В. В. Стасов
На выставках в Москве (1882)
В Москве теперь не одна выставка, а много. Всероссийская промышленно-художественная — только первая, только главная между всеми ними, самая обширная, самая многообъемлющая. Но есть в настоящую минуту в Москве и много других выставок, имеющих также немаловажное значение. Мне хочется рассказать про них читателям «Голоса», если уж не про все, то, по крайней мере, про большинство. На мои глаза, они составляют, в своей совокупности, нечто крупное и характерное.
Признаться сказать, я ехал в Москву с чувством большого недоверия. Я столько слышал и читал, еще в апреле и мае, про «неудачу» всероссийской выставки, про множество пустых мест, про массу экспонентов, просивших себе в прошлом и третьем годах места, а нынче ничего не приславших, что я представлял себе выставку в высшей степени неудавшеюся и промахнувшеюся. Каково же было мое удивление, когда я увидел собственными глазами, что доходившие до меня рассказы — вздор и пустяки, что выставка полна-полнешенька, так что негде яблоку упасть, что экспонентов теперь там налицо не 6000, как вначале ожидали, а, может быть, близко к 9000, и что если в каких-нибудь далеких уголках остались незанятые места, то надо ходить и отыскивать очень долго, прежде чем их найдешь и увидишь.
Но главнее всего то, что нынешняя всероссийская выставка — одна из самых блестящих выставок, какие мне случалось видеть. Я даже думаю, что из всех русских выставок, какие только у нас до сих пор бывали, это самая капитальная и самая великолепная выставка. Конечно, она в иных пунктах, и очень существенных, уступает петербургской выставке в Соляном городке 1870 года и московской политехнической 1872 года, и я постараюсь указать, в чем разница; конечно, на нынешней выставке есть свои недочеты, пробелы, неудачи и неудовлетворительные стороны, всякий легко их замечает на выставке — и все-таки выставка так хороша, так полна, так красива и так значительна, что наверно поразит каждого.
Я не имею, конечно, претензии говорить о всех сторонах выставки, моя часть только художественная и художественно-промышленная, но ведь эта часть — одна из самых важных на каждой выставке, а на нашей она играет блестящую и великолепную роль. Я не ожидал найти то, что нашел.
Что всего сильнее порадовало меня, это — непосредственное народное творчество, которое выступило на нынешний раз на выставке в таком богатстве и в такой полноте, с какими оно еще, кажется, никогда не являлось на русских выставках. Творчество это покажется, пожалуй, довольно низменным на иные глаза-тут все дело идет только о предметах так называемых «этнографических», на которые слишком многие до сих пор обращают слишком мало внимания: какое же, дескать, искусство и красота в этих кружевах, деланных руками баб и крестьянских девок? Какое художество и какой интерес в этих мужицких изделиях из дерева, бересты, лубка или домашней шерсти, не прошедших ни сквозь какую фабрику и мануфактуру, далеких от всякого циркуля, эскиза, художественного класса и профессора? Но кто понимает творчество пошире и давно привык находить его не только в парадной зале с колоннами, но и в темной избе, едва освещенной волоковым окном, кто верует в него там, где оно исходит не только из рук человека, одетого во фрак со звездой, но и из рук людей, весь век проходивших в бедной рубахе или сарафане, у того в голове другая оценка, другая радость и одобрение. И с этой точки зрения нельзя, мне кажется, не сказать, что нынешняя выставка крупнее, правдивее и народнее всех наших прежних всероссийских выставок.
Другое, что мне казалось великолепным и восхитительным на московской выставке, это начинающееся участие и присутствие народа. Прежде публика таких выставок состояла только из нескольких слоев общества и кончалась разве только мещанами и мелкими торговцами. Нынче — какая разница! Пойдите по московской выставке, не только в воскресенье и праздник, когда там бывает до 30000 народа, но даже и на неделе: вы увидите такую разнообразную, такую многосоставную массу русского люда, какой, бывало, прежде никогда там и не встретишь. На выставку нынче ходит сам народ — мужики, бабы, солдаты, фабричные — массами, и приходят почти всегда на целый день, с узелками и провизией, