Восстание мизантропов - Сергей Бобров

Сергей Бобров

ВОССТАНИЕ МИЗАНТРОПОВ

I

Ты видишь людей, которые держат бакалейные лавки. Но на кой прах, Пондерво, они держат эти лавки?

В это время, когда около лежащие бульвары неумеренно насыщались тем сердцеубийственным запахом, каковой источается из дымчатых жилок новораспущенного листа липы, — налево, занесенный царственным футуристом на самый приземистый лоб складчатого горизонта, гудел параболический мост. Его склепы чудовищно вздрагивали под мерным трепетом, топотом и прочими сочетаниями букв Т, М, Р и иных, подходящих — колоссального Консолидейшена, упиравшегося непосредственно в небо коротенькой щегольской, фасонистой трубой. Восемь колес мычали — как сто восемь колес. Засим гнался неразличимый смерч уносящихся вагонов, а пыль скручивалась в прокошенном лучиками воздухе. Снизу, откуда выглядывает читатель, это представлялось недостижимым зрелищем. Солнце болталось в низине по-над болотом, великанище Консолидейшен летел выше него. Насыпи казалось не было конца. Однако в оной имелся некоторый изъян в виде дырочки нежнейших размеров, предназначенной для пропуска сволочи, которая таскалась по ветке. Так на этой ветке, в некотором роде, сосредотачивается и локализуется имеющий возникнуть на сем же нимало-не-Африканский монстр, то на нее обращается сугубое внимание.

Однако этому вниманию не на чем было привеситься. Да, действительно, в дырочке под разрисованным уже параболомостом пара рельс звенела в солнце, но унылые вздохи какого-то калеки, современника Уаттса, понуждают нас по возможности сократить время, отпущенное на лежащую на нас тяжелую обязанн…. Скучнейший зелененький свистунишка при тендере с чужого буфера хило похрипывая, выпуская пар изо всех мыслимых щелей, еле дергал, еле-еле дергал он своих замызганных приятелей. Машинист и кочегар мирнейше сидели сбоку тендеришки, предаваясь пожиранию явно недоброкачественных продуктов, — свистунишка был так несчастен, что даже не нуждался в присмотре. Корова, сущая корова был сей хвастунишка, ни одна порядочная линия не осмелилась бы держать на своих рельсах подобную злокачественную развалину. Какие силы, спрашиваю я вас, какие возмутительные неприятности довели меня, дорогие читательницы, до такого ужасающего падения, как описание этой скотины? Какая адская, надрывающая мозг скука бросила меня в эту дыру! Или я ослеп, сделался ослом, акмеистом, земляной блохой, читателем творений Шершуневича, что все, что происходит в сем лучшем из миров, до которых мог додуматься Лейбниц, — все, без всякого исключения исчезло и на месте утраченного всего возникает видение — скажу по правде — раздрызанного паровоза с сидящими на промасленном облучке машинистом и кочегаром, его кумом, свояком, партнером для домино, собутыльником и проч., и проч!.. Полупросохшая земля тянется сбоку, канавка носит на себе следы пережитого не так давно кораблекрушения: — скрюченная тележка цистерны гласит о сем. Мертвой пылью, покойницкой вонью раздается по несравненной дали скука, прочно и крепко выделанная, во всех отношениях превышающая скрип проклятущего локомотива.

Отбежим налево вниз на двести тридцать одну сажень. Перрон столь же блестящий отделки, как и вышеписанный автодвиг, кишел немногочисленной публи… кишел: это так полагается, к перрону другого глагола нет. Возглас «Подходит» — излетел из двух ровным счетом уст. Вихляясь вынес начальник сего учреждения на вид свой отсиженный сад, каковой он старательно поддерживал двумя руками, для отвода глаз сложенными в самой непринужденной позе. Но подозрительному зрителю ясно было в чем тут дело.

— Так вы говорите, это самая близкая дорога? — Не смею вам соврать, а должно быть так. — А скажите, кого бы, чтоб наверное… — Боюсь вам… Я ей говорила, говорила — хоть ты что. Заметьте, батюшка, вникните, сделайте ваше такое одолжение, должен он был по векселю моему зятю уплатить в месяце сентябре — так с… — Извиняюсь, сударыня, простите за нескромный вопрос, а где здесь будет отхожее место, так как я приезжий и прихватило даже немыслимо?..

Наконец, пока содержимое станции деловито и без особого труда — вот что странно — рожало на свет эти потрясающие разговоры, поезд еще дрожащий от усталости вытряс на платформу все им доставленное с такой мукой. И налево — опять таки налево — в третий раз налево — увиливал некоторый коричневый скукотворец, с суетливыми манерами, усталыми собачьими глазами. Лло-овви его, дер-рржи-и его!

II

Лежит неподвижная полночь.

