Дмитрий Ульянов - Борис Яроцкий

Ничего этого Дмитрий Ильич не видел почти целый год. А мог бы не увидеть и десять лет, а то и больше, если б на допросе признался, выдал товарищей и подпольную организацию. Он, такой разговорчивый в обществе друзей и соратников, притом предельно откровенный и прямой, умел на допросах говорить обо всем, но только не о том, что интересовало следователей. Архиважно, как себя ведет революционер на допросе, подчеркивал брат, давая понять, что и в застенках казематов борьба продолжается и надо уметь выходить из нее победителем. Слова брата Дмитрий Ильич всегда помнил.

В «Таганке» он выдержал свое первое серьезное испытание. От него охранка ничего не добилась, а существенных доказательств у нее не оказалось, если не считать донесений сыщиков, фиксировавших, когда и куда ходил студент Ульянов. Дмитрия Ильича радовало также то, что рабочий кружок на заводе «Гужон» — его первая рабочая аудитория — уцелел. Живет и действует. А это уже кое-что значило.

В Туле Дмитрий Ильич поселился на Серебрянской улице в доме мещанина Маркова. Хозяин предупредил его, что берет на жительство всех, кроме «политических». Но вскоре, к своему неудовольствию, от околоточного надзирателя Марков узнал, что за «господин» вселился к нему. И все же жильца не выгнал: как-никак тот предложил за дрянную комнатку 10 рублей в месяц — двойную плату.

Тула — город потомственных пушкарей и ружейников, родина знаменитых самоваров — произвела на Дмитрия Ильича удручающее впечатление. Даже при беглом знакомстве город показался ему грязным, торгашеским. В первом же письме Анне Ильиничне он сообщал: «Публичная библиотека плохая, кабинет для чтения только для подписчиков; театр… когда я увидел его в первый раз, то невольно рассмеялся: если бы мне не сказали, что это городской театр, то я принял бы его за балаган, в лучшем случае за цирк; «скоморох» в Москве несравненно лучше! Городские деньги, которых, без сомнения, хватило бы на полное обновление города, в течение нескольких лет плывут в карманы кабатчиков и купцов, заседающих в думе; и даже местные жители из купцов, торговцев, приказчиков отзываются о ней: «грабиловка какая-то…»

Пользуясь погожим днем, Дмитрий Ильич вскоре выбрался на окраину, нашел парк на горе, «который хотя сам по себе дрянцо, но вид из него хороший: видна вся Тула, расположенная частью в болоте, частью на пригорках, по окрестностям заводы, фабрики, железнодорожные мастерские, а дальше поля и леса верст на 10, на 15…».

Окраина… Низкие, вросшие в землю бараки, где в крохотных комнатах ютятся по две, а то и по три семьи. Мусорные свалки посреди улиц, на каждом углу — кабак.

«После «Таганки» вся эта грязь и мерзость так и бросается в глаза», — с горечью писал он из Тулы. И не случайно именно туляки выдвинут его, вчерашнего узника, на съезд самой революционной партии — РСДРП, которая бросит клич: «Вставайте, каторжники мира!..»

Удручающее впечатление от всего увиденного усилило тягу к большому настоящему делу. Но в работе отказано. Денег нет. Слежка. Вдобавок ко всему, «кроме неопределенности положения, еще более неприятная вещь — это одиночество: юридически, так сказать, меня пустили к людям, а фактически — «я вновь один»…».

Помочь сыну пытается Мария Александровна. Она берет с собой младшую дочь, едет в Тулу, затем в Москву, пишет прошение в полицейское управление. Наконец Дмитрию Ильичу разрешено проживать под гласным надзором в Подольске. Но опять старая песня: на службу устраиваться не велено — поднадзорный. Тяжело матери. Из своей пенсии она старается выкроить и для сыновей-безработных, и для младшей дочери: после окончания гимназии Мария Ильинична решила продолжать учебу за границей. Мать старается быть около тех детей, кому труднее. Сейчас наибольшие трудности испытывал Дмитрий Ильич. Не прекращая самостоятельной учебы по университетской программе, он ищет работу. И было уже нашел. Требовались врачи в лечебно-продовольственные отряды, которые направлялись в голодающие районы Поволжья. Дмитрий Ильич обращается с письмом к составителю отрядов, санитарному врачу из Симбирска, своему земляку и знакомому, Кудрявцеву. Но Кудрявцев для него ничего сделать не смог. Поднадзорный.

Что ж, тогда, может быть, власти разрешат доучиться в университете? Написал прошение. Ответил департамент полиции: в университет принять нельзя, а вот держать экзамены экстерном можно. Прекрасно! Такую возможность в свое время блестяще использовал брат. Дмитрий Ильич снова пишет запрос. Наконец разрешено в будущем году поступить в Юрьевский университет.

Но пока он по-прежнему ищет работу. От знакомых узнает, что его товарищ и земляк Алексей Иванович Яковлев, как один из организаторов антиправительственных выступлений студентов, исключен из университета, после освобождения из-под ареста служит в Симбирске. 24 мая в 1899 года Дмитрий Ильич посылает ему письмо с просьбой выхлопотать для него место. Он заверяет Алексея Ивановича, что его пустят «и в Симбирск и в другой какой-нибудь провинциальный город…». Гласный надзор ведь всего-то на год, а потом он вольная птица. «В Подольске мне ужасно не хочется оставаться», — признается другу. Теоретическая база у него есть: все-таки проучился на медицинском факультете четыре с половиной года. Теперь нужна практика.

Алексей Иванович, ходатайствует за младшего Ульянова. В Симбирске помнили Илью Николаевича. Да, за сына такого человека не грех бы похлопотать. Но в том же Симбирске помнили Александра Ульянова, покушавшегося на царя. Дмитрию Ильичу бессильны были помочь и Алексей Иванович, и его отец, известный уже в то время просветитель Иван Яковлев.

За мытарствами брата следит Владимир Ильич. В далеком Шушенском он чувствует смятение Дмитрия Ильича. И чаще, чем другим родственникам, пишет ему письма, полные оптимизма и уверенности: все уладится, все будет хорошо. Попутно, сколько позволяют цензурные условия, держит брата в курсе политической и идеологической жизни социал-демократии, спешит предупредить: обрати внимание на зарождающуюся архипошлость.

«№ 5 «Научного Обозрения» я видел и нашел статью Туган-Барановского в нем чудовищно глупой и вздорной: он просто произвольно внес изменение нормы прибавочной стоимости, чтобы «опровергнуть» Маркса, и предполагает абсурд: изменение производительности труда без изменения стоимости продукта. Не знаю, стоит ли писать о каждой такой вздорной статейке: пусть исполнит сначала обещание развить это пообстоятельнее. Вообще я все решительнее становлюсь противником новейшей «критической струи» в марксизме и неокантианства (породившего, между прочим, идею отделения социологических законов от экономических). Вполне прав автор «Beiträge zur Geschichte des Materialismus», объявляя неокантианство реакционной теорией реакционной буржуазии и восставая против Бернштейна. Крайне заинтересовала меня новая книга Богданова («Основные элементы исторического воззрения на природу», СПБ., 1899) — я ее выписал, — на которую в майской книге «Начала» есть рецензия, написанная крайне вздорно, с важничающими фразами и с умолчанием о существе дела. Очень жалею, что я как-то пропустил объявление об этой книге, когда она вышла. Думаю, что это должна быть дельная вещь и что такую рецензию нельзя будет оставить без ответа…