Дети луны(Смерть на брудершафт. Фильма четвёртая) - Борис Акунин

Для неё всё химера, всё ненастоящее, понял Романов. Фотографирует какие-то чертежи, проявляет чудеса скрытности и ловкости, но делает это, словно бы во сне. Известно, на какое хитроумие способны наркоманы, когда им нужно получить очередную дозу дурмана.

- Но Селен-то тебе не мерещится, - усмехнулся Алексей. - Вон как вы с ним миловались. Страсть галлюцинацией не бывает.

Она непонимающе уставилась на него, да вдруг прыснула - совсем не по-декадентски, а попросту, по-девичьи.

- Ты о роковом разбивателе сердец? О кумире дурочек? Брось, он не мужчина. Он сгусток тумана.

- То есть?

- Это из его стихотворения: “Я грежусь каждой Грёзе, сгущаюсь из тумана. Я крик твоей болезни, угар самообмана”. Селен очень удобный. Если считается, что ты - его, то другие ухажёры не лезут. Не осмеливаются. Разве кто-то может соперничать с таким павлином? Это не я одна хитрая, многие пользуются. Там ведь, в клубе, много совсем юных девочек, которым только хочется казаться инфернальными, а сами, может, не целовались ни разу. Слыть любовницей великого Селена почётно. И его устраивает. Ему ведь только и нужно, что впечатлять и казаться.

Получалось, что она очень неглупа, Алина Шахова. Вначале она представлялась Алексею отвратительной фигляркой, какой-то карикатурой, и вот на тебе.

- Другим девушкам хочется казаться инфернальными. А тебе? - спросил он уже не для дела, а потому что действительно захотелось понять.

- А мне не хочется. Я на самом деле инфернальная. Потому что у меня здесь inferno, - показала она себе на грудь. И опять без позёрства, просто констатировала непреложный факт.

Романов подумал: обречённая- вот самое правильное слово. Совсем одна, ни на что не надеющаяся, падающая в бездну.

Он смотрел на тонкое личико больной барышни, на её вызывающий наряд и чувствовал острую жалость. Вспомнил старую фотографию Алины: комнатный цветок, доверчивая девочка, не ожидающая от жизни никакого коварства. Но несколько ударов судьбы, пришедшихся на самый ломкий, незащищённый возраст - и цветок сломан. Врач говорит: неизлечима. Взгляд говорит: обречена.

Неужели нет никакой надежды?

- Я пойду… - Она поёжилась. - Холодно.

- Постойте! Ваш ридикюль!

Обращение на “вы” у него выскочило само собой - вероятно, оттого что внутренне он перестал быть Армагеддоном и снова превратился в Алексея Романова, который ни за что не позволил бы себе фамильярничать с едва знакомой барышней.

Их пальцы соприкоснулись. Её рука была ледяной, и Алёша, не удержавшись, сжал её своей горячей - чтобы хоть немного согреть, ни для чего иного.

Алина ответила слабым пожатием - будто больная синичка вцепилась лапкой. И высвободиться не пыталась. Свободной рукой она сняла свою нелепую шляпу, тряхнула головой, рассыпав по плечам волосы. В них сверкнули мелкие капельки ночной росы, в неестественном свете фонаря лицо барышни казалось белым, несоразмерно большие чёрные глаза сияли, и вся она вдруг предстала перед прапорщиком не жалкой синицей, а прекрасной и экзотической Жар-Птицей, по случайности залетевшей из сказки в мир людей, и держался Алёша ни за какую не за лапку, а за пылающее перо…

До чего заразителен морок! Какие фокусы выделывает с воображением туманная петроградская ночь!

- Благодарю вас, - церемонно произнесла Алина. И лукаво улыбнулась. - Удивительно. Вот уж не думала, что переход с “ты” на “вы” так сближает.

- Честно говоря, я не привык на “ты”. Фальшиво как-то звучит, когда толком не знаешь человека… Меня вообще-то не Армагеддон зовут. Алексей.

Она опять улыбнулась, ласково.

- Значит, Алёша. Вы такой ясный, светлый. Даже глазам больно. Знаете, я давно никому не верю. А вам бы поверила. - И приподнялась на цыпочки, коснулась холодными губами его щеки. Отступила. - До свидания, Алёша.

Качнулся край пелерины, зашуршало платье. Гибко развернувшись, девушка взбежала по ступеням и скрылась в подъезде.

Романов коснулся своей горящей щеки. Горела она не от поцелуя - от стыда.

“Ясный, светлый”. Чёрт!

Ощущал он себя просто отвратительно, как если бы совершил ужасную подлость. А между тем он всего лишь выполнял свой долг.

Нужно было встряхнуться, взять себя в руки.

