Итоги № 33 (2013) - Итоги Итоги

Насильно мил / Политика и экономика / Те, которые...

Насильно мил

/  Политика и экономика /  Те, которые...

В начале было слово. И слово было — «сыр». Потом — молоко, мясо, сахар и шоколадные конфеты. С 14 августа весь украинский экспорт начали притормаживать на российской таможне. В том, что происходит в отношениях между двумя братскими народами, секрета нет. Чем ближе вильнюсский саммит «Восточного партнерства», на котором Украина планирует подписать Соглашение об ассоциации с ЕС и зоне свободной торговли, тем жестче ведет себя Москва. Уж сколько раз твердили Виктору Януковичу, что с Россией ему лучше. Особенно в объятиях Таможенного союза. Но все без толку. Пришлось подключать таможню, чтобы за державу не было так обидно.

Ставки в этой войне высоки. Судите сами: если Украина-таки уйдет под европейскую крышу, евразийский интеграционный проект по сути окажется в коме. Таможенный союз с Белоруссией и Казахстаном — это, конечно, хорошо, но мало. Для сравнения: по итогам 2012 года внешнеторговый оборот России с этими странами составил соответственно 35,7 миллиарда и 22,4 миллиарда долларов. С Украиной — более 45 миллиардов. И по экспорту, и по импорту Украина — крупнейший торговый партнер России на постсоветском пространстве. Не говоря уже о тесных связях российского и украинского бизнеса. Терять такой рынок Москва не готова. Отсюда и сезонное обострение на таможне, призванное убедить Януковича в крепости российско-украинской дружбы. Как водится, вслед за таможенным шлагбаумом настанет черед газового вентиля. Какие рычаги у нас останутся еще? Разве что украинское сало! Думается, в ведомстве г-на Онищенко уже тестируют оное на предмет свиного ревматизма.

Иду и смотрю / Общество и наука / Спецпроект

Иду и смотрю

/  Общество и наука /  Спецпроект

Сергей Медведев — о том, как члены ГКЧП не уследили за свободой слова, о штурме «Останкино» и видеокомпромате на Руцкого с Хасбулатовым, о кривизне прямого эфира и «подсиженных» дикторах, что было припрятано под Белым домом на случай атомной войны, а также история про то, как Ельцин менялся ботинками с Клинтоном

Страна уже знала Сергея Медведева как популярного тележурналиста, но 19 августа 1991 года судьба даровала ему супершанс: первым на советском ТВ снять и передать в эфир репортаж о защите Белого дома с кадрами Бориса Ельцина на танке.

— Как попали в гущу событий?

— Я жил за городом на даче, ехал на работу на своих «Жигулях» и увидел танки. И радио работало в машине. Тогда все и срослось в одну картинку: понял, что мы вступаем в какую-то новую полосу жизни, новую эпоху, новое измерение. В «Останкино» коллектив редакции информации бурлил. Сказали, что в главном здании уже сидят несколько кагэбэшных полковников и что они запретили все выезды на съемки.

Мы сидели в кабинете главного редактора, покойного ныне Ольвара Какучая, и как завороженные смотрели прямой эфир Си-эн-эн. В корпункте на Кутузовском проспекте они прямо на балкон поставили камеру и оказались практически в эпицентре событий. Комментарии были хлесткие. Я Ольвару сказал: «Надо ехать и снимать». Он рискнул: «Ну давай. Я подпишу заявку, хотя съемки, сам знаешь, отменены». Рисковали, конечно. Мы же были нагайкой КПСС, государственной компанией, почти как ТАСС. Вдвоем с оператором Валентином Чечельницким сели в машину и поехали. Поперек улицы Королева стояли кордоны из троллейбусов, автобусов и грузовиков. Какие-то люди проверяли документы. Я доставал корочку: программа «Время». Они машины раздвинули, и мы спокойно поехали дальше.

Решили добраться до Манежной. Там уже начался митинг. На площади в беспорядке стояли троллейбусы, что было вообще невообразимо, а на их крышах люди — битком! Они кричали, бросали листовки, кто-то читал стихи. Потом подошел спецназ, и солдаты выстроили оцепление. Спецназовцев забрасывали вопросами: «Вы будете в нас стрелять?..» В общем, именно так я представлял себе 1917 год... Потом кто-то крикнул: надо идти к Белому дому! Проехать туда было нельзя, пошли пешком мимо родного журфака, мимо Манежа, свернули на Калининский. Вдоль всего маршрута стояли танки. Что запомнилось — это вошло в репортаж — люди старались в пушку орудия обязательно положить цветок. Потом, когда стало ясно, что танки все равно никуда не уйдут, о цветах забыли и стали уже засовывать арматуру в гусеницы.