Отсутствие фонарей возбуждает любопытство тискающегося человека. Тьма ровным пологом взмахивает и вскрывает некое необозримое пространство, где мечтают в будущем отдыхать мнительные люди, пространство просвечено звездами. Волноподобные туманы клубом двигают свои мезозойские очертания. Там, за рощами, потопленными в расплавленных весною водах, за разбивающими ночь на тысячу неслитных и полусонных восторгов соловьем проходят тусклые, желтые воды, уносящие круто крякающие льдины. По этой причине холод, сочащийся по низу, омывает ноги путника, вливая ему в рот и далее крупную слезу сожаления. Он уносит с собой на веки, в виде горького сувенира ночного путешествия эту слезу, он принуждается течением жизни хранить этот подарок на своей груди, ибо нет другого, кому можно было его передать. Человек не имеет, где преклонить голову. Сириус попеременно вонзает в его значки зеленый и лиловый луч, в бок бросает он красный отсвет: торопливая приседающая походка несет человека мрачной улицей. При его приближении недвижно, безщелестно из подворотни вылезает достойных внимания размеров пес и ровно убегает в бок, в бок — куда бегут собаки? Чудный зверь, у коего вечно есть важное и ненеприятное дело. Однако, животное играет с тьмой, повернувшись — он тонет в ней, прыгнув — он силуетится толстой мордой со внимательными ушами. Вдруг сзади раздаются мерные удары и петуший крик доводит до вашего сведения: — парки бабье лепетанье низводится мною, петухом, и ночным великаном, до легкого шептанья полусонных вод: оно баюкает мир. Спи, дурак и растереха. — Вслед за этим пес останавливается, мрачно чешется, присевши, нюхает землю и — бурчанье его, рычанье, неровный лай — нерезко, истошно переходит в ужасающий вопль ночного воя. Он воет полусидя, полулежа. Ему отвечают оттуда и отсюда и с этой стороны и с той, он воет с короткими промежутками, жуя тьму и захлебываясь в собачьих сухих слезах. Человек останавливается, отирает холодный пот со лба, слышит как слезинка пота пробегает из-под мышки по боку, бросает сумку наземь, вынимает револьвер и стреляет в собаку. Револьвер выбрасывает короткий огненный пушистый хвост, пес смолкает, а человек опрометью бежит и исчезает, сопровождаемый неистовым лаем, воем, колотушкой сторожа и — далекими стонами соловья.

III

He мучь меня, прелестная Марина.

Мрачный тихий храп не давал уснуть или думать. Рассвет сине, сине пролезал в утлое окошко, огибая рыжую занавеску и попутно выясняя пространственные взаимоотношения близлежащих предметов. Маленький столик заигрывал со стеной, — оба то исчезали, то плыли несовместимой массой, напоминавшей видения пароходов с Миссисипи. Кусок обоев, резиденция мухожадного крестовика, отличавшегося странной для такого мешка нечистот грацией и подвижностью — двигался перед спящими незакрытыми глазами: он принимал вид черномазого мурина, пришедшего за пропитой душонкой спящего. Его неподвижность не только не успокаивала, наоборот, говорила об злой осторожности мурина о том, что он родной братец злющему крестовику, грозе идиотичных мух. Но крыжак в свою очередь ненавидел тонкое жужжанье ос; он думал иной раз: «погибну, съест оса» — и трясся мешковидный от ужаса; — вспоминая нежные объятия съеденного паучка, он упускал даже муху.

Оправдываясь, он рассуждал, что сделал сие исключительно в аффекте, — он хотел только укусить, только укусить… один разок, один только разик, но не удержался, — любовь к паучку была совершенно непомерна: — исчезновение непонятно и достойно жалости. Сей истинно-Брюсовский эффект доехал до своего конца и малютка-паучек исчез в бездне времен! — о дай мне тот же жребий вынуть. Хорошо бы встретить неизбежную осу в том виде, в коем встретил ее бедняга паучек. Ветер тихо и тонко вошел в комнату и дымные персты его повернули бумажку на столе. Шелестя и причитая, она упала ему на руки, он приподнял ее повыше, прижал к сердцу и опустил. Закружившись, упала она к спящему. Он взял ее, глаза впились в серые очертания букв, невидных, а память подсказывала слова: «Милый мой, меня страшно огорчает, что я сделала. Я в этом страшно раскаиваюсь. Сознаю, что это было страшно грубо, глупо и бестактно — обо всем этом говорить. То, что сделано, не вернешь. Но обещаю тебе, что в дальнейшем этого не….» — ангел писал эти строки или крыжак: — серый, цветной, узорный мешок нечистот и дикого сластолюбия. Ветер пел в уши, — нежный добрый друг. Он привык баюкать мир, тетерю и автоненавистника. Он прильнул к горячей щеке, двинул волосы, обошел, осторожно колеблясь, ухо и застыл холодноватый, щекоча затылок. Подушка промялась и даже углы ее не вздыхали отрадно. Холод стоял во взорах, мурин вглядывался в душу и урча, поучал: «ничтожество, земляной червь, полип и холерная запятая, грош тебе цена, старая тряпка и пародия на вечноживое. Вот сейчас подойду к тебе… у-у-у-у-у!». Человек предпочел прервать излияния печального образа, результата светотеней и светомраков. Он встал, подошел, звезды внезапно оказались за чертой достижения, что было весьма странно, — уже сидел он в креслах в городе и месте давно покинутом, забытом и чреватом недоумениями. Она подошла к нему с каким то зрящим, нестоющим ответа вопросом, — но он взял руку, теплота ее передалась его дрожащим жилам, она приблизилась, ближе. Ближе. Ближе. Он уже слышал мягкие повороты ног ее, он уже приникал к груди ее невозвратно колеблющейся. Тут сон разверз перед ним ее неистовое лоно…. тогда через несколько секунд он сидел в слезах и мокрый от пота, дрожащий на поскрипывающей кровати и будил тьму мерным шопотом.