Бессонница - Стивен Кинг

Изменения графика сна вряд ли бы взволновали Ральфа, если бы все этим и ограничилось; Ральф привык бы к ним и даже принял бы с благодарностью. Все книжки, которые он прочел за то лето, подтверждали великую житейскую мудрость, что пожилые люди спят меньше. Можно подумать, он не знал этого раньше. Если потерянный час сна – единственная плата за сомнительное удовольствие быть «молодым человеком семидесяти лет», он бы с радостью заплатил эту цену и еще решил бы, что дешево отделался.

Но это так просто не кончилось. К началу мая Ральф просыпался уже с петухами, а именно в пять пятнадцать утра. Он пробовал спасаться затычками для ушей, хотя был почти уверен, что шум с улицы не имеет ни малейшего отношения к его бессоннице. Его будили вовсе не птичьи трели и не шум грузовиков, иногда заехавших на Харрис-авеню. Он был из той счастливой породы людей, которые могут уснуть даже под гром духового оркестра, и вряд ли это свойство организма могло измениться с годами. Если что-то и изменилось, то это «что-то» было у него в голове. Там был какой-то маленький переключатель, и каждый день он переключался все раньше. И Ральф понятия не имел, как это остановить.

В июне он выскакивал из кровати, как чертик из коробочки, уже в половине пятого утра, максимум – без пятнадцати пять. А к середине июля – не такого жаркого, как июль девяносто второго, но тоже достаточно паршивого, большое спасибо – он уже просыпался около четырех утра. В одну из таких длинных жарких ночей, когда кровать, на которой они с Каролиной так хорошо занимались любовью в жаркие ночи (и в холодные тоже), казалась ему слишком большой и поэтому неуютной, ему пришла в голову жуткая мысль, что если он вообще перестанет спать, его жизнь превратится в сплошной кошмар. Днем Ральф еще мог смеяться над этими мыслями, но потихоньку он открывал для себя печальную истину о том, что Ф. Скотт Фицджеральд называл темной ночью души. И эта истина была такова: в четыре пятнадцать утра может произойти что угодно. Все, что угодно. В четыре пятнадцать утра нет ничего невозможного.

В те дни у него еще получалось себя убедить, что с ним ничего страшного не происходит – это просто временная дестабилизация сна, вполне нормальная реакция организма на все те стрессы, которые ему пришлось пережить за последнее время, из которых особенно болезненными были уход на пенсию и смерть жены. Иногда, когда он задумывался о своей новой жизни, ему на ум приходило страшное слово – одиночество, но как только оно начинало маячить на горизонте, он загонял его глубоко в подсознание. Одиночество – это тоже нормально. А вот депрессия – другое дело.

Может, тебе надо больше двигаться, рассуждал он. Ходи на прогулки, как прошлым летом. В конце концов ты ведешь какой-то растительный образ жизни – встаешь, съедаешь на завтрак тост, читаешь книжку, смотришь телевизор, покупаешь сандвич на обед в магазине через дорогу, иногда копаешься в саду, иногда ходишь в библиотеку или в гости к Элен и Натали, гуляешь с ними у дома, если они собираются погулять, обедаешь, сидишь на крылечке с Биллом Макговерном или Луизой Чесс. А что потом? Еще немного читаешь, еще немного смотришь телевизор, идешь в душ и ложишься спать. Скучно. Однообразно. Неудивительно, что ты так рано просыпаешься.

Только все это чепуха. Его жизнь только выглядит скучной, но отнюдь не является таковой. Например, у него есть сад. Конечно, призов на выставках цветов он не выиграет, но то, что он делает у себя в саду, – это не просто «возня с растеньицами для приятного времяпрепровождения». Он работал в саду почти каждый день – причем работал по-настоящему, пока у него на рубашке на спине и под мышками не расплывались огромные пятна пота. И частенько случалось, что его буквально трясло от усталости, когда он возвращался домой. Если как-то определять его работу в саду, то здесь лучше всего подошла бы фраза «сущее наказание», а отнюдь не «возня с цветочками». Вот только за что наказание? За то, что он просыпается до восхода?

Ральф не знал и не очень об этом задумывался. Работа в саду отнимала достаточно много времени, но самое главное – она занимала его мысли и отвлекала от всяких не очень приятных раздумий, и это была вполне достаточная компенсация за ноющие мышцы и синяки под глазами. Он начал садовничать сразу после Дня независимости и занимался «растениеводством» до конца августа, когда все ранние урожаи были давно собраны, а более поздние безнадежно засохли от недостатка влаги.

– Тебе надо с этим завязывать, – сказал ему Билл как-то вечером, когда они сидели на крыльце и пили лимонад. Это было в середине августа, когда Ральф стал просыпаться около половины четвертого утра. – Надо уже поберечь здоровье. Между прочим, ты уже выглядишь, как тихопомешанный сумасшедший.

– А может быть, я и есть сумасшедший, – коротко отозвался Ральф, и, наверное, его тон или, может быть, взгляд были достаточно убедительны, потому что Билл поспешил сменить тему.

Он снова начал гулять – уже не устраивал марафоны, как в девяносто втором, но все-таки проходил мили две в день, если не было дождя. Его обычный маршрут пролегал по Ап-Майл-хилл к Публичной библиотеке Дерри, потом к букинистическому магазинчику «Старые страницы» и газетному киоску на перекрестке Витчам и Главной улицы.

Букинистический располагался рядом с магазином дешевой поношенной одежды с гордым названием «Потрепанная роза», и как-то в августе во время одной из обычных прогулок Ральф увидел новый плакат в витрине среди древних церковных воззваний и просроченных объявлений о благотворительных обедах. Он висел так, что наполовину загораживал пожелтевший плакат: ПЭТА БАЧАНАНА В ПРЕЗИДЕНТЫ.

Там было две фотографии какой-то женщины. Достаточно привлекательная блондинка лет тридцати восьми. Но манера, в которой были сделаны фотографии – неулыбчивый анфас слева и угрюмый профиль справа, простой белый фон на обоих снимках, – невольно цепляла взгляд, так что Ральф даже остановился. Такие снимки обычно развешивают на стендах в разделе «Объявлены в розыск»… и, судя по всему, это был как раз тот случай.

Поначалу это было обычное любопытство, но потом Ральф прочел имя и застыл пораженный.

было написано сверху большими черными буквами. Внизу, сразу под снимками – красными буквами:

А в самом низу была еще одна строчка совсем мелким шрифтом. После смерти Каролины у Ральфа стало садиться зрение – «садиться» это еще мягко сказано, на самом деле зрение стало вообще ни к черту, – поэтому, чтобы ее прочесть, ему пришлось буквально прижаться носом к грязной витрине «Потрепанной розы».