День собаки - Каролин Ламарш

Раньше у меня никак это не получалось, пока я не садился на велосипед. Благодаря этим поездках по автостраде в одиночестве мне удалось найти лекарство от душевного смятения, которое охватило меня, скорее всего, в день рождения Серджио, а не после ухода из «Хелло-фрюи» несколькими днями раньше. Именно в тот момент, когда я объявил во всеуслышание, что остался без работы, и исчезли последние условности.

То, что я оскорбил мадам Луп, управляющую «Хелло-фрюи», доставило мне величайшее удовольствие. Вероятно, тогда во мне и появилась смелость подвести черту под целым периодом жизни, начавшимся в тот день, когда отец выгнал меня. Периодом, когда я перебивался случайными заработками. Что же до моей личной жизни, она заключалась в безбрачии, перемежавшемся с приключениями за кулисами гей-клубов или в саунах. В ту комнату, которую я снимал на седьмом этаже дома в Северном квартале, я никогда никого не приводил, разве что кого-нибудь из друзей, когда тому требовалась поддержка, потому что мое умение терпеливо выслушать и живое участие могли любого поставить на ноги. А то, что порой за этим следовало, скорей можно было назвать мимолетным приключением, чем увлечением или любовной связью.

«Вы давно уже жиреете за мой счет», — сказал я своей хозяйке, смерив ее взглядом. Мадам Луп толстела на глазах: обвисшие щеки, варикозные вены на ногах, ручищи с пухлыми пальцами, как в комиксах, которые продаются на книжных развалах. При этом она всего лишь продавала фрукты — в корзинах и корзинках, в виде причудливых композиций, которые я выполнял на заказ и которые до сих пор кажутся мне весьма оригинальными. «Посмотрите на себя! — добавил я, указывая подбородком сначала на ее живот, а потом на лицо. — Груша на яблоке! Хорошие крупные фрукты, мадам Луп, но гнилые внутри, гнилые, гнилые!» Вся моя ненависть за месяцы унижения выплеснулась в этих словах и убийственном взгляде, которым я буравил ее маленькие круглые глазки.

Все началось с замечаний по поводу моей манеры одеваться. Сначала ей не нравились мои украшения, те, что сделала для меня Лора: брошь с маленьким сапфиром, витая серебряная серьга, цепочка, унизанная гвоздиками с плоским, как у шпателя, концом. Индийская рубашка из прозрачного шелка, которую я носил на голое тело, ей тоже не нравилась. Может быть, ей просто не нравились гомосексуалисты или, по крайней мере, те, в ком их легко можно было распознать. Думаю, она не стала бы возражать против этакого самца с усами и в коже, как, например, Серджио. Не осудила бы ясный взгляд Иньяса, его раннюю лысину и хорошо скроенную одежду. Но ни Иньяс, ни Серджио не смогли бы сделать из бутылки шампанского и фруктов — ананаса, киви, фиги, манго, хурмы, граната, груши, бананов, яблок и винограда — эти безумные или утонченные, в зависимости от заказа клиента, времени года и моды, композиции: для любимой женщины, на День Секретаря, в гостиничный холл, в ложу для звезд, в подарок к свадьбе или к Рождеству. Ни Иньяс, ни Серджио не смогли бы откопать на рынках необычные емкости — корзины из ивовых прутьев, металлические фонари, абажур, вазы, китайские чашки, индонезийские коробочки, мандолину, медный котелок, веер из перьев, — которые становились для клиента настоящим сюрпризом и рождали желание еще раз прийти в лавку. В конце концов, ни Иньясу, ни Серджио, наверное, тоже не удалось бы снискать большей милости мадам Луп, чем этого удостоился я. Но в тех теплых местечках, которые служат им работой, нет никаких мадам Луп, а если таковые и есть, то они растворяются в массе людей, работающих с информационными технологиями или с готовым платьем, в этих рассадниках деловых людей и маститых кутюрье, где не требуется никакого отчета о сексуальной ориентации, им всего лишь надо быть в костюме и при галстуке.

Одежда была лишь предлогом. Наверное, мадам Луп не выносила моей красоты и вдобавок моих неординарных способностей к составлению композиций из фруктов. Объем продаж заметно вырос с тех пор, как я пришел в ее лавку, и, что самое забавное, вслед за продажами рос и объем тела мадам Луп. Она была в том возрасте, когда вместе с первыми волосами исчезают и иллюзии. Ведь женщины тоже теряют волосы, а у мадам Луп, надо отметить, на воротнике ее черного платья их всегда было бесчисленное множество. Я бы даже сказал, ее черных платьев, так как мне кажется, что постоянно возрастающие пропорции тела требовали ежемесячного обновления гардероба. Я ненавижу уродство, не выношу его. Все-таки гомосексуалисты — самые красивые мужчины города, страны и всего земного шара. Так повелось еще со времен греков, а значит, так было всегда. Наш глаз не привык встречаться с уродством и спокойно проходить мимо. Мы заботимся о своей внешности, я не знаю исключений из этого правила, по крайней мере среди своих друзей. Как бы там ни было, мадам Луп испытывала к красоте такую же ненависть, какую мне внушало уродство. Наши отношения были обречены на провал. Но обида, настоящая обида на мадам Луп заключалась в другом: она присвоила альбом, в который я вклеивал фотографии своих оригинальных творений. Подозреваю, что она воспользуется им, чтобы заманивать клиентов, заставляя их верить, что мой преемник столь же талантлив.

