Опасное лето - Туве Янссон

Тут фрекен Снорк обо что-то споткнулась.

– "ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРЫГАТЬ!" – прочитала она.

– Какая ерунда! Глядите, здесь полно табличек, до которых больше никому нет дела.

– Как удивительно, что все разрешается! – воскликнула Филифьонка. – Ну и ночь! А не сжечь ли нам эти таблички? Не устроить ли из них праздничный костер и не поплясать ли вокруг него, пока все не сгорит?

И летний костер запылал! Огонь с ревом набрасывался на таблички с надписями "ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПЕТЬ", "ЗАПРЕЩАЕТСЯ СОБИРАТЬ ЦВЕТЫ!", "ЗАПРЕЩАЕТСЯ СИДЕТЬ НА ТРАВЕ!".

Огонь, весело потрескивая, пожирал большие черные буквы, и снопы искр взметались к бледному ночному небу. Густой дым клубами вился над полями и белыми коврами повисал в воздухе. Филифьонка запела. Она разгребала веткой горящие угли и танцевала у костра на своих худущих ногах.

– Никаких дядюшек! Никаких тетушек! Никогда, никогда! Вимбели-бамбели-бю!

Муми-тролль и фрекен Снорк сидели рядом, любуясь костром.

– Как ты думаешь, что делает в эту минуту моя мама? – спросил Муми-тролль.

– Конечно, празднует, – ответила фрекен Снорк.

Таблички горели, и к небу взлетали фейерверки искр, а Филифьонка кричала:

– Ура!

– Я скоро усну, – признался Муми-тролль. – Значит, нужно собрать девять разных цветочков?

– Девять, – подтвердила фрекен Снорк. – И поклянись, что не произнесешь ни слова.

Муми-тролль торжественно кивнул головой. Он сделал несколько выразительных жестов, означавших "спокойной ночи, увидимся завтра утром", и зашлепал по мокрой от росы траве.

– Я тоже хочу собирать цветы, – сказала Филифьонка. Она выскочила прямо из дыма, вся в саже, но довольная. – Я тоже хочу с вами ворожить. Сколько ты знаешь колдовских заклинаний?

– Я знаю одно страшное колдовство, которым занимаются в ночь летнего солнцестояния, – прошептала фрекен Снорк. – Это колдовство такое страшное, что у него даже нет названия.

– Сегодня ночью я способна на что угодно, – заявила Филифьонка и горделиво зазвенела колокольчиком.

Фрекен Снорк огляделась по сторонам.

Затем она наклонилась вперед я прошептала Филифьонке в самое ухо:

– Сначала надо обернуться семь раз вокруг себя, бормоча заклинание и стуча ногами по земле. Затем надо, пятясь, дойти до колодца и заглянуть в него. И тогда можно увидеть в воде своего суженого, ну того, на ком ты женишься!

– А как его оттуда вытащить? – спросила потрясенная Филифьонка.

– Фу ты, там же только его лицо, – пояснила фрекен Снорк. – Лишь его отражение! Но сначала надо собрать девять разных цветочков. Раз, два, три! И если ты скажешь сейчас хоть слово, ты никогда не выйдешь замуж!

Костер медленно угасал, превращаясь в тлеющие угли, над полями начал носиться утренний ветерок, а фрекен Снорк и Филифьонка все собирали свои волшебные букеты. Иногда они посматривали друг на друга и смеялись, потому что это не запрещалось. Вдруг они увидели колодец.

Филифьонка пошевелила ушами.

Фрекен Снорк кивнула. От страха у нее побелела мордочка.

Они принялись что-то бормотать и выписывать круги, притоптывая ногами. Седьмой круг был самым долгим, потому что теперь им стало по-настоящему жутко. Но если ух начал ворожить в ночь на Иванов день, то надо продолжать, а то еще неизвестно, чем все кончится.

С бьющимся сердцем, пятясь, подошли они к колодцу и остановились.

Фрекен Снорк взяла Филифьонку за лапу.

Солнечная полоска на востоке стала шире, а дым от костра окрасился в нежный розовый цвет.

Быстро обернувшись, они поглядели в воду.

Они увидели самих себя, край колодца и посветлевшее небо.

Дрожа, они стали ждать. Они ждали долго.

И вдруг – нет, даже страшно сказать! – вдруг они увидели, как громадная голова вынырнула рядом с их отражением в воде. Голова какого-то хемуля!

То был злой и ужасно уродливый хемуль в полицейской фуражке!

В тот самый миг, когда Муми-тролль срывал свой девятый цветок, он услышал отчаянный крик. Бросившись бежать, он увидел огромного хемуля, который одной лапой тряс фрекен Снорк, а другой – Филифьонку.

– Ну теперь вы все трое угодите в кутузку! – кричал Хемуль. – Поджигатели! Морровы дети! Попробуйте только сказать, что это не вы сорвали все таблички и сожгли их. Попробуйте, если посмеете!

