Дневник Натальи - Ирина Муравьева

…ужасно! Он стоял в раздевалке — подтянутый, красивый, с большим букетом сирени. Вот почему меня преследует этот запах! Нянька — не та, страшная, а другая, молоденькая, поддерживала меня под руку. Я увидела его с этим букетом, и что-то оторвалось у меня внутри.

— Ты подошла к нему. И он — помнишь? — обнял тебя и сказал: «Ну, ладно. Все будет хорошо. Первый блин…»

…я чуть не ударила его, но сдержалась. В конце концов, кроме него, у меня не было ни одного родного человека…

На Ваганьковском кладбище, кроме нас двоих, тоже никого не было. Я сказала себе: нет, это не так. Рядом лежат мои родители, в двух шагах — Платонов. У меня есть близкие люди, я не одна. Эта мысль принесла неожиданное облегчение.

— Вот, — продолжала она, и я увидела себя, отраженную в ее зрачке. — Все, что могла, ты вспомнила. Остального ты просто не знаешь.

— Чего остального? — спросила я.

— Ребенок-то жив, — сказала она. — Тебя обманули.

Я не закричала, нет, это точно. Я, кажется, решила убежать от нее, но осталась. Обхватила черный камень «врача-человека» и поползла на землю.

— Ты мне лжешь, — сказала я, вжимая в камень лицо. — Признайся, ты лжешь! Кто ты?

Она усмехнулась:

— Не узнаешь? Я ассистировала при твоей операции.

Да, лицо ее было мне знакомо, но ассистентка? Не было там никакой ассистентки!

— Я принимала твоего сына. Он родился очень слабым. Но дело в том, что…

— В чем? — спросила я.

— Он был больным ребенком, неполноценным.

— Почему мне его не показали? Кто его хоронил?

— Он не умер, говорю тебе! — В голосе ее послышалось раздражение. — Его перевезли в специальный детдом. Твой муж подписал отказ.

— Что? — спросила я. — Какой отказ?

— Ну, он же всегда был предателем! — сказала она (где я слышала именно эти слова?). — Он предал тебя при первом же испытании. Решил за вас обоих.

— Что решил?

— Отказаться от своих родительских прав. Он обошел все законы. Тебе сказали, что ребенок умер. И ты поверила.

У меня почернело в глазах. Я поверила!

— Врешь! — сказала я ей. — Врешь, гадина!

— Ищи, ищи, — ответила она. — Ищи сыночка, ищи! Я же нашла своего. — И показывает на черный памятник. — Но опоздала, видишь? Опоздала, не спасла. Без меня закопали, ищи.

И смотрю: опять, как тогда — встает и уходит, торопится.

— Подожди! — кричу я ей. — Стой! Подожди!

Она не оглядывается. Я вскакиваю с земли, бегу за ней. Оборачивается. Страшные у нее эти брови, красные, вспухшие, зачем она их выщипывает?

— Завтра приходи, — говорит она. — Завтра поговорим.

— Подожди! — умоляю я. — Где он, ты знаешь?

Она не отвечает, уходит. Гадина! Гадина!

21 июня (6 часов утра). Сегодня моему сыну исполняется двадцать пять лет. Он родился 21 июня 1974 года.

Я все продумала, все восстановила. Эта женщина не врет. Она сказала мне правду. Потому что все, что она сказала, — было. Так и было.

Значит, вот что: Феликс меня обманул, потому что не хотел быть отцом слабого, больного ребенка (что значит: «неполноценного»? Чушь!).

Он предал нас: меня и моего сына. Моего единственного сына.

Я всегда чувствовала, что он жив, сыночек, я знала! А Феликс старался, чтобы я ничего не поняла! Он думает, что я ему поверила! Ха! Феликс! Я тебя разоблачила! Напрасно ты встречал меня с сиренью, напрасно! И напрасно ты вился ужом в первые дни после больницы! «Наташечка, Натулечка! Что тебе принести? Хочешь ягодку? Клубнику?»

Принеси мне моего сына, Феликс.

Теперь самое главное. Я должна сосредоточиться и не терять головы. Главное: он жив. Господи, благодарю Тебя! Cын мой жив.

Буду его искать. Не думаю, что это так уж трудно. Куда они сдают больных детей? Москва невелика. Сколько в ней подобных домов? День и час его рождения знаю точно: 5 часов 30 минут утра, июнь, 21-е, год — 1974-й. Фамилию мы не меняли. Имя? Как же его там, без меня, назвали? Сергеем? Может быть, Александром?

Искать, искать, искать, Наталья!

План мой таков: разыскиваю сына и немедленно забираю его домой. Феликсу даже ничего не говорю, пусть потом удивляется! Они думают, что меня хоронить пора, что я — тень, а — вот вам! У меня сын есть, и этому сыну нужна мать. И мать для него костьми ляжет. Нюру я должна буду поставить перед фактом: так и так, девочка, вот твой брат, познакомьтесь. Папочка, правда, посчитал, что тебе лучше одной, но ты ведь хотела братика, так? Вот тебе братик. И придется вам с Яном потесниться. Моему сыну нужна отдельная комната, он уже намыкался по детдомам!

