Будущее капитализма - Лестер Туроу

У мужчин в конечном счете возникают сильные экономические мотивы избавиться от семейных отношений и семейной ответственности. Когда мужчина покидает семью, его реальный уровень жизни возрастает на 73 % — между тем как реальный уровень жизни семьи снижается на 42 % (80). Четверть семей, имеющих на иждивении детей, живут без мужчин (81). Мужчины выходят из игры: либо они порождают семью, не желая быть отцами, либо разводятся и не желают платить алименты для содержания детей, либо — если это приезжие рабочие из третьего мира — через короткое время перестают посылать деньги покинутой семье (82). Современные общества неспособны делать из мужчин отцов (83). Мужчины могут рассматривать свое собственное благополучие либо как нечто более важное, либо как нечто менее важное, чем благополучие своей семьи (84). Но поддерживает ли давление общественных ценностей жертвы, необходимые для создания семьи? Нынешние ценности побуждают делать выбор, а не связывать себя обязанностями.

Природа создает матерей, но обществу приходится создавать отцов.

Если теперь посмотреть на другую сторону уравнения, то в Соединенных Штатах женщины получают пособия государственного вспомоществования («вэлфер») лишь при условии, что в доме нет мужчин. Экономический уровень жизни детей часто оказывается выше, если они попадают под опеку государства, а не отцов, все еще остающихся в своих распадающихся семьях. Одиноких матерей можно заставить работать, но государству это обходится, к сожалению, дороже, чем просто посылать чеки государственного вспомоществования (85). Чтобы такая работа стала экономически выгодной, женщины должны иметь оборудование, руководство и сотрудничество с работниками дополнительных специальностей. Заработная плата должна быть достаточной, чтобы покрыть дополнительные расходы, связанные с началом трудовой деятельности (такие, как дневной присмотр за детьми и транспорт). Если бы нынешняя производительность такой работы оплачивалась, как в частной экономике, то все указанные расходы не окупились бы, и общество попросту не согласно их нести.

В истории одинокие матери никогда не были нормальным явлением, но патриархальная традиционная жизнь теперь экономически невозможна. Семейным ценностям угрожают не правительственные программы, мешающие образованию семей (хотя есть такие программы), и не передачи средств массовой информации, принижающие семью (хотя есть такие передачи); им угрожает сама экономическая система. Эта система попросту не позволит семьям существовать на старый лад, с отцом, доставляющим большую часть заработков, и матерью, выполняющей большую часть работы по воспитанию детей. среднего класса с одним кормильцем больше нет.

Социальные отношения не определяются экономикой — в одно и то же время может быть много возможностей, — но каковы бы ни были эти отношения, они должны быть совместимы с экономической действительностью. Традиционные семейные отношения не таковы. Вследствие этого семья как учреждение находится в процессе изменения и подвергается давлению (86). Дело здесь не в «формировании характера», а в упрямом экономическом эгоизме или, точнее, в нежелании подчинить собственный интерес интересу семьи (87). Экономическая действительность заставила пересмотреть основные вопросы организации семьи. Изменения, происходящие внутри капитализма, делают семью и рынок все более несовместимыми между собой.

Поскольку трудящиеся с наименьшей заработной платой никогда не получали от частных предпринимателей пенсий или медицинского страхования, то они не могут их потерять. Поскольку они никогда не получали повышения в должности и никогда не рассчитывали, что их реальные заработки могут возрасти при их жизни, они не могут быть обмануты в своих ожиданиях. Люмпен-пролетариат не имеет политического значения. Эти люди не делают революций; они инертны. В Соединенных Штатах бедные даже не голосуют.

Имеют значение чаяния среднего класса. Обманутые надежды среднего класса вызывают революции и теперь среднему классу говорят, что их прежние упования устарели (88). Все меньшее число их сможет иметь собственный дом (89). Они будут жить в очень непохожем мире, где неравенство будет расти и где реальные заработки большинства из них будут снижаться. Прошла эпоха ежегодного роста заработной платы; они не могут надеяться на повышение уровня жизни ни для себя, ни для своих детей.

Средний класс боится, и у него есть причины бояться. Эти люди не унаследовали богатства, их экономическая безопасность зависит от общества, и как раз этой безопасности они не получат (90). Правительство все больше отказывается обеспечивать экономическую безопасность, а корпорации рассматривают правительство как наемную «охрану», выдавая все меньше гарантирующих безопасность дополнительных льгот.

Богатые будут оплачивать из своих все более высоких доходов охраняющую их безопасность частную стражу, тогда как средний класс должен будет довольствоваться опасными улицами, плохими школами, неубранным мусором и ухудшающимся транспортом (91). По меткому выражению консервативного аналитика Кевина Филлипса, «средний класс — это не определенный уровень материального комфорта, а социальная установка», но число индивидов, разделяющих эту установку, будет неизменно сокращаться, если она не найдет некоторой опоры в действительности (92).

Действительность постепенно пробивает себе дорогу и меняет точки зрения. В 1964 г лишь 29 % населения говорило, что страна управляется в интересах богатых (93); а в 1999. г 90 % говорило, что, по их мнению, страна управляется в интересах богатых

И если посмотреть на экономические результаты — кто что получил за предыдущие двадцать лет, — то вряд ли кто-нибудь скажет, что эти люди неправы.

То, что началось в Америке, теперь очевидным образом распространяется на весь остальной западный мир. В начале 80-х гг. Соединенное Королевство начало испытывать рост неравенства, начавшийся десятью годами ранее в Соединенных Штатах. В то время как средний доход с 1979 по 1993 г. вырос на треть, доход нижних 10 % снизился на 17 % (94). Через десять лет та же тенденция начала проявляться на европейском континенте (95). В начале 90-х гг. разрыв в заработках между верхней и нижней децилью рабочей силы расширялся в 12 из 17 стран ОЭСР (Организации экономического сотрудничества и развития, OECD), собирающих такие данные, — увеличившись в среднем с 7,5:1 в 1969 г. до 11:1 в 1992 (96).

Небольшие снижения реальной заработной платы начали даже появляться в столь необычных для этого местах, как Германия (97). Заработная плата в Финляндии падала четыре года из пяти в начале 90-х гг. (98). Как знак времени, как раз после Рождества 1994 г. французское отделение I объявило о снижении заработной платы своих сотрудников на 7,7 % (99). Персоналу был дан выбор между снижением заработной платы и постоянными сокращениями рабочей силы, и 95 % из четырнадцати тысяч затронутых этой мерой проголосовали за снижение заработной платы. С их французскими профсоюзами даже не консультировались.

Но нечто случилось в Европе еще до того, как реальные заработки стали снижаться. В Европе социальное законодательство и структура организаций иначе реагировали на те же тектонические процессы, которые вызвали в Соединенных Штатах снижение заработной платы: они превращали снижение заработков в рост безработицы (100). Европейское социальное законодательство делает увольнение работников очень дорогостоящим, почти невозможным делом. Поскольку работников нельзя уволить, им не приходится соглашаться на «уступки» и снижения реальной заработной платы, навязываемые американским трудящимся. Вследствие этого на европейском континенте заработная плата и дополнительные льготы росли, в то время как в Соединенных Штатах они снижались. К середине 90-х гг. в большей части стран Западной Европы заработки были намного выше, чем в Соединенных Штатах. Германия возглавляла список, с почасовой заработной платой более 30 долларов при включении дополнительных льгот и около 17 долларов без них (101). С учетом социальных затрат затраты на рабочую силу в германском производстве более чем на две трети выше, чем в Соединенных Штатах (102).

Но если увольнение рабочей силы дорого или невозможно, то фирмы, стремящиеся получать максимальный доход, перестают ее нанимать. В течение 50-х и 60-х гг. экономика европейских стран действовала с процентами безработных, примерно вдвое меньшими, чем в Соединенных Штатах. Но примерно в то же время, когда в Соединенных Штатах начала падать реальная заработная плата, в Европе начала расти безработица (103). К середине 90-х г. процент безработицы в Европе стал вдвое выше, чем в Соединенных Штатах (10,6 % против 5,4 % в марте 1995 г)., а в некоторых странах втрое или вчетверо выше, например, в Испании (23,2 %), в Ирландии (14,3 %) и в Финляндии (16,8 %) (104).