Но этого они, разумеется, не могли сделать. Ведь они поклялись не произносить ни слова!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Страшно подумать, что было бы, если бы Муми-мама, проснувшись в день летнего солнцестояния, узнала, что Муми-тролль сидит в тюрьме! Или если бы кто-нибудь рассказал Мюмле, что ее младшая сестренка, обмотавшись ангорской шерстью, спит в шалаше из еловых веток, который соорудил Снусмумрик.

Ничего этого они не знали, и им оставалось только надеяться на лучшее. Ведь на долю семейства муми-троллей выпадало приключений куда больше, чем на долю любой другой семьи, и разве все не кончалось благополучно?!

– Малышка Мю привыкла сама заботиться о себе. Я больше беспокоюсь о том, кто ненароком окажется рядом с ней, – сказала Мгомла.

Муми-мама выглянула из окна. Шел дождь.

"Только бы они не простудились", – подумала она и осторожно уселась на кровать. Она была вынуждена проявлять осторожность. После того как они сели на мель, пол перекосило, и Муми-папе пришлось прибить мебель к полу гвоздями. Хуже всего приходилось им во время еды, потому что тарелки то и дело скатывались на пол, а когда папа пытался крепко прибить их гвоздями, они раскалывались. У всех было такое чувство, будто они постоянно занимаются альпинизмом и поднимаются в горы, так как они ступали одной ногой чуть выше, а другой – чуть ниже. Муми-папа стал опасаться, что их ноги начнут расти неодинаково. (Правда, Хомса считал, что если ходить немного в противоположном направлении, то ноги выровняются.)

Эмма, как обычно, подметала пол.

Она с трудом карабкалась наверх, подталкивая перед собой мусор. На полпути мусор снова скатывался вниз, и ей приходилось все начинать сначала.

– Разве не лучше мести в другую сторону? – осторожно предложил Муми-папа.

– Здесь я никому не позволю меня учить, как мести, – возмутилась Эмма. – Я так мету сцену с тех пор, как вышла замуж за маэстро Филифьонка, и так буду мести, пока не умру.

– А где же сейчас твой муж, Эмма? – спросила Муми-мама.

– Он умер, – с достоинством ответила Эмма. – Ему на голову упал железный занавес, и им обоим пришел конец.

– О, бедная, бедная Эмма! – воскликнула мама.

Эмма порылась в кармане и вытащила пожелтевшую фотографию.

– Вот как выглядел Филифьонк в молодости, – сказала она.

Муми-мама взглянула на фотографию. Маэстро Филифьонк стоял на фоне картины с изображенными на ней пальмами. На его физиономии выделялись огромные усы, а рядом с ним примостился кто-то ужасно озабоченный, с маленьким колпачком на голове.

– Какой представительный! – воскликнула Муми-мама. – И картину за его спиной я узнаю.

– Это задняя кулиса для "Клеопатры", – холодно заметила Эмма.

– Эту молодую даму зовут Клеопатра? – спросила мама.

Эмма схватилась за голову.

– "Клеопатра" – это название пьесы, – устало пояснила она. – А молодая дама рядом с ним – это дочь его сводной сестры Филифьонка. Удивительно несимпатичная племянница. Она присылает нам каждый год открытки с приглашением на праздник летнего солнцестояния, но я не утруждаю себя ответами. Вероятно, ей просто хочется пристроиться в театр.

– И вы ее не пускаете? – с упреком спросила мама.

Эмма даже бросила метлу.

– Сил моих больше нет! – воскликнула она. – Вы ничего не знаете о театре, пичегошеньки. Меньше чем ничего. И хватит об этом.

– Не могли бы вы, Эмма, немножко просветить меня? – робко попросила Мумп-мама.

Эмма заколебалась, но затем решила смилостивиться.

Она села на краешек постели возле Муми-мамы и сказала:

– Театр – это не зал и не палуба парохода. Театр – это самое важное в мире, потому что там показывают, какими все должны быть и какими мечтают быть, – правда, многим не хватает на это смелости, – и какие они в жизни.

– Так это же исправительный дом! – в ужасе воскликнула Муми-мама.

Эмма терпеливо покачала головой. Она взяла клочок бумаги и дрожащей лапкой нарисовала театр для Муми-мамы. Она объяснила что к чему и записала, чтобы Муми-мама ничего не забыла.

Пока Эмма рисовала, подошли все остальные и окружили ее.

– Вот так было в театре, когда мы ставили "Клеопатру", – рассказывала Эмма. – Зрительный зал (а не гостиная) был полон людей, и никто не шелохнулся и слова не вымолвил, пока шла премьера (это значит, что пьесу играют в самый первый раз). Когда зашло солнце, я, как обычно, зажгла огни рампы и три раза стукнула об пол, прежде чем поднялся занавес. Вот так!

– Это зачем? – спросила Мюмла.

– Чтобы было более торжественно, – призналась Эмма, и ее маленькие глазки сверкнули. – Это словно зов судьбы, рок, понятно? Занавес поднимается, красный прожектор освещает Клеопатру, публика затаила дыхание...