Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Примечательно, что «Москва 2042» знаменует сдвиг в концептуализации идентичности от темпоральных категорий к пространственно-территориальным. Здесь, как и во многих других постмодернистских произведениях, объектом пародии становится взаимодействие истории, времени и власти. Контроль над изоляцией Москвы простирается за пределы физических границ и посягает на границы во времени. Планируя (или уже спланировав, в зависимости от того, из какого времени посмотреть) свой научно-фантастический роман, который закончится падением режима в 2042 году, Карцев в ходе путешествия во времени оказывается под сильным давлением властей, жаждущих изменить его версию истории. Необъяснимым образом у правителей Москвы в 2042 году уже имеется книга Карцева, которую он только собирается написать; они настаивают на том, чтобы тот изменил конец книги и не позволил разрушить их «утопию» лидеру подполья Сим Симычу Карнавалову, которому придано сходство с А. Солженицыным. Даже сквозь время они пытаются удержать под контролем писателей, пусть некогда изгнанных из страны, чтобы любой ценой сохранить независимость и неприкосновенность Москвы.
Суть обеих историй в том, что Москва как центростремительная сила изолирует себя тремя путями: идеологически – через замкнутое в себе, упертое в своем мнении руководство; физически – через возведение стен и барьеров; хронологически – через контроль над историей. Москва настолько сильна по отношению к периферии, что всасывает все вокруг себя в центр, оставляя периферию практически несуществующей, даже в сознании тех, кто пытается убежать из центра или изменить его. А бежать некуда.
* * *
Тема затонувшего или скрытого с глаз города в «Москве и москвичах» Д. А. Пригова подразумевает наличие скрытого «воображаемого сообщества» мыслителей, творческих людей, противостоящего видимому «имперскому» городу с его бронзовыми истуканами, каменными зданиями и вездесущей полицией. «Москва и москвичи» – это игра с мифами, лежащими в основе того, что культурологи сейчас называют «московским текстом»: это комплекс географии города, его истории, художественных образов, интерпретаций и нарративов, определяющих его особенную самобытность [Московский текст 1997; Кнабе 1998][24]. В кратком прозаическом предисловии поэт полусерьезно-полушутливо излагает свои культурологические цели: «Эта книга представляет собой попытку заложить методологические основания для изучения темы Москвы поэтическими средствами в соответствии с историософскими понятиями нашего времени» [Пригов 2002: 28][25]. То, что предисловие – пародия, становится ясно уже из следующего предложения: «Как всякая первая попытка, она, вполне возможно, почти сразу же станет анахронизмом». Санкт-Петербургу уже посвящены весомые научные труды, связывающие историю, топографию и высокую культуру города с его мифологией; теперь и Москва удостоилась иметь увлекательное сатирическое описание позднесоветского менталитета и его ценностей. Стихи цикла написаны от лица разных персонажей-масок: иногда это шутливая беседа поэта с его другом Орловым, иногда – ершистые монологи сторонников различных политических и культурных течений. Так Пригов передает несущие смысловую нагрузку нарративы и символы идентичности города, составляющие «мистику Москвы».
В основу приговского цикла положено противоречие между образом Москвы как имперской столицы с ее бронзовыми монументами и присутственными местами и Москвы как пристанища мыслителей и творцов. Здесь мы сталкиваемся с контрастом между империей, перенесенной из Санкт-Петербурга обратно в Москву, империей с византийскими и среднеазиатско-монгольскими корнями, и настойчивым стремлением поэта дать Москве личное определение как месту, всей душой любимому [Dement 2006]. В своей имперской ипостаси Москва заполнена грузными памятниками своей мощи. Она изображается как мифические небеса, средоточие царства, с высоты которого ее жители взирают на прочие земли империи. Этому противопоставлена идея подвижной, потаенной Москвы, города людей, создающих Москву для самих себя.
Цикл, состоящий из двадцати трех стихотворений, разделен на три части. В первых семи текстах обыгрываются изначальные мифы о власти и народе Москвы. Стихи второй части посвящены взаимодействию человека и города, третьей – деятельности поэта по воссозданию этого города. Задавшись вопросом о «мистике Москвы» в первом стихотворении, Пригов продолжает московский цикл еще шестью текстами, раскрывающими ключевые черты московской мифологии. Во втором стихотворении, «Прекрасна моя древняя Москва…», показано двойственное имперское наследие – византийское и монгольское, на которых изначально построена военная, политическая и религиозная борьба Москвы за власть. На улицах Москвы расставлены декорации, где смешаны образы севера и юга, где пески южных пустынь Средней Азии вихрятся по московским улицам и их разносит северный ветер, дующий с заснеженных вершин. Здесь идет имитация битвы двух символов империи – византийского орла «с порфироносными крылами» и свирепого снежного барса с гор Центральной Азии, который по сей день служит эмблемой многих городов Центральной Азии, не говоря уж о гербе Республики Татарстан. В приговском абсурде неясно, какое имперское животное взяло верх; москвичи, как пассивные наблюдатели, следят за битвой и приветствуют победителя, но мы никогда не узнаем, кто победил.
Следующее стихотворение, «Когда размер Наполеона / Превысил европейские масштабы…», отсылает к мифу о русском народе, сформировавшемся в результате защиты русской земли от захватчиков. Здесь у Пригова развернута романтическая концепция нации как этноса: «русский сказочный народ». Он подчеркивает такие свойства русского народа, как мобильность и гибкость: он легок на подъем, а эта черта полностью отсутствует у Москвы в ее имперском варианте. Москва как родина народа способна меняться, как ей нужно и когда ей нужно, например, чтобы защищаться от Наполеона. Пригов иронически расшатывает стандартное представление о народе: русская нация представлена в грамматически безличных ментальных процессах – «подумалось», «представилось». Тут неясно, кто именно думает, представляет и планирует, хотя, вероятно, это должно быть какое-то государственное или военное учреждение, поскольку речь идет о том, где поставить полевые укрепления, батарею, генерала Багратиона, а затем и весь народ. «Русский сказочный народ» – это взгляд снаружи, образ в чужом рассказе, русские себе не принадлежат.
Следующие два стихотворения посвящены двум особенностям, восходящим ко временам Московского
