Новые идеи в философии. Сборник номер 1 - Коллектив авторов

Если это познание станет общим достоянием, от этого выиграет не одно только умозрение. Наша повседневная жизнь будет этим согрета и освещена. Ведь мир, в который нас вводят обыкновенно наши чувства и наше сознание, это лишь тень себя самого; и он холоден, как смерть. Все в нем устроено для наших величайших удобств, но все расположено в настоящем, которое как бы беспрерывно возобновляется. И мы сами, искусственно сформированные по образу и подобию не менее искусственной вселенной, мы видим себя лишь в мгновеннонастоящем, мы говорим о прошедшем, как об исчезнувшем, мы видим в воспоминании какой-то странный или, во всяком случае, чуждый факт, своего рода содействие, оказанное духу материей. Но постараемся, наоборот, постигнуть себя такими, каковы мы в действительности, – в плотном и сверх того эластичном настоящем, которое мы можем расширять неопределенно далеко назад, все более и более отодвигая закрывающий нас от нас самих экран; постараемся постигнуть мир таким, каков он в действительности, рассматривая его не только на поверхности, не только в данный момент, но и в глубину, с непосредственно предшествующим прошедшим, которое напирает на него и сообщает ему свой порыв; приучимся, словом, рассматривать все вещи sub specie durationis: и вот все оцепеневшее оправляет свои члены, заснувшее просыпается, мертвое воскресает в нашем гальванизированном восприятии. То удовлетворение, которое дает искусство – и то лишь изредка – баловням природы и счастья, понятая таким образом философия даст их нам всем, в любой момент, вдувая сызнова жизнь в окружающее нас призраки и оживляя сызнова и нас самих. Благодаря этому она станет дополнением науки в области не только умозрения, но и практики. Со своими приложениями, направленными на удобства существования, наука обещает нам благополучие, в лучшем случае удовольствие. Но философия сможет дать нам радость.

Эмиль Бутру

Об отношении философии к науке2

Вопрос, о котором я приглашен говорить перед вами – «Об отношении философии к науке» – если не ошибаюсь, крайне современный, и даже актуальный, вопрос.

У древних греков он, собственно говоря, не поднимался. Идея, из которой они исходили при всяком исследовании природы, заключалась в том, что вещи сами по себе не в силах осуществить какой-нибудь порядок, и что дух творец всего того устройства и гармонии, которую они могут показать нам. … говорит Анаксагор. Поэтому философия и науки не отличались друг от друга существенным образом. То, что мы называем наукой, это был дух, находящий себя, узнающий себя в законах природы. Философия была матерью наук. Отношение между науками и философией было, по существу, отношением тождества.

Возрождение в новое время искусства и литературы не было простой реставрацией древних теорий. Вместе с такими умами, как Леонардо да Винчи, Фрэнсис Бэкон, Галилей, Декарт, устанавливается концепция науки, которой греки не развили с подобной отчетливостью: это концепция науки о природе, практически и теоретически автономной. Опытные факты и законы, выводимые согласно логике из этих фактов – таков объект науки для исследователей вроде Ньютона.

Однако наука о явлениях не думала лишить дух его старинного преобладания. Дух – пользуясь то дедукцией, то особым, так называемым, внутренним опытом – доказывал самому себе ясно свое существование. И если установившееся тогда между философией и науками отношение не было уже таким коренным тождеством, как у древних греков, то оно было дуализмом, допускавшим, наряду с радикальным различием этих двух областей духа, их совместимость.

