Рубеж - Антон Абрамкин

Падал снег. Гринь шагал сквозь снегопад, и ноги его, вдоль и поперек исходившие большую степь, теперь немели, ступали как в вату. Он много раз воображал, как это будет. Мысленно стучал в ворота, дожидался приглашения, входил, кланялся Оксаниным родителям. Доставал подарки... В селе не видывали еще таких подарков. Шкатулка, расписанная золотом, а в ней шелковый платок с серебряной нитью и тяжелые Дорогие ожерелья. Зашлись лаем собаки - сперва во дворе, а потом уже по всей округе. Казалось, все село разразилось лаем, спеша сообщить Оксане, что вернулся жених. - Кто там? Разве еще не донесли? Новость, поди, еще вчера расползлась по селу, разве что глухой не услышит! - Это я, теточка Явдоха. Гринь. Молчание. Тревога, впервые возникшая еще вчера, у моста, тревога, померкшая было перед радостью, теперь вынырнула снова, потому что не молчать должна Оксанина мать - распахивать ворота, двери, пристрастно Расспрашивать о заработке, выслушивать, кивать, звать Оксану... - Ты один? Гринь переступил с ноги на ногу - негромко скрипнул снег. Что, надо было приходить сразу же со сватами? - Один, теточка Явдоха. Ворота приотворились, пропуская Гриня в узкую щелку. И сразу же закрылись за его спиной. Теточка Явдоха, Оксанина мать, стояла под снегом простоволосая, куталась в наброшенный на плечи платок, смотрела исподлобья и так странно что ладони Гриня, сжимавшие шкатулку, сразу же взмокли. - С матерью виделся? Гринь захлопал заиндевевшими ресницами. Явдоха вздохнула, мельком взглянула на шкатулку в руках гостя, насупилась: - Ты, Гринь, зла не держи... Не пущу тебя в хату. Оксану позову. Ты тут постой. Повернулась и ушла в дом, тяжело хлопнув дверью; собаки хрипло ворчали на цепи, от изморози на окнах дом казался бельмастым, на Гриня глядел единственный черный зрачок, смотровое окошко в том месте, где на стекло долго дышали. Он много раз воображал, как это будет. Совсем не так. Совсем не так. Неправильно... Скрипнула дверь. Лязгнула защелка. Гринь проглотил слюну. Оксана изменилась. И в то же время Оксана единственная была ПРАВИЛЬНАЯ из той его мечты, когда, меряя степь шагами, слушая гудение слепней да скрип колес, Гринь представлял эту встречу. Оксана больше не была подростком. Меховая безрукавка едва сходилась на раздавшейся груди, лицо потеряло детскую округлость, но все такими же удивленными были глаза и такими же мягкими - губы... И щеки, вспыхнув на морозе, сразу же сделались как красная смородина. И брови лежали, будто две угольные ленты. Хорошо, что у Гриня был подарок. А то он точно не знал бы, куда смотреть, что делать... - Вот! - он протянул шкатулку. Оксана, помедлив, взяла. - Ты посмотри, какая шкатулка! Жары-птицы нарисованы... и посмотри, что под крышкой. - Долго ты ходил, - сказала Оксана, не глядя на подарок. Гринь шевельнул ноздрями: - Долго? Другого нашла? Слова вырвались сами по себе. Дало о себе знать растущее напряжение. Оксана подняла глаза. Гринь обомлел под этим взглядом. - Тебя ждала. Маленькое оконце в изморози было третьим собеседником. Гринь постоянно чувствовал на себе пристальный взгляд. - Тебя, говорю, ждала. Молчание. Оксана прижимала шкатулку к груди, смотрела в снег. - Так засылать сватов? - спросил Гринь, сам понимая, какой он сейчас глупый. Оксана мотнула головой. Сбился на ухо платок; Гринь ощутил, как немеют щеки. - Что, не пойдешь за меня? Оксана подняла голову. Глаза ее были, как уголья, злые - и мокрые. - Мать твоя... с нечистым спуталась! С тем, кто в скале сидит. С исчезником. Отец сказал - не отдаст меня за чертова пасынка. Я и сама не пойду зачем мне в свекрухи - ведьма?! Снег пошел гуще. Ложился Гриню на плечи, таял на Оксаниных ресницах. А на собачьей шерсти уже и не таял - пес лежал, прикрыв нос лохматым хвостом, превращаясь понемногу в сугроб. "Неправда", - хотел сказать Гринь. За черным смотровым оконцем, прогретым людским дыханием, прятался чей-то пристальный глаз. - Я много денег заработал, - сказал Гринь непонятно зачем. Оксана молчала. - Я... сто ярмарок обходил. Всю степь... из конца в конец... Тишина. - Я же люблю тебя, - пробормотал Гринь, и ему показалось, что весь снег этой долгой зимы навалился ему на плечи. Оксана посмотрела на шкатулку. Хотела, кажется, вернуть - но не решилась, слишком яркая жар-птица танцевала на крышке. Золотой и серебряный шлейф, черные глаза, красные перья... Оксана опустила плечи и, прижимая шкатулку к груди, вернулась в дом. Снег валил и валил. - Мама! По дороге домой Гринь не стал заходить в шинок. Он и прежде не любил шума и чада, а теперь были еще и взгляды, и любопытство односельчан. А соседи, наверное, только того и ждали - сын Ярины явится в шинок, чтобы утопить в чарке нежданное горе...