Ельцина мы не успели снять на танке, мы это потом уже взяли из сиэнэновских кадров. В конце я записал «стенд ап», сказал, что, если нам дадут возможность, мы выйдем в эфир. На наших глазах творилась история. Люди строили баррикады, депутаты бросали листовки из окон Белого дома. Разговорился с людьми. Решение у всех одно: мы отсюда не уйдем, демократию будем защищать. А кто-то сказал: «Я с работы отпросился». С работы люди отпрашивались, чтобы на революцию пойти! Удивительное время было... Когда мы приехали в «Останкино», оставалось буквально минут 40 до эфира.

— Кто же разрешил давать в эфир такую крамолу?

— Зашел к первому заму Валентину Лазуткину: «Буду делать репортаж, что есть, то и дам». Он говорит: «Делай!» Смонтировал, большой получился — минуты на четыре, потому что я дал прямую речь Ельцина. Уже шел эфир, середина программы «Время», и Лазуткин звонит в монтажную: «Сереж, может быть, прямую речь не надо давать? Давай в пересказе, а то уже будет слишком». Помните, Ельцин там заклеймил ГКЧП, призвал к неповиновению.

Эфир прошел. Меня вызывают к главному редактору, у него в кабинете человек 50, полредакции. Телефоны буквально дымятся: вторая АТС, спецсвязь. Все звонят — Прокофьев, первый секретарь МГК КПСС, Дзасохов, из ГКЧП... Я стою и вижу, как меняется лицо у главного редактора — до полотна белого. Уже потом, когда немножко волна схлынула, Ольвар Какучая говорит: «Пиши срочно заявление об отпуске, тебя выгонять придется, но если ты в отпуске, то этого по закону делать нельзя». И потом — по громкой связи: «Срочно кассету мне на стол». Докладывают: нет кассеты в аппаратной. Как нет? Пропала. Позже ребята-видеоинженеры сознались, что они кассету спрятали от греха... Так для меня началась революция. А я стал не просто известным (всех ведущих программы «Время» и так узнавали), но и очень уважаемым человеком.

— Это вы как почувствовали?

— Очень просто. За бензином тогда выстраивались огромнейшие очереди. Подъезжаю к бензоколонке, а там, наверное, машин двести. Понимаю, что не успеваю на студию. И тут мужики очередь уступают. Говорят: «Молодец, Сергей, благодаря тебе мы узнали, куда нам идти девятнадцатого!»

— Вы с детства были любителем адреналина?

— А без этого в нашу профессию идти не стоит. Как и без критического осмысления мира.

Родился я в Калининграде в 1958 году. Первые детские впечатления — это руины, горы кирпича, разбитые дома, разрушенный кафедральный собор. При мне танками доламывали королевский замок, тросы накидывали в проемы окон и тянули. Обидно это было видеть — а ничего не поделаешь: политика! Отец тогда был председателем областного комитета по телевидению и радио, и я знал, какие он получал указивки из обкома. Главное в политике обкома тогда было искоренить в области все немецкое. Хорошо помню, у нас во дворе за забором стояли чугунные статуи. Чего там только не было! Самсон, раздирающий пасть льва, нимфы, женщины обнаженные — все ждало очереди на переплавку!

Я снял фильм «Операция «Бастион» о штурме Кенигсберга. Вообще так получилось, что у меня сформировался стереоскопический взгляд на многие события.

— Это как?

— Например, Кенигсберг мы знаем по учебникам. А я там родился, учился. Потом приехал туда во время президентской кампании в качестве пресс-секретаря Бориса Ельцина. А позже увидел город уже через объектив телекамеры, снимая фильм. Такая же история с Буденновском. Я был там и как пресс-секретарь, и как турист. Потом приехал снимать фильм о кровавой эпопее Басаева. Такая же история с Вангой. Я много читал про нее, потом прилетел с ней познакомиться. А потом снял фильм к столетию Ванги. Получается, был и участником событий, и их комментатором. Повезло!