Таким образом науки отвоевали себе рядом с философией свою признанную область ведения. Они этим не удовольствовались. Как ни велики и быстры были успехи науки в течение 17 и 18 столетий, некоторые части реальности как бы не поддавались ее методам; таковы были явления жизни, деятельность сознания, общественные явления. Но уже Галилей и Декарт придумали определенный метод изучения вещей, применимость которого не могла быть ограничена a priori. Вещи представляются нам, говорил Галилей, под видом ощущений. Но, если мы будем рассматривать их таким образом, то мы не можем связать их друг с другом и объяснить их научно. Но в книге природы они записаны с помощью букв другого алфавита – именно в виде треугольников, квадратов, кругов и шаров. И, если читать вещи таким образом, то они доступны объяснению. В том же смысле Декарт развивает теорию того, что можно назвать подходом сбоку (biais). Если нам дан объект, который, взятый в таком виде, в каком он представляется, не может быть сведен к условиям науки, то из этого еще не следует, что приходится отказаться от научного познания его: надо только уметь подойти к нему с такого боку, чтобы можно было, не теряя его из виду, применить к нему научное измерение. Этот косвенный метод удается в применении к так называемым вторичным качествам материи: звуку, теплоте, свету. На каком основании можем мы заявлять a priori о некотором объекте – как бы он ни казался нам отличным от тех предметов, которые нам удалось объяснить – что к нему раз навсегда неприменим этот метод? И действительно наука, пользуясь им, мало-помалу овладела явлениями жизни, психическими процессами, общественными явлениями. Если находят ее объяснения еще неудовлетворительными, то это не важно: она будет искать лучших подходов. Для науки отныне нет de jure более тайн в природе.

Эта занятая наукой позиция меняет решительно ее отношение к философии. Человеческая мысль, на которую собирается опереться эта последняя, есть для современной науки такое же явление, как и все прочие явления; она – естественный факт, оригинальность и имманентную реальность которого предстоит устранить науке. А что касается проблем, которые ставит себе эта мысль, то или они разрешимы – и тогда дело науки разрешить их – или они выходят из сферы достигаемости науки, и тогда никто не имеет права искать их решения.

При наличности подобных горделивых претензий науки философия не может довольствоваться уже ненадежным дуалистическим компромиссом. Если наука провозглашает ничтожность философии, то может ли последняя продолжать еще существовать в человеческом духе, наряду с этой наукой?

На поставленный таким образом вопрос Огюстом Контом дан был ответ, который и поныне еще кажется многим удовлетворительным. Нет нужды – гласит этот ответ – выходить из пределов науки, чтобы открыть подлинный и законный объект философских исследований. Науки, как их создают профессиональные ученые, являются перед нами в множественном виде, плохо связанными между собой. Задача философа определить их точные взаимоотношения, произвести синтез их. Философия – это синтез наук.

Перед нами, по-видимому, простое и изящное определение. Однако оно оказывается гораздо менее ясным, когда его пытаются осуществить на деле, чем когда довольствуются формулированием его в какомнибудь премилинарном рассуждении. Уже Огюст Конт, пытаясь осуществить свой план, обнаружил колебания – и из этих именно колебаний получились расхождения у его истолкователей на счет значения его дела. Сперва он пытался произвести синтез наук, оставаясь на почве самой науки, и ему казалось, что для получения этого результата достаточно установления социологии как руководящей науки. Но вскоре он заметил, что для того, чтобы социология имела содержание, нужно допустить существование человеческого общества, и что те законы, которые рассматривает наука, не могут обеспечить преобладания альтруизма над эгоизмом, предполагаемого таким обществом: необходимо царство религии человечества, или же преобладания любви над разумом, если желать, чтобы философский синтез наук стал не просто возможностью, но реальностью.

Трудность, на которую наткнулся Огюст Конт, присуща самой природе вещей. Науки сами по себе стремятся к своему объединению; поскольку они успевают в этом, полученный ими синтез носит чистонаучный характер и не имеет в себе ничего специфически-философского. Если же дух, считая этот синтез несовершенным, поверхностным, иллюзорным, станет создавать себе такой синтез, который дает ему действительное удовлетворение, то полученный таким образом и подлинно философский синтез есть, с точки зрения науки, просто продукт мистического и произвольного воображения.

Философия, понимаемая как синтез наук, или становится исключительно научной, и тогда не может быть называема философией, или же остается философской, и тогда она противонаучна.

Но не может ли быть философия если не наукой наук, то, по меньшей мере, наукой, аналогичной другим наукам? Не представляет ли и она картину эволюции, наблюдаемую нами в математике, астрономии, физике, физиологии, которые, смешанные первоначально с метафизикой, выделили мало-помалу этот чужеродный элемент и стали науками в строгом смысле этого слова?