- Мама!! - Гринь грохнул дверью. Вошел в дом, оставляя на полосатой дорожке хлопья мокрого снега. - Мама!!! - Чего кричишь? Мать, одетая на этот раз по-будничному, опустила ухват, которым только что вытащила из печки горшок с кашей. Посмотрела на Гриня устало и чуть раздраженно. - Чего кричишь? Гринь стоял посреди комнаты, снег таял у него на плечах, на волосах, на сапогах, мокрыми комьями падал на пол, растекался лужей. Мать отвернулась. Наклонилась, подцепила ухватом другой горшок, вытащила по комнате разошелся вкусный, пряный запах мяса. Гринь прошел к лавке. Сел; не снимая кожуха, стал стягивать сапоги. Мать молчала. Чего-то ждала; передник перехватывал ее талию, и Гринь с ужасом увидел вдруг, что стройная материна фигура испорчена явно округлившимся животом. Что только слепой, только круглый дурачок мог не разглядеть этого сразу же... Слова так и остались у него в глотке. Гринь сидел, по-детски разинув рот, вытянув ноги - одну разутую, другую в мокром сапоге. - Что смотришь, сынок? Гринь сглотнул. - Ты не смотри так, Гринюша, не смотри. Не тебе мать судить. Ты и не суди... Гриню вспомнились Оксанины глаза. Злые и мокрые. - Уж помру я - тогда судить меня станут, - мать поставила миску на стол. Обедать будешь? Гринь отвел глаза. Рядом, на крышке сундука, стояли красные сапожки - дорогой подарок, привезенный Гринем из чужих земель. Мягонькая кожа, высокое голенище подбитый железом каблучок... Сам не зная зачем, Гринь взял сапожки в руки. Нога у матери всегда была на диво маленькая - даже сапожник удивлялся, принимая заказ. Ему захотелось швырнуть сапожки матери в лицо. Сбросить на пол горячие горшки, долго и с удовольствием топтаться по черепкам, по дымящейся каше. Вместо этого он снова поставил подарок на крышку сундука. Повернулся, пошел к двери; вспомнил что-то, вернулся, подобрал свой сапог, в сенях натянул... А снег все шел и шел. Шинкарь улыбался. Гринь знал, что, выпив еще чарку-другую, он непременно полезет бить шинкаря. И успеет ударить раз или два, пока не оттащат. Шинкарю хватит. Зальется кровью, начнет голосить противным бабьим голосом. Он сидел в углу, за пустым столом. В шинке было людно и душно, соседи теснили друг друга на широких лавках - и только рядом с Гринем никто не садился, один шинкарь подбегал иногда, угодливо спрашивая, не подать ли чего. Его не то чтобы не замечали. Кое-кто здоровался и даже спрашивал о делах Гринь отвечал односложно. На него смотрели все или почти все; надо было встать и уйти, но идти было некуда, а потому Гринь сидел и пил, благо денег было в достатке.. Двигались челюсти, и крошки застревали в чьих-то усах. Гринь пил, гадливо вытирая губы; напротив сидела компания друзей его детства - Матня, Колган и Василек. Друзья в открытую переглядывались, толкались под столом ногами; друзья сильно заматерели за то время, пока Гринь их не видел. Матня неимоверно раздался в плечах, Колган пощипывал густой жесткий ус. Василек сделался похож на своего отца, плотника, про которого говорили: "рожа как рогожа". Гринь пил и не пьянел. Друзья пьянели, наливались краской, голоса их становились все громче: - ...А и спросил бы! - Батюшкой он его зовет, или как? - Так спроси, спроси... Матня, пошатываясь, встал. Выбрался из-за стола; Гринь уже знал, куда он идет и зачем. - А-а-а, - сказал Матня, останавливаясь перед бывшим приятелем. - Много денег заработал, чумак? - Хватит, - отозвался Гринь и поставил на стол пустую чарку. - д-а-а... - За неделю пропьешь? А за две? - Хоть бы и пропью - тебя не угощу. - А что так? - Матня улыбнулся совсем по-приятельски. - Чего ж друга - Да и не угостить? Гринь долго смотрел на него. Потом, не говоря ни слова, плеснул из бутылки в пустую чарку, плеснул и расплескал. Пододвинул чарку Матне: - А хоть бы и пей! Матня скривил губы: - Мне после тебя гадостно пить. Может, ты с новым отчимом своим целовался уже? Гринь прижал ладони к столу. Плотно-плотно, будто налили под них крепкий столярный клей. - Чадно, - сказал наконец сквозь зубы. - Выйдем? Матня свирепо усмехнулся, как будто только того и ждал. - Выйдем. Колган и Василек поднялись тоже. И весь шинок смотрел, как они выходили впереди Гринь, бледный и с перекошенньм ртом, Следом, ухмыляясь, дружная троица... Снег улегся. Посреди неба висела желтая половинка луны. Гринь остановился посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились. Гринь посмотрел в лицо Матне, выбирая слова. И не выбрал; Матня заговорил первым, Колган и Василек стояли у него за спиной. - Что, чертов