Но все имеет свои пределы, даже талант эквилибриста и мораль, что прочнее стальной нити. Случайные заработки, роль парня, который всегда выкручивается и покоряет неизменной способностью ко всему приспосабливаться… Однажды из-за того, что какая-нибудь мадам Луп выкидывает тебя вон, как собаку, появляется желание быть искренним с друзьями, обнажиться, хотя бы раз сказать о том, что с тобой происходит сейчас, не откладывая этот разговор на потом, когда уже найдешь новую работу. Поэтому на дне рождения Серджио за аперитивом я все и выложил. «Я послал Луп и сделал оттуда ноги, клянусь вам… Представляете, я сказал ей…» Все восхищенно слушали меня, держа в руках бокалы: до этого в рассказах о своем очередном работодателе я лишь рисовал на них карикатуры, выставлял на посмешище, но вообразить, что я наберусь наглости открыто напасть, и вдобавок на мадам Луп, на этого мелкого деспота, представлявшего самый сочный материал для пародии… И, упиваясь этим внезапным почтением, которое компенсировало мне многочисленные вечера, когда я веселил публику, добавил, словно приписку к завещанию: «В общем, работу я потерял». Улыбки застыли на лицах, в то время как я продолжал говорить: «…и мне абсолютно наплевать…» Все это было не так уж ново, и я чувствовал, что разговор вот-вот пойдет свои чередом, но неожиданно с моих губ сорвалась совершенно нагая фраза, и, прежде чем я успел понять, что со мной происходит, она затрепетала среди собравшихся, словно рыба, выброшенная из аквариума. «…Мне надоело искать, достало все время что-то менять, снова и снова посылать свое резюме, напичканное названиями различных контор, которые я успел сменить». Потом как ни в чем не бывало я принялся рассказывать то, о чем всегда молчал, — предысторию личной трагедии; говорил, мол, нужно учитывать тот факт, что двумя годами раньше отец выгнал меня, точнее, сказал: «Либо ты будешь жить нормально, как все, либо уходи и больше не возвращайся». — «Нормально, как все, значит успешно сдать экзамены, найти работу, подружку, жениться, завести детей, так что ли?» — добавил я с вызовом, намекая на Серджио и всех остальных. Одни принялись смеяться, другие, казалось, смутились. Лора подошла ко мне и с сочувствием сказала: «Фил, ты никогда мне об этом не говорил, о своем отце…» — «Лора, детка, — сказал я — то, что я никогда не говорю о себе, не означает, что у меня нет проблем, как у всех остальных». Я окинул всех взглядом и продолжил: «Меня выбросили из дома, без денег, чтобы заплатить за учебу, выбросили на улицу, представьте, гол как сокол, да и сейчас то же самое, конца и края не видно, стоит лишь раз сойти с рельсов, и все, это навсегда, наивно полагать, что кто-то вернет вас в колею, когда попадаешь на таких вот мадам Луп и людей, которым в один прекрасный момент ты становишься больше не нужен. Да и вам-то, вам я тоже больше не нужен. И мне никто не нужен, никто!» Друзья смотрели на меня, потрясенные. И бессильные — потому что я в них больше не нуждался. Я повторил это, и даже Лора замерла, не проронив ни слова. Та, что умела гладить меня по щеке или проводить рукой по волосам, когда ей казалось, что мне это было нужно. И вот все эти так называемые дружеские отношения с ними довели меня до того, что я объявил во всеуслышание, что меня уволили и ко всему прочему с некоторых пор я стал паршивой овцой в собственной семье. До этого признания они верили в меня, верили, что я всегда выкручусь, что я никогда себе не позволю озлобиться против всех и вся… но тогда в квартире Серджио их бессилие бросилось мне в глаза. Я никогда не доставал их и не обременял своими душевными смутами, наоборот я был тем, кому они могли в любое время суток излить душу. А сейчас, когда настал мой черед, никого не оказалось рядом. Естественно. На протяжении всех этих лет я довольствовался единственным лекарством в моей жизни, оно заключалось в том, что я врачевал чужие раны, хотя на самом деле я давил на друзей всей тяжестью своего сострадания. Моя пресловутая доступность была криком отчаяния, подарком, который никто не осмеливался распаковать — так явно от него веяло безнадежностью. А когда эта безнадежность обрела реальные очертания в гостиной Серджио, когда я скупо открыл свое сердце и все увидели, что оно из трепещущей плоти, иссеченной бесчисленными шрамами, тогда молчание моих друзей было куда красноречивей любых слов. Будто все те, кого я считал близкими мне людьми, на деле были таковыми лишь при удобном случае, которым они неоднократно пользовались, чтобы доказать благородство сердца, посвятившего себя благу ближнего, удобным случаем, чтобы дать мне почувствовать себя для них кем-то еще, а не только дежурным клоуном, козлом отпущения для мадам Луп и других рабовладельцев, гордо носящих имя работодателей. У Иньяса и Серджио в силу стабильного или даже блестящего положения не было ни времени, ни нужды сочувствовать, даже Лора делала это лишь от пресыщения, потому что от успеха, которым пользовались ее творения, она могла впасть в самолюбование или возгордиться, и тогда ее образ потускнел бы. Она очищалась тем, что проявляла ко мне интерес, поглаживала, улыбалась, и это, к большому облегчению Лоры, делало ее более человечной. Вот что открылось мне в тот день на вечеринке у Серджио. Меня словно озарило, я понял, что никому больше не стану помогать и что на чужое бессилие теперь буду отвечать собственным.