Он снова здесь - Тимур Вермеш

– Разумеется, нет, – согласился я с ним, – польский номер планировался с июня.

– А еще? – не унимался он, разглядывая свою рубашку одновременно с усмешкой и сожалением. – У вас еще что-то есть?

– Что “еще”?

– Ну какая-то программа или другие тексты?

– Конечно! Я написал две книги!

– Невероятно, – поразился он. – Вы должны были давно уже к нам прийти. Сколько вам лет на самом деле?

– Пятьдесят шесть, – деловито ответил я.

– Да, конечно, – рассмеялся он. – А вы сами гримируетесь? Или у вас кто-то есть?

– Обычно никого, только для киносъемок.

– Только для киносъемок! – опять рассмеялся он. – Очень хорошо. Слушайте, я хочу при случае представить вас кое-кому из компании. Где я могу вас найти?

– Здесь, – твердо ответил я.

Тут газетный торговец перебил меня:

– Я же говорил вам, что его личная ситуация сейчас несколько… запутанна.

– Да-да, – вспомнил Зензенбринк. – Вы как бы без крова над головой?

– Пусть у меня сейчас нет дома, – признал я, – зато родина всегда со мной.

– Понятно. – Он по-будничному обернулся к Завацки. – Это, конечно, не дело. Устройте его куда-нибудь. Человеку нужно подготовиться. Когда он явится перед Беллини, должен быть безупречен, а то она его быстро отошьет, и мы не скоро что-то новое найдем. Вам не обязательно в “Адлон”, правда?

– Мне достаточно скромного приюта, – кивнул я. – Фюрербункер тоже не был Версалем.

– Прекрасно, – подытожил Зензенбринк. – И у вас действительно нет агента?

– Кого?

– Не важно, – махнул рукой он, – этот вопрос тоже выяснили. Мне хотелось бы как можно скорее довести дело до фазы решения, надо бы протащить еще на этой неделе. Скажите, вы же скоро получите свою форму?

– Может, уже сегодня вечером, – успокоил я его. – Я обратился в блицчистку.

От этих слов он зашелся истерическим смехом.

Глава VII

Первое утро в новом пристанище стало одним из самых напряженных в моей жизни, даже учитывая прошлые волнительные происшествия. Большое совещание в кинокомпании задерживалось, что оказалось мне на руку – я был не настолько заносчив, чтобы не видеть, сколь существенный объем знаний предстоит мне еще наверстать. Случай открыл для меня новый источник информации – телевизионный аппарат.

Форма этого прибора так изменилась после первых образцов 1936 года, что я его просто не узнал. Вначале мне пришло в голову, что плоская темная плита в моей комнате явлется неким странным произведением искусства. Но потом из-за ее плоской формы я решил, что она предназначена для хранения рубашек ночью, чтоб не мялись, ведь в современном мире многое оказалось весьма непривычным вследствие новых открытий или же склонности к извращенному оформительству. К примеру, считается приличным вместо ванной комнаты встраивать постояльцу прямо в спальню какой-то сложный рукомойник, вдобавок ванна отсутствует, а душ в стеклянной кабине располагается почти что в жилом помещении. На протяжении многих недель я видел в этом признак непритязательности, даже бедности моего жилища, пока не узнал, что в нынешних архитектурных кругах это считается изобретательным и даже прогрессивным решением. Так что потребовалось особое стечение обстоятельств, чтобы привлечь мое внимание к телевизионному аппарату.

Я забыл повесить табличку на дверь комнаты, и потому уборщица вошла ко мне в тот момент, когда я как раз подравнивал около рукомойника усы. Я изумленно обернулся, а она извинилась, добавив, что вернется позже, но на выходе заметила рубашку, висящую поверх аппарата.

– С телевизором что-то не так? – спросила она и, прежде чем я успел ответить, взяла какую-то коробочку и включила аппарат.

На нем сразу возникла картинка, которую она множество раз поменяла, нажимая на кнопки коробочки.

– Все в порядке, – довольно объявила она, – а я уж думала…

И исчезла, разбудив мое любопытство.

Я осторожно снял рубашку с аппарата и потянулся за коробочкой.

Так вот какой он, современный телевизор. Черный, никаких ручек, ни кнопок – ничего. Я взял коробочку и недолго думая нажал на единицу. Аппарат заработал. Результат меня разочаровал.