пасынок? Что вылупился, как сыч на святую паску? Гринь молчал. С Матней они вместе крали у попа яблоки - за что оба бывали биты одними вожжами. - Ублюдка ведьмачьего нянчить будешь? - это Колган. - Не возвращаться бы тебе, чумак, - это Василек. - Лучше бы тебя телега переехала... Василька Гринь однажды отбил от двух мальчишек из соседнего села. Те подловили чужака на своей меже и собирались посчитать ему зубы. - Что сопишь? Мать твоя... Он сказал, и тогда Гринь без размаха вколотил это слово обратно Матне в пасть. Жилистый возничий Круть, у которого Гринь долгое время был за подручного, научил его бить без размаха. Как гадюка кусает. Матня, казалось, поперхнулся собственным языком. Глаза его сделались белыми - видно даже при свете луны. Василька Гринь отбросил, но Колган успел ударить бывшего приятеля по уху, так, что ночь зазвенела. Проснулись собаки; Гринь отбил второй удар Колгана и тут же ударил сам. Собаки заходились; дверь шинка давалась плотно закрытой, как будто все, что творилось на улице, никому не было интересно. Василек и окровавленный Матня кинулись одновременно и повалили Гриня в снег. Подскочил Колган и принялся бить под рёбра носком сапога, Гринь взвыл и вскочил на ноги, но Василек подсёк его сзади, Матня толкнул, а Колган ударил сапогом теперь уже по лицу. И все сразу кончилось. Хрустел снег под ногами троих убегающих парней, Гринь сел и сквозь кровь, заливающую глаза, успел увидеть, как несутся вдоль улицы двое, помогая бежать третьему. Это Матня, - подумал Гринь. - Я ему чуть башку не снес... Белый снег был спрыснут черным. Ни о чем не думая, Гринь поднес к лицу холодный до боли комок, приложил ко лбу... И понял, что собаки мертво молчат. Хотя за минуту до того заходились лаем. Он оглянулся. В трех шагах, у чьего-то плетня, стоял, подпирая луну плечом, высокий темный силуэт. Гринь сидел и все всматривался, все вглядывался, а снег подмигивал под луной, заливая ночь будто маревом. - Вставай. Царапнул по коже озноб. Гринь зачем-то обернулся вслед убежавшим парням, но улица была пуста, и собаки по-прежнему молчали. Поблескивал снег. Гринь поднялся сперва на четвереньки, а потом и на ноги; в висках застучало горячо и часто. - Хорошо тебе? В родном доме? - спросили из темноты. - Плохо, - сказал Гринь, перекосившись от боли в боку. - Вот и уходи... раз плохо. Здоровый мужик, нечего у матери на шее висеть. Гринь проглотил слюну пополам с кровью. Среди чумаков он слыл едва ли не скрягой. Другие зароботчане половину всякого заработка оставляли в мошне шинкаря либо под матрасом веселой вдовы - а Гринь, стиснув зубы, ужимался и копил. Для того, чтобы стать достойным Оксаны. Для того, чтобы мать в старости не знала нужды. Он не висел на материной шее с того самого дня, когда ему впервые пошили штаны и отправили пасти свиней. Оскорбление было сильнее боли и сильнее страха: Гринь шагнул вперед и встал перед темной тенью лицом к лицу. - Не уйду. Сам уходи! Попа позову, пусть кадит... Выживу тебя, чертяра! Тот, что стоял перед ним, растянул черные, как у собаки, губы. При свете луны и при свете снега Гринь увидел, что глаза у него узкие и длинные, от переносицы до самых ушей, а руки скрещены на груди, и на одной руке четыре пальца, а на другой - много, шесть... Гринь замолчал, обомлев. Уж не мерещится ли? - Уходи, - сказал стоящий перед ним исчезник. - Тебе же лучше будет, когда уйдешь... Уходи из села. Чтобы духу твоего здесь не было. Повернулся, шагнул в тень, исчез. Распахнулась дверь шинка, и прямо в снег вывалился, бормоча, довольный пьяница. - Батюшки-светы! Кто ж тебе ребра так посчитал-то?! Он долго стоял бы под дверью, не решаясь переступить порог отчего дома, - но мать услыхала, выскочила, взяла под руки, привела и усадила на лавку, с трудом стянула сапоги: - Ох, Гриня, ох, сынку неразумный! Все бы кулаки чесать... Эх... Есть будешь? Он через силу мотнул головой. Вероятно, от него разило перегаром, как в свое время от отца, когда тот, вернувшись с удачной ярмарки, становился на пороге и обводил комнату хмельными глазами навыкате. - Ну так ложись, Гринечка... Спи, сынку, утром посмотрим, что будет, утром поговорим. Она прятала глаза, хотя в комнате было сейчас куда темнее, чем на улице, под ночным небом. Уложила Гриня на лавке. Заботливо укрыла кожухом, сама, повозившись залезла на печь, долго ворочалась, вздыхала, мостилась... Закричали за окном дурные петухи. Один, другой, третий... Завопил в сарае пестрый горлач, тот самый, которого собирались пустить в суп еще год назад, провожая Гриня на заработки. Выжил горлач. - Он же страшный, как смертный грех, - сказал Гринь