Синдром мотылька (сборник) - Ольга Литаврина

На меня накатали жалобу, и в лицей приехала проверяющая комиссия, которую интересовало все: учредительные документы, пожарная сигнализация, сертифицированный песок в лицейских песочницах, – кроме подлинного содержания нашей непростой созидательной работы. Общение с «комиссионными» дамами отняло у меня ровно неделю.

Знаешь, Венич, я от природы человек желчный и раздражительный. К тому же – возможно, в силу обстоятельств – с детства имеющий форменную аллергию на женское общество. Буквально до выписки из госпиталя я при случае мог так гаркнуть на недотепу-слесаря или музыкального техника за сценой, что весь лицей месяц ходил как шелковый. С родителями лицеистов я общался по минимуму, всякого рода чинуш старался избегать, а женским обществом и вовсе пренебрегал. Правда, тогда это списывали на «алкоголическую нервозность», отчасти так оно и было. Теперь, после Бурденко, я «словно заново родился», шептались уборщицы с этой самой медсестрой Галиной. Утренняя живительная инъекция – «доза», как писали в книгах, – не только напрочь отбивала тягу к любому спиртному, но и привносила в мысли некую философскую умудренность и доброжелательное спокойствие. Сам себе удивляясь, я буквально ставил рекорды общения. Мог с утра насидеться в приемной префекта, в обед «заскочить» в бухгалтерию РУНО с цветами и конфетами, а вечером, за чашкой чая, допоздна обхаживать капризных, вечно недовольных мамаш моих любимых танцоров.

И, конечно, это дало свои плоды. Лицей и наши маленькие постановки буквально не сходили с уст и нашего руководства, и польщенных родителей, и всех-всех, кто хоть раз видел наши откровения. Нас даже стали «заказывать». В округе, как я уже говорил, ни одно чествование ветеранов, Восьмое марта или районный концерт для победителей конкурсов на лучшего по профессии не обходились без «Веснушки». Мы давно обрели своих фанатов. А после выступлений в сиротском «Биверли-Хаусе» из Оксфорда пришло приглашение – получить именные стипендии для продолжения образования нашими выпускниками!

Да-а, все выдержал я, Венич! И огонь – настоящий, огнестрельный. И воду – ту самую «Неупиваемую чашу». А вот медные трубы меня сломали. Именно они «озвучили» – как говорили в комиссиях – самый страшный период моей жизни…

Хотя внешне все выглядело просто отлично. Мы просто-таки – нагло и явно – купались в благодарностях, субсидиях, славе и наградах!

И только главного не успевали… За пять лет сумели осилить всего три новые постановки. Первую – по выученному целыми кусками наизусть и мной, и лицеистами любимому булгаковскому «Мастеру и Маргарите». Сцену выступления «команды» Воланда в «Варьете». Помнишь, ту, где публика давилась за настоящими денежными купюрами? Сначала, правда, чинуши насторожились. Но на фоне нашего общего успеха поспешили признать постановку «новаторской и вдвойне гениальной». Вслед за этим мы поставили чудный рассказ Бунина «Чистый понедельник».

Ах, как легли на музыку светлые силуэты его героев, ласковые меха у лица девушки на зимней тройке; вереница белых рук, ставящих свечи у иконы в храме на Пятницкой, – и огромные синие глаза на бледном лице молодой монахини, глядевшие на зрителей до самого конца… Какого? Ну, ты-то знаешь!

Последней – третьей – стала постановка моей собственной песни. Многие до сих пор говорят о ней «народная» – и это я считаю самым дорогим и ценным. Эх, хватило бы мне тогда характера нанять администратора для разъездов – а самому целиком ощутить себя в главном, самом значимом, самом неотступном для моей жизни! Ну, да что уж теперь! Боялся, что обманут, отсудят, отнимут здание. А потом и самого затянуло.

Круговерть показушной жизни, неискренних льстивых улыбок на важных лицах, чопорных тостов на корпоративных банкетах и натужных аплодисментов на очередном вручении наград – это яркое, фальшивое, липкое болото загустело, стянулось вокруг меня даже теснее, чем резиновый жгут на венах. А песню ты, надеюсь, слышал в записи.

Вот такую:

Помню, в детстве вралось неискусно,И всегда выходило, что зря!И нисколечко не было грустноВ разноцветной стране сентября…

В золотой стороне листопада,В самом-самом начале пути,Мне хотелось найти свою радость,Будто взрослым ее не найти!

Все казалось исполненным смысла:Осень, школа и я – ученик;И упрямо не множились числа,И упрямо терялся дневник!

Было просто – учебникам верить,Так же просто – прощать и мирить,И казалось – не заперты двери,Стоит только свою отворить!

И едва лишь она отворится —Безоглядно ступать за порог.И взлетит золотая жар-птица,И примчится Конек-Горбунок!

…Правда, в моде иные развязки,И компьютерный век на дворе,И, выходит, – вранье эти сказки!О волшебниках, зле и добре…

После этой превознесенной до небес постановки, на фоне полного лицейского процветания вдруг и страшно обвалилась моя неказистая семейная жизнь.