О, я буду вести себя решительно, они меня еще узнают! С чем я воевала-то прежде, чего я добивалась? Чтобы Феликс, лысый старикашка, мне не изменял? Да на здоровье! Чтобы Нюра перестала спать с кем попало? Ах, это же ее жизнь, не моя! Пусть себе спит, лишь бы не убили, в Турцию не продали.

А у меня — свет появился в жизни, свет.

Тороплюсь на кладбище. Она должна там быть. У меня к ней много вопросов.

21 июня. Весь день прождала ее на могиле «врача-человека». Не пришла. Забыла, что ли? Или она меня нарочно мучает? Неужели не понимает, что мне каждый час дорог? Я решила, кстати, изменить тактику: нужно постараться расположить к себе Нюру, ее бородатого и даже сиамца. Потому что сейчас, когда самое главное — это разыскать сына, я должна беречь силы для него. Не распускаться по мелочам, копить энергию.

Вечером позвонил Феликс. Спрашивает, как у меня с деньгами. Я услышала его голос и задохнулась от ненависти. Но ничего не поделаешь. Деньги нужны для сына. Плюс собака. О себе не думаю, не пропаду.

Феликс спросил, может ли он «заглянуть» завтра, занести мне «пособие». Сказала «да», но только после семи. (Кладбище в шесть закрывают, а мне еще добираться!) Он удивился:

— У тебя что, дела? (Привыкли, что я сижу дома, небо копчу!)

— Да, — говорю, — у меня дела.

21 июня (6 часов вечера). Умираю со смеху, просто катаюсь. Пришел мой благоверный. А я причесалась, кофточку надела, щеки напудрила. Посмотрелась в зеркало: что надо! Пришел. Смутился. Замялся в прихожей. Я ему говорю спокойно:

— Проходи, дорогой, кофе выпьешь?

Он глаза выпучил, снял кепку.

— Когда ты так приглашаешь, с удовольствием.

— Но мы же, — говорю, — друзья? Ведь друзья?

Пошла к плите, вильнув бедрами. Он покраснел, начал смотреть в окно. Конечно, ему неловко: пожилая женщина, и вдруг — такие сигналы! Думаю: что бы еще? Как мне его добить? Чем?

У меня прекрасный голос. Я в детстве училась петь. Феликс всегда любил, когда я пела. Беда только в том, что жизнь наша поворачивалась в сторону, противоположную вокалу.

И вот я вожусь с кофейником, а сама напеваю:

— «Песнь моя летит с мольбою…»

Он совсем растерялся. Смотрит не в окно, а на меня, прямо в мой поющий рот.

— «Песнь моя, о песнь с мольбою…»

(Я уж и слов-то не помню, бедный Шуберт!) Сервировала кофеек. Ничего лишнего: две лазоревые чашечки (от балерины-покойницы, свекрови моей!), сахарный песок, лимончик.

— Что-то с тобой произошло, Наталья? — говорит он полувопросительно. — Я не ошибся?

Я кивнула. Он сделал слишком большой глоток и закашлялся.

— Можно узнать, что именно?

— Именно, — хохочу я, — нельзя.

— Уж не влюбилась ли ты?

(Краснеет, как петушиный гребень! Ах ты, подлец! Тебе, значит, можно на старости лет спать с молоденькой, бросить жену-старуху, дочь-идиотку, дом, собаку, все бросить, все растоптать, когда вокруг и так все растоптано, а ты, скотина, образина лысая, что ты на меня выпучился, ты лучше скажи, где ребенок мой!)

— «Песнь моя летит с мольбою…» — пою, пою из последних сил, пока кофе горячий.

Феликс на меня странно смотрит.

— Как ты себя чувствуешь, Наташа?

— Прекрасно, — говорю, — а что?

— Нет, — бормочет он, — я просто так спросил.

«Пора сменить пластинку, — подумала я, — не в оперу пришел!»

Перестаю петь и спрашиваю:

— Любви все возрасты покорны, дорогой? Все-все?

Он закашлялся. Я смеюсь — заливаюсь:

— Феличка!

(Когда я его так последний раз называла?)

— Фелюша! Просрали мы с тобой жизнь, а?

Он подавился. Наверное, на мою неизящную речь (он очень изящно выражается, никогда ни одного грубого слова! Мама — балерина!).

— Надо было, — продолжаю я, — хотя бы детей побольше сделать! Нюрка-то, может, оттого эгоисткой выросла, что одна!

Молчит, удивляется.

Подхожу к нему вплотную, расcтегиваю на себе верхнюю пуговку и шепчу — низко так, сексуально:

— Дорогой, а может быть, еще не все потеряно? Где двое деток, там и третий уместится…

Он вскочил и даже рукой меня отодвинул.

— С ума сошла! — говорит он испуганно. — Разыгрываешь ты меня, что ли?

— Почему разыгрываю? — удивляюсь я. — Я тебя люблю, всю жизнь, двадцать шесть лет с копейками, люблю, при чем тут розыгрыш?