разбитыми губами. Как же вы... мама... В доме стояла тишина. Такой тишины никогда не бывает, когда люди действительно спят. Теплился огонек перед образами - выходит, и образа ТОМУ не помеха и не указ! - Мама... - проговорил Гринь неожиданно тонко и жалобно. И замолчал. Тяжелый кожух давил на грудь, а дышать и без того было больно. - Мама... я ведь хотел... хочу... жену в дом, помощницу вам... Оксану. Деньги есть теперь... жили бы... к батьке на могилу... Горлач закричал снова - победно. Будто не старым ободранным петухом был, не сегодня-завтра предназначенным топору и колоде, - будто был ловчей птицей на плече государя. Скоро рассвет. Рио, странствующий герой Все города этого мира, все областные и районные центры - всего лишь тени великой Столицы. Тот, кто Столицы не видел, - не в состоянии понять всю правоту этого утверждения. Входя в город, новоприбывшие мыли сапоги в специальном бассейне, лошадей же и телеги прогоняли через широкую канаву с чистым песком на дне. И это было не самодурством стражи, а насущной необходимостью. Мостовые в Столице лежали мозаикой - плиточка к плиточке. На окраинах мозаичные картины изобиловали сценами прилежного труда - кузнецов, землепашцев, гончаров, портных, кожемяк, переписчиков; ближе Центру начинались подробности жизни купечества, а центральная площадь была, по сути, развернутой летописью властительско-княжеского рода. Приезжие не смотрели по сторонам - все как один пялились себе под ноги и при ходьбе налетали на прохожих; на наших глазах какой-то близорукий всадник чуть не выпал из седла - так хотелось ему разглядеть цену купания дородной глянцевой купчихи, сложенную из полированных осколков мрамора, черного гранита и слюды. Тем временем архитектура Столицы достойна была внимания никак не меньше мозаичных мостовых - по сторонам смотреть было даже интереснее. Я смотрел, и привычное спокойствие, за много лет сделавшееся основной частью моей натуры, теперь меня раздражало. К'Рамоль ехал, чуть откинувшись в седле, задрав подбородок, более всего боясь быть похожим на провинциального лекаря. Хостик играл равнодушие - но глаза его, постреливавшие по сторонам, делали эту игру не вполне правдоподобной. На к'Тамоля косились с интересом, на Хостика - с ужасом, на меня - как обычно. Наш подконвойный умер. Когда в районном центре два крепостных кузнеца расклепали наконец клетку, на железном полу ее обнаружился остывший труп; районный наместник в бронзовой короне принялся костерить тупых крестьян, уморивших, в угоду идиотским суевериям, обыкновенного урода с неравным числом пальцев на руках и ногах. Районный наместник был человеком просвещенным и без предрассудков - но едва лишь тело мнимого Шакала сгрузили на землю, как земля расступилась, подобно трясине. Секунду еще торчали над ее поверхностью скрюченные руки - а потом и рук не стало. Подневольные кузнецы, полжизни проведшие в рабстве и всякого навидавшиеся, одновременно лишились чувств, а наместник сделался белый, как мука, долго шевелил губами и наконец выдавил из себя, что, мол, нас здесь не было, и мы ничего не видели. Мы согласились, даже не переглядываясь. Когда меч мой упал, напополам разрубив толстенную корягу, на которой сидел, подставив шею, Хостик... Говорят, всякий уважающий себя герой время от времени меняет подельщиков. Как перчатки. При помощи хорошего удара мечом. Коряга переполовинилась, Хостик пришел в себя. Вздрогнул и поднял голову. Мы встретились глазами... Чувство упущенного шанса, единственного в жизни, золотого шанса - не лучшее ощущение. Не самое приятное. Шакал так и не получил того, что сидело у меня на клинке. Шакал разочаровался и умер - в злобе и отчаянии. А за мгновение до смерти он успел доказать мне, что все мои надежды когда-нибудь снять заклятие - не более чем дым. Смрадный дым от горящей ветоши. А значит, жить мне до конца жизни бронированной машиной с запретом на убийство. И таскать за собой двух дураков - одного лекаря, другого палача. Я перевел дыхание. Шакалу все равно хуже, чем мне. Наверное, теперь я никогда не узнаю, кем или чем он был. Получив желаемое, он сохранил бы свою жизнь? Или "эта вещь" нужна была для другого - для мести, например? - Площадь, - с благоговением в голосе сказал к'Рамоль. - Рио, поворачивай! Копыта наших лошадей прошлись по батальной сцене, выложенной из базальта с вкраплением хрусталя. Князя, его войско и врагов можно было различить по одежде и штандартам; искусники, сто лет назад мостившие площадь, строго придерживались основного правила: лица властительных особ на мостовую не класть. Нечего топтаться по лицам; другое дело - многолюдная батальная