да ничего особенного! — ответила она, отстраняясь, потому что они стояли слишком близко от входной двери. — А вы не больны? Что-то у вас нынче такой серьезный вид?

— Малость нездоровится! — ответил он и несколько раз повторил эту фразу, чтобы служанка поверила ему.

Она думала, что теперь, когда они оказались в затененном уголке, он ее поцелует, но Джорджо только придвинулся ближе, дружески взял ее за руку и повторил свой вопрос:

— Что новенького?

— Ну, видно, от вас сегодня ничего другого не дождешься! — вымолвила она с жеманством, высвободила руку и убежала.

Выйдя на улицу, он зашагал прямо к дому, стараясь придать уверенность своей походке. Вот он какой, оказывается, рохля и трус! От одной мысли о своем преступлении теряет всю естественность. Даже со служанкой он вел себя неестественно, по-дурацки. И почему он вбил себе в голову, что весь город только и занят этим убийством? Он спросил у Терезы, не знает ли она, «что новенького»? И ожидал, что в ответ на его расплывчатый вопрос она обязательно начнет рассказывать о злодейском убийстве. «О! Надо вести себя по-другому, — сказал он себе решительно, закусив губу, — ведь дело идет о моей шкуре». Да, он вел себя с Терезой так глупо, что она, чего доброго, еще может стать свидетелем обвинения.

Может быть, в городе вовсе ничего и не знают о преступлении?! Эта безрассудная, нелепая надежда умерила его волнение. Она, только она одна, сулила ему относительное спокойствие, ибо он уже понял, что не останется безнаказанным, даже если не будет схвачен: непрерывно владевший им страх уже был тяжким наказанием. Как знать? Может, каким-нибудь чудесным образом труп Антонио исчез с лица земли? Должно быть, именно надежда всегда заставляет людей верить, что в природе может совершиться чудо!

Но уже вскоре надежда Джорджо разлетелась в прах. В полдень появился Джованни, и Джорджо, чтобы объяснить, почему он не пошел искать работу, пожаловался на недомогание.

— Вот как? — хмыкнул Джованни, и Джорджо принял блуждавшую на его губах ироническую улыбку за подозрение. — Твоя всегдашняя болезнь, да?

Джорджо и в самом деле нередко ссылался на недуг, чтобы хоть как-то оправдать свою лень.

Потом, без всякого перехода, только небрежно спросив: «Слыхал?», Джованни принялся рассказывать о преступлении на улице Бельподжо. Жуя хлеб, оставшийся у него после обеда, Джованни делал длинные паузы и медленно ронял слова, которые Джорджо ловил с лихорадочным нетерпением:

— Некий Антонио Ваччи… Похитили, кажется, больше тридцати тысяч флоринов. И какой страшный удар ножом! Пробито сердце! Если несчастный жил после такого удара хотя бы десять секунд, то и это много.

Джорджо был сильно взволнован не только потому, что последняя его надежда рухнула. Оказывается, он пробил ему сердце, вот почему так болела рука! Видимо, в руке отдалось последнее содрогание остановившегося сердца Антонио, и мысль об этом ужасала его. Значит, уже известны подробности преступления? Каким же оно, верно, представляется страшным?! Стало быть, о том, что он, Джорджо, нанес этот удар внезапно, неожиданно даже для самого себя, никому не известно, а то, что удар был такой страшный, это они установили. Он не решался раскрыть рот. Взвешивал каждое слово, вертевшееся на языке, и проглатывал его, потому что ему казалось, что любое слово может вызвать подозрение. «Как заставить его разговориться? — думал он, глядя на Джованни. — Как сделать, чтобы он перестал жевать свой хлеб? Ведь он до сих пор ничего не сказал о том, какие предположения высказывают в городе насчет убийцы».