Эх, Вениамин Сергеич, пресловутая «живительная водичка» порядком таки выпила из меня тех самых настоящих живительных сил. При малейшей ее нехватке начинается вкрадчивое предчувствие свирепой ломки: такое жуткое нытье ползет изнутри по костям до самого сердца! О таких мелочах, как утренняя слабость, дрожание рук, я и не упоминаю! В последний месяц появилась и вовсе неприятная болячка: в отсутствие «дури» резко наступает покраснение глаз и обильное слезотечение. Получается, что с утра я словно рыдаю над ванной о своей непутевой жизни. Только после дозы на время становлюсь человек человеком. И надо таиться: звонить связному, менять номера и сим-карты, запираться в ванной и хранить ключ от аптечки на шее. В итоге я, как выжатый лимон, как девяностолетний старец, устал от этого до посинения!

Правда, силы все-таки приходят и в работе – когда готовлю новые «живые мелодии» с моими преданными и чуткими исполнителями. И если дать мне время, оставить только одни постановки, отменить весь выездной режим лицейской жизни да наладить, хоть временный, мир (и здесь – время!) в нашей бедной семейке. Но без внешних контактов лицей, как булгаковские постановки, как пьесы опять же булгаковского Мольера из «Кабалы святош», рано или поздно «прихлопнут» в угоду очередному, более прибыльному, торгово-развлекательному центру. А без моего – ныне трезвого, бдительного, спокойного и надежного – присутствия не только мира, но и самой нашей семьи не будет!

Так что – доиграю роль до конца. И, может, трогательная, «неувядаемая» память обо мне и послужит лицею самой надежной защитой.

А надежда на мое не слишком отдаленное прибытие станет такой же защитой хрупкого равновесия в жизни жены и дочки…

Так-то, брат Венич! Все продумано и обосновано!

И сноску я сделал не для соплей, как говорят лицейские детишки, а чтобы напомнить самому себе – и тебе, Венич! – как бы ни тянуло оторваться от стола, размять ноги, выпить хоть того же чаю с медом, – времени на это почти не осталось! Сегодняшний вечер – последний. Изо всех сил додержусь до конца своей писанины. А потом высплюсь в последний раз, а с утра займусь так называемыми «организационными деталями», посвящать в которые тебя, думаю, необязательно!

Всего несколько часов осталось на анонсированный мною рассказ об «ужасных событиях» в собственной семье. Хотя, по сути, не случилось ровным счетом ничего ужасного. Просто семейная жизнь, как обычно, пошла не лучше, а как всегда.

Скажи, Венич, ты не обращал внимания на мелкую «детальку» моего рассказа? С первой страницы – то есть почти со дня ее рождения – я как-то ни разу не назвал здесь свою дочь по имени! Что, думаешь, я старый склеротик или безответственный донжуанище? Не угадали, батенька! Хотя какие уж тут шутки! Просто хотелось оттянуть этот момент, связанный с теми самыми – страшными и обыденными – событиями.

А дочку мою мы с женой еще до ее рождения уговорились назвать – книгочеи хреновы! – космически-прекрасным именем – Вега. Получалось – В.В.В. – Вега Вадимовна Волокушина, певуче и совсем не избито. Ни в садике ее, ни в школе, ни у меня в лицее девиц с такими именами не водилось. Правда, жена из скромности, чтобы, дескать, не выделяться – в прямом и переносном смысле, – окрестила дочь Верочкой, Верой. Вроде так привычнее и не вызывает ненужных вопросов!

Сыграло ли свою роль именно такое имя, и что вообще сыграло роковую роль в жизни дочери – я, доходя до некрасивой мужской истерики и удушающее тяжелой головной боли, так и не смог понять. Да и зачем теперь? Как говорила моя бабушка – после драки кулаками не машут! А до драки – ни я, идиот, ни моя сверхчуткая наседка Алька – так и не спохватились!

Помню только, что все ее «садовское» время дочура с детской наивной гордостью «примеряла» роль моего ангела-хранителя. Всегда просыпалась и следила, чтоб Алька, не дай бог, не пилила меня, похмельного после тяжелого сна. Утром, уходя в сад, обязательно залезала ко мне в постель, прижималась всем тельцем и целовала до тех пор, пока не получала обещания, что я «больше не буду». А если обещание не исполнялось – и Алька не упускала случая ехидно об этом напомнить, – тем не менее горой вставала на мою защиту. Мирила нас во время бойкотов, которые мы объявляли друг дружке, и по мере детских своих сил неусыпно хранила хрупкий и недолговечный мир в нашем семействе. От этого и повелось – не мы, затаив дыхание, следили за ее жизнью и берегли ее беззащитное сердечко, а она, неустанно и неизменно, следила за нами и берегла. Даже своим домашним ласкательным именем, навсегда ставшим для нас предметом разногласий, старалась угодить и мне, и Альке. А мы – мы должны были прислушаться, опомниться и остановиться! Хотя бы понять, наконец…