сцена. Или бал во дворце, или охота, или погоня, рождение наследника общим планом, со множеством персонажей, среди которых не сразу отыщешь роженицу... В десяти шагах от нас деловитый патруль дворцовой стражи поймал крестьянина, явившегося на священную площадь в недостаточно чистых башмаках. Тут уж вопи - не вопи, оправдывайся - не оправдывайся, чистота ног - для городских жителей прямо-таки болезненная проблема! Хостик поморщился. С тех пор как я неудачно пытался отрубить ему голову, и без того замкнутый характер моего подельщика обогатился еще и нервозностью - он вздрагивал от громких звуков и терпеть не мог открытого насилия, вот как сейчас, когда два стражника, стянув с крестьянина обувку, волокут его голыми пятками по мостовой, и ясно куда волокут - на расправу. Дорога на Столицу подарила нам еще одно вооруженное столкновение, на этот раз с обыкновенными разбойниками. Прежде чем нападавшие догадались дать деру, мой меч отметил троих; двоих к'Рамоль безропотно перевязал, обильно умастив бальзамом, а третьего пришлось добить, и лицо Хостика по обыкновению не выражало ничего, но мне показалось, что рука со стилетом дрогнула... Я тряхнул головой, прогоняя ненужные мысли. Мы были уже прямо перед дворцом. Мостовая здесь как бы загибалась кверху, плавно переходя в мозаичную стену; в нескольких шагах от стены имелось заграждение - бархатные канаты, провисшие между медными столбиками. К стене подходить воспрещалось, потому что тут-то неведомые мастера перешли от общих сцен к портретам - все князья, когда-либо занимавшие престол, областные наместники в серебряных коронах, районные наместники в бронзовых венцах и венцах из белой кости, управители, распорядители и деревенские старосты в коронах из красного дерева, липы и можжевельника - все они толпились здесь плечом к плечу и, казалось, даже будучи выложенными из крохотных осколков аметиста и яшмы, продолжают невидимо толкаться, оттирать тех, кто пониже званием, на задний план. Ибо места на стене было не так уж много, а на правом фланге оставлено было свободное пространство - для властителей грядущих. - Проходи, проходи... Не задерживайся, всем посмотреть охота! Я обернулся к стражнику - и тот прикусил язык. Тем более что рядом спешился Хостик, а это тебе не хухры-мухры, не крестьян обучать, как башмаки чистить. Однако долго задерживаться все равно не следует. Сзади напирает толпа, а Дело не ждет - мы и так явились в город с опозданием. Я пробежал взглядом по лицам властителей второй и третьей руки. Я разыскивал отца; я узнал бы его, если бы изображение было подлинным, - о отец никогда не позировал рисовальщикам, а значит, фигура, условно сражающая наместника Рио, носит здесь случайное, чужое лицо. Я посмотрел на властителей в золотых коронах, занимавших первый план гигантской мозаичной картины. Посмотрел - и еще раз поразился мастерству старых художников... впрочем, не таких-то и старых. Нынешнего князя кто-то совсем недавно подновил - добавил лицу солидности, пришедшей с годами; всматриваясь в это лицо, я осознал вдруг, что прежде видел его, и не так уж давно. Вероятно, мне на глаза попалось какое-то изображение властителя, подлинное, не искаженное в угоду глупому суеверию - рисовать портреты непохоже, чтобы труднее было сглазить. Я перевел взгляд на портрет старого князя, приходившегося нынешнему властителю отцом. Пригляделся и вздрогнул: это лицо - или очень похожее я тоже где-то видел, хотя старый князь совсем не походил на нынешнего. В меру одутловатый - мастерство художника позволяло приукрашивать без ущерба для сходства, - в меру невысокий мужчина в золотой короне, с правой рукой, лежащей на плече отрока-наследника нынешнего князя в детстве... Большая часть мозаичных властителей держала руки на плечах сыновей, и только те, что умерли, передав престол братьям и племянникам, держались за рукояти мечей. Рука нынешнего властителя как бы повисла в воздухе предполагалось, что скоро рядышком появится изображение мальчика, но поскольку нынешнему наследнику от роду три года, помещать его портрет в мозаичную летопись пока рановато. Нужно было уходить, но я почему-то не мог оторвать взгляда от таких знакомых каменных лиц. Отчего-то эти лица внушали мне тревогу, но я заранее знал, что причин ее сейчас не пойму, и только старался запомнить картину получше, врезать в память, чтобы потом, на досуге, легко было припомнить. Прежнему мне, тому, что никогда теперь не выйдет на свободу, достаточно было однажды взглянуть на любое изображение, чтобы запомнить его точно и навсегда. Учителя переглядывались со значением; однажды прочитав книгу, я никогда