Эта девица - пускай несчастная, пускай не отвечающая за свои поступки - наносит огромный вред отчизне, сказал себе прапорщик. Да, она нездорова, но относится к разряду тех больных, кто смертельно опасен для окружающих. Если Шахова только что держалась просто и мило, это вовсе не означает, что она такова на самом деле. Внезапная разговорчивость и размягчённость - не более чем признаки эйфорического состояния после дозы наркотика. Можно не сомневаться, что от человека в алых перчатках она получила морфий - в обмен на фотопластину. Тогда же и сделала инъекцию. Или, возможно, чуть позднее, когда заходила в дамскую комнату. Вот и весь секрет её шарма.

Отличная штука рациональность. Сразу всё встало на свои места. Во всяком случае, в голове.

В сердце всё равно засела маленькая колючая льдинка. И не таяла.

Получасом ранее

Ночной проспект. Поздно, далеко за полночь. Огни в домах давно погасли, лишь помигивают в тумане фонари - не электрические, как в центре, а допотопные, газовые, да ярко сияет лампионами вывеска эпатистского клуба. Кабаре вот-вот закроется. Музыки изнутри уже не слышно, но голоса ещё доносятся, публика разошлась далеко не вся.

Из дверей вышли трое: поэт-декламатор и его ассистенты. Селен вдохнул сырой воздух и брезгливо скривился. Перебросил через плечо длинное кашне, раскурил сигару. Пока он проделывал всё это с монументальной неспешностью, как и подобает кумиру, Аспид звонко отбил по тротуару чечётку. Ожидание давалось человеку-змее с трудом, гибкое тело требовало движения. Мим снял свой чешуйчатый костюм и, невысокий, жилистый, в куртке с поднятым воротником и нахлобученной на глаза кепке, был похож на уличного подростка. Люба тоже переоделась - в скромное коричневое платье; голова по спартанской моде военного времени была покрыта платком с узлом на затылке.

Рядом с преувеличенно элегантным Селеном (сверкающий цилиндр, трость, белый шарф до колен) танцовщики смотрелись челядью, сопровождающей большого барина.

Так оно, в сущности, и было. Перед рассветом в конце Большого проспекта найти экипаж непросто, и Селен требовал, чтобы помощники находились при нём до тех пор, пока не остановят извозчика или, если очень повезёт, быстрый таксомотор.

За это поэт позволял спутникам развлекать себя разговором. Мим, правда, больше помалкивал, зато Люба стрекотала почти без остановки. Селен любил, когда рассказывали, какое впечатление произвело на публику его выступление. С интересом выслушивал и клубные сплетни.

- Нет, нет и нет, - сказал он, дав Любе поговорить с минуту. - Клуб портится на глазах. Я посылаю в зал грозовые разряды, но не чувствую рэзонанса. Молнии уходят в землю, как через громоотвод! К нам стало ходить слишком много всякого планктона. Чего стоят сегодняшние мещанские пляски? Я велю Мефистофелю больше не пускать этого пошлого тапёра из Костромы!

- Он только в начале поиграл немного, а потом всё я, - заступилась за новенького честная Люба. - Смотрю, всем нравится… Я когда по музыкальной эксцентрике служила, много всяких мелодий разучила. Но если вам не нравится, я больше не буду. И Арику скажу.

- Желтоблузник пошёл провожать Алину, или мне это показалось? - высокомерно спросил поэт. - Что ты вообще знаешь об этом субъекте? Наверняка ведь что-нибудь разузнала.

Хотела ему Люба ответить, но тут из ближнего переулка раздался лихой разбойничий свист. Из-за угла высунулась голова в низко сдвинутой шапке. Спряталась обратно.

Мим быстро огляделся, будто зверь, уловивший запах опасности. Вокруг не было ни души. Нимб газа трепетал вокруг столба.

- Ну что ты встал? - капризно сказал Селен. - У меня отсырели воротнички! Найдут мне, наконец, экипаж или нет? .. .Неприятный тип этот Армагеддон. Глазами так и стреляет. Чем он мог заинтересовать Алину? Я всегда полагал, что у неё есть вкус.

- У него улыбка хорошая. А ещё я заметила… Что именно заметила Люба в новичке, так и осталось неизвестным.

Из зыбкого воздуха, из мутной темноты выкатилась приземистая, неестественно широкая, почти квадратная, фигура. Свет от фонаря упал на жуткую харю, сверкнувшую железным зубом в ощеренной пасти.

- Честная публика, сердешно извиняемся, гоп-стоп. Котлы, лопатнички пожалуйте. И одёжку скидавайте. Ночка тёплая, летняя. Не змерзнете…

Квадратный был в картузе, русской рубахе под засаленным пиджаком, над голенищами сапог пузырились вислые штаны.

Он сделал рукой широкий, издевательский жест, как бы приглашая дорогих гостей. Повернул кисть, из неё с пружинным лязгом выскочило страшное заострённое лезвие.

Сзади раздался шорох.

Откуда ни возьмись явились ещё два молодца: усатый да небритый. Эти не улыбались, но своё бандитское дело знали. Первый со спины обхватил Селена за горло. Второй точно таким же манером взял в зажим Аспида.