Я увидел повара, который мелко рубил овощи. Я не мог поверить своим глазам: столь прогрессивная техника была разработана и использована, лишь чтобы показать смехотворного повара? Хорошо, пусть Олимпийские игры проходят не каждый год и не в любое время дня, но должно же где-то в Германии или во всем мире происходить нечто более значительное, чем этот повар! Тут на экране появилась женщина, которая восторженно стала разговаривать с поваром о его нарезке. У меня рот так и открылся. Провидение дало немецкому народу такую великолепную, грандиозную возможность пропаганды, а ее растрачивают на производство луковых колечек. Я пришел в такую ярость, что был готов тут же выбросить телевизор в окно, но потом заметил, что на коробочке гораздо больше кнопок, чем требуется лишь для включения и выключения. Я нажал на кнопку с номером два, и повар сразу пропал, чтобы уступить место другому повару, который с гордостью объяснял разницу между двумя сортами свеклы. Рядом стояла, поражаясь мудрости этой свекольной головы, такая же чудная ворона, как и у первого. Я раздраженно нажал на тройку. Нет, не так представлял я себе новый, современный мир.

Свекловод пропал, но появилась толстая женщина, которая тоже стояла у плиты. Однако приготовление пищи было делом второстепенным, женщина рассказывала не о том, что у нее сегодня на обед, а о том, что она едва сводит концы с концами. Это неплохая новость для политика, значит, социальный вопрос так и не решен за последние шестьдесят шесть лет. А чего еще ожидать от болтунов-демократов?

Я удивился, что телевидение подробно освещает ее беды – наблюдать за несчастной толстухой все же далеко не так увлекательно, как за бегом на 100 метров. С другой стороны, я был рад, что наконец никто не озабочен процессом приготовления пищи, и меньше всех – сама женщина. Ее волновала молодая особа опустившегося вида, которая появилась сбоку, произнеся что-то вроде “грммшл”. Голос ведущего представил ее как Мэнди. Эта Мэнди приходилась толстухе дочерью и только что потеряла место производственного обучения. Недоумевая, как ей вообще кто-то когда-то дал место, я услышал, как она отказалась от непонятной еды в кастрюле, назвав ее “тошниловом”. И хоть потрепанная девица была зрителю крайне несимпатична, но отсутствие у нее аппетита становилось понятно, стоило лишь взглянуть, сколь равнодушно толстая женщина открывает какую-то коробку и сколь небрежно высыпает содержимое в кастрюлю. Странно, что мать не бросила туда следом и саму коробку. Покачав головой, я переключил дальше, а там третий повар мелко резал мясо, разглагольствуя о том, как именно он держит нож и почему. При нем тоже находилась молодая белокурая телевизионная работница, радостно кивавшая. Измучившись, я выключил аппарат, дав слово никогда больше его не смотреть, но осмелиться на еще одну попытку с радио. Однако, тщательно обыскав комнату, я убедился, что приемника нет.

Раз даже в этом скромном жилище не было радио, а только телевизор, следовал однозначный вывод, что телевидение стало более важным средством массовой информации.

В замешательстве я сел на кровать.

Признаюсь, некогда я гордился тем, что путем долгих самостоятельных штудий научился с молниеносной ясностью разоблачать хитросплетенное еврейское вранье прессы во всех его формах. Но сейчас это мастерство не могло мне помочь. Существовало лишь тарабарское радио и поваренное телевидение. Какую правду здесь можно было скрыть?

Возможна ли лживая свекла?

Коварный лук?

Однако раз это средство массовой информации данной эпохи – в чем не оставалось сомнений, – у меня не было иного выбора. Мне нужно научиться понимать содержание телевизора, надо впитать его в себя, пусть даже оно интеллектуально убогое и отвратительное, как еда из толстухиной коробки. Я решительно встал, набрал в рукомойнике кувшин воды, взял стакан, отпил глоток и, вооружившись таким образом, сел перед прибором.

Снова включил его.

С первого канала тем временем пропал луковый повар, зато теперь какой-то садовник рассказывал восторженно кивавшему сотруднику телевидения про улиток и способы борьбы с ними. Это, безусловно, немаловажная тема, имеющая отношение к вопросу питания населения, но как содержание телевизионной передачи… Хотя, возможно, данные сведения мне показались избыточными еще и потому, что через несколько секунд другой садовник повторил слово в слово почти то же самое, но по другому каналу, вытеснив оттуда свекольную голову. Я ощутил некоторое любопытство: а не переместилась ли толстая женщина тоже в сад, чтобы сражаться теперь не с дочкой, а с улитками? Но нет.

Очевидно, телеаппарат понял, что я переключался на другие каналы, поэтому закадровый голос пересказал мне все, случившееся ранее. Он подытожил, что, мол, Мэнди потеряла место производственного обучения и отказывается есть материнскую еду. Мать несчастна. Вдобавок показали те же картинки, какие я уже видел четверть часа назад.