уже не забывал ни слова с ее страниц... - Идем, Рио, - сказал к'Рамоль. И мы пошли. - Погодите-ка, Рио, Рио... - Так звали серебряного наместника Троеречья. Был такой район, прежде чем каждая из рек получила самостоятельность. Князь чуть нахмурился: - А-а-а... И больше ничего не сказал. Как будто только этот негромкий возглас мог вместить в себя все эмоции, связанные с делом Троеречья. Князь походил на свое изображение. Не в точности, но все-таки здорово походил; глядя, как он улыбается и кивает очередному претенденту на Большой Заказ, я ощущал легкий холодок между ребер. Потому что еще секунда, казалось, - и я вспомню, где видел это лицо... Не на портрете, нет. Вживую. - Погодите-ка!.. Да, семейство достойного наместника Рио удалилось от привычного общества... жили где-то на острове, если мне не изменяет память... да. Хм! Между рыжеватыми бровями князя пролегли две неглубокие складочки. Понятно, он вспомнил, чем закончилось пребывание семейства Рио в добровольном изгнании. - Хм... Говорили одно время, что сын достойного наместника Рио... Он запнулся, как бы позволяя мне прервать его и без того не законченную фразу. - Ложные слухи о моей смерти впервые возникли в день моего рождения - я натянуто улыбнулся. - К сожалению, этот день стал последним для моей матери. Князь сочувствующе покивал и перешел к следующему претенденту - мы соискатели, стояли неровной шеренгой, как бы непринужденно - и одновременно в некоем подобии строя. Успели к сроку и документально доказали свою состоятельность двенадцать человек; каждого сопровождала небольшая свита, и мои к'Рамоль с Хостиком благополучно терялись на общем пестром фоне. Что ж, начало вполне удачное. - ...вынужден предупредить, что нынешний, с позволения сказать, заказ имеет свою специфику. Возможно, задание потребует от господ героев несколько необычных, гм, свойств и навыков... - Магия, - негромко сказал своему спутнику белобрысый крепыш, стоявший справа от меня. - Предложит игру с магическими штучками. Я почему-то был уверен, что князь расслышал эти слова. Хотя крепыш говорил тихо, и от властителя его отделяло пространство в половину бального зала. - ...возможно, придется иметь дело и с магией... но только косвенно, господа, только косвенно. Разумеется, выполнение заказа точно и в срок будет вознаграждено, и не только деньгами. Дюжина претендентов - добрый знак. Господа, каюсь, я собирал о вас сведения. Возможно, мне повезло, как никому из смертных, потому что я нахожусь в одном зале с целым сонмом исключительных людей. Из двенадцати семеро носят звание Непобедимого... По толпе собравшихся прошел шепоток. Герои начали оборачиваться, разглядывая лица друг друга; все прекрасно понимали, что означает метка "Непобедимый". Кому-то продались герои, чем-то пожертвовали, чем-то заплатили за свою непобедимость; надолго ли, вот вопрос, ведь первое же поражение становится для Непобедимого последним, и происходит это тем скорее, чем больше требует витязь от судьбы. - ...Двое из присутствующих здесь господ - Убийцы драконов... Ропот стал сильнее. Я сам напряженно оглянулся - кто?! Вот скверное знание, любой из стоящих рядом может оказаться... Меня передернуло от отвращения. - ...И еще трое из собравшихся господ, поймите меня правильно... заговоренные. Я знаю, об этом не принято говорить вслух - я воспользовался своим правом властителя, чтобы подчеркнуть, какие отборные люди здесь присутствуют. Мне сделалось неуютно; в этом тесном мире совершенно невозможно Охранить тайну. Если герой не сидит в норе, а мало-помалу действует, то свидетельств о его подвигах собирается достаточно, чтобы поставить окончательный диагноз: Заклятие! - ...Однако за работу примется только один, и только ему, избраннику, сообщу суть дела. А пока вам предложено будет испытание - того из вас, кто справится с ним, на мой взгляд, лучше прочих, ждет продолжение беседы. Покуда отдыхайте, господа. Лучшие комнаты лучшей гостиницы готовы для вас. Это была чистая правда. Мы с подельщиками остановились было в скромном трактире у моста - но стоило мне зарегистрироваться в качестве претендента на Большой Заказ, как приказчик из лучшей гостиницы прибежал с поклоном и приглашением поселиться в самых удобных комнатах причем за счет казны. Раздумывать мы не стали - уже спустя полчаса очаровательная служанка, опасливо косясь на Хостика, подавала нам ужин прямо в номере. А соседями нашими оказались конкуренты-соискатели. Гостиничная прислуга с ног сбивалась, чтобы ублажить ораву героев и их спутников; оказалось, что с полдесятка хитрых претендентов сидят тут уже целую неделю, и городская казна исправно оплачивает им и кров, и стол, и даже некоторые капризы. К'Тамоль подловил служанку под лестницей и завел с ней доверительный разговор о медицине. Оказалось, что у милой девушки полным-полно болячек, явных и тайных; лишь только стемнело и беготня в гостинице стихла, Рам деловито взял под мышку свой лекарский сундучок и отправился во флигель, где обитала прислуга. - Вот что значит настоящий врач, - сказал я, когда за лекарем закрылась дверь. - В любое время дня и ночи, по первому зову ближнего спешит исполнить свой долг, каким бы тягостным он ни был! Хостик даже не улыбнулся. За последнее время он сильно сдал; борода его, и без того клочковатая, приобрела неопрятный вид, крючковатый нос еще больше выдался вперед, а глаза, наоборот, запали. Хостик болезненно переживал предательство - мое предательство; сам он - и я это знал - ни при каких обстоятельствах, ни под какими чарами не поднял бы меч ни на меня, ни на Рама. То, что произошло с нами близ окованной железом клетки, у костра, положило непреодолимую пропасть между прежними нашими отношениями - и нынешними. Я не стал объяснять Хостику, чего стоило для меня удержать руку и не свалить с плеч его лохматую голову. Слишком мелкими казались оправдания; что с того, что в результате я не поддался Шакалу? Я не убил Хостика не потому, что он мой друг. Сиди на той коряге распоследний карликовый крунг - я и то, наверное, не решился бы. Побоялся бы нарушить запрет на убийство! Или не побоялся бы? Вот в чем беда - я и сам не знал до конца, Хосту я пожалел в ту ночь или себя. Или просто подчинился правилам, навязанным извне. Так или иначе, но оставаться наедине с Хостиком мне с некоторых пор было тягостно; сославшись на усталость, я ушел к себе в комнату и лег. Перед глазами сразу же замелькали лица с парадной мозаики. Отроки-наследники золотой короны смотрели печальными глазами ручных обезьянок; я искал лицо отца - но видел лишь место, где оно только что было. Я звал... А потом проснулся в холодном поту. Я вспомнил, где я видел лицо нынешнего князя. В видении, наведенном Шакалом. На столе в мертвецкой; голова князя отдельно от тела, но глаза жили. "Пойдешь ко мне на перстень?" Сгинь, наваждение! Сгинь! Далеко за полночь в дверь постучали. Я не спал - лежал в постели, Закинув руки за голову, и смотрел в темный потолок. На столе еле теплился огонек лампы. Робкий стук сменился настойчивым. - Кто там? - крикнул я хрипло. Сейчас мне менее обычного хотелось чьего-либо общества. - Господин, откройте, пожалуйста... Где-то хлопнула дверь. Рявкнул раздраженный голос; мне показалось, что я узнаю белобрысого крепыша, того, который не сомневался, что задание князя связано с магией. Я поднялся. Считая пятками холодные половицы, подошел к двери и отодвинул засов. В полутемном коридоре было людно. Некрасивая молодая женщина с круглыми, как черные блюдца, испуганными глазами прижимала к груди ребенка, а за юбку ее цеплялись еще как минимум двое: - Господин... Нам... хоть бы под стеночкой... переночевать... дождь... перепеленать... - Где управляющий? - рявкнули из комнаты справа. - Где хозяин гостиницы? Где эти дармоеды?! Они узнают, что почем, я буду жаловаться лично князю! Кто-то из Непобедимых? - Гоните ее, - добродушно посоветовали из комнаты слева. В дверях ее стоял один из соискателей, высокий и плечистый мужчина с длинными, до лопаток, волосами. - Гоните бродяжку. Кто знает, как она сюда пробралась, - а вся гостиница уже гудит, что твой улей. Я посмотрел ему в лицо. Заговоренный? Или Убийца дракона? Откуда-то снизу, из-под лестницы, выскочил встрепанный управляющий. Его сопровождали трое исключительно раздраженных героев, двое просто бранились, а третий молча пихал провинившегося под ребра, отчего управляющий икал и дергался: - Господа! Сейчас, господа, сию минуту непорядок будет устранен! - Закрыть этот клоповник, - зловеще проговорили в конце коридора. Закрыть и сжечь вместе с барахлом... чтобы среди ночи в комнаты к благородным господам ломилась назойливая баба?! Глаза возмутительницы спокойствия - а ведь это она стояла сейчас передо мной - округлились еще больше. Она прижала к себе младенца так, что он пискнул, а двое - или все-таки трое? - оборвышей, цеплявшихся за юбку, заревели в голос, кто-то из разбуженных героев желчно смеялся, кто-то грохнул дверью, кто-то выругался достаточно грязно - только под горячую руку, в поединке, умею так ругаться. Управляющий, подгоняемый толчками и пинками разъяренных постояльцев, наконец-то добрался до нас. Лицо его в полумраке коридора казалось темно-серым. - Ах ты, сучка! Ах ты... Я перехватил его занесенную руку. Не хватало еще, чтобы в моем присутствии били женщину. Дети завопили громче, хотя это, казалось, было уже невозможно. - Го... сподин... Управляющий задохнулся; вероятно, я слишком сильно сдавил его руку. Не повезло бедняге - еще поймает, чего доброго, сердечный приступ! - А вы... Трое раздраженных героев - нет, уже шестеро - смотрели теперь не на бродяжку, а на меня. - Спокойствие, - я обезоруживающе улыбнулся и выпустил руку управляющего. Бедняга на четвереньках отполз в сторону. - Пошла вон, - холодно сказал бродяжке седьмой соискатель, тот самый плечистый и длинноволосый, мой сосед. Женщина затравленно оглянулась, бочком-бочком, увлекая за собой оборвышей, отступила к лестнице... - Погоди, - весело сказали из толпы постояльцев. - Дождь на улице, куда ты с малыми пойдешь? Стало тихо. Даже сопение геройских приспешников, мало-помалу повыползавших из нижних, не столь привилегированных комнат, на короткое время прервалось. Даже орущие дети притихли, и стало слышно, как барабанят по крыше и по стеклу крупные дождевые капли... Я хмыкнул. "Господи-ин... под стеночкой..." - Ладно, заходи, - я ногой распахнул дверь комнаты за своей спиной. Бродяжка хлопнула черными круглыми глазами. Герои, чей сон был нарушен наглым и невозможным образом, зароптали. - Мой номер, кого хочу, того зову, - сообщил я возмущенным конкурентам. Никто не стал комментировать мои слова. Кто-то в задних рядах пробормотал что-то насчет вшей, кто-то велел слуге немедленно паковать вещи, кто-то пригрозил управляющему, что съедет завтра... И все. В коридоре остались я, бродяжка со своими оборвышами, скулящий в углу управляющий - да еще один мой конкурент, лысоватый, несмотря на молодость, скуластый парень. Тот самый, что крикнул "Погоди..." ... Мы обменялись взглядами. Не так чтобы очень дружескими, но понимающими, по крайней мере. Оборвышей у юбки оказалось-таки не два, а три. Они мирно просопели до рассвета - а когда на рассвете я уснул наконец, бесшумно убрались вместе с мамашей, не сказав ни "здрасьте", ни "до свидания", ни, разумеется, "спасибо". Утром горничная, морщась, собрала грязные простыни в углу. А еще через полчаса я напрочь забыл о ночном происшествии - и не вспомнил бы о нем, если бы не желчные, со следами недосыпа лица конкурентов-соискателей. После завтрака посыльный принес мне личное приглашение от князя. Мне ведено было явиться для испытания - но не во дворец, а по адресу, который прилагался. Причем подельщиков предписано было с собою не брать. Я прогнал воспоминание об отрубленной голове на окровавленных досках. Велел подельщикам ждать неотлучно - и пошел, куда меня звали. Лом стоял на окраине, и был он городским приютом. Во всяком случае, так сообщала вывеска на воротах. - Сюда, пожалуйста. От персонала исходил запах нового сукна. Вероятно, события здесь ждали и готовились, покрасили, побелили, вымыли, приоделись... Сам князь встретил меня в комнатушке управляющего. Склоняясь в приветствии, я пытался не смотреть на его лицо, однако есть приличия, элементарная вежливость; я не выдержал и взглянул властителю в глаза. И сразу захотелось сматываться отсюда подальше, забыв о Большом Заказе и о предстоящем испытании. Ну его совсем, ведь это именно те, прежде мутноватые, а теперь ясные и чуть насмешливые глаза, это его голову снимут мечом и положат под рогожу!.. Это будет7 Возможно, Шакал просто морочил меня? Почему я верю Шакалу? Кто поймет, в чем был истинный смысл видения? Все мы рискуем головой. На плахе ли, на большой ли дороге ради Большого Заказа... - А это ваш соперник. Я обернулся. Тот самый лысоватый герой, что сказал вчера ночью: "Погоди... Дождь на улице, куда ты с малыми пойдешь?" До меня только теперь дошло, что прочих десятерых соискателей нет. Я даже оглянулся недоуменно, будто ожидая, что они прячутся за портьерами и сейчас выглянут, чтобы насладиться моим удивлением. - К сожалению, прочие претенденты не прошли первого тура испытаний. Да, господа, я же предупреждал, что задание специфическое, и отбирать исполнителя придется не в поединках, не в соревнованиях... Что ж, у каждого из вас равные шансы получить Большой Заказ, все зависит от вас, господа. Лысый подмигнул мне. Во как, говорило его простоватое лукавое лицо. И не знаешь, где найдешь, а где споткнешься! Я вымученно улыбнулся в ответ. Князь что-то говорил - я не слышал слов. Князь куда-то указывал рукой; на пальце у него... - этот перстень я не спутаю ни с чем. Видение, дарованное Шакалом, было таким ярким... Перстень с тусклым красным камнем. Тусклым, будто затаившимся, и вместе с тем таким красным, что даже я, со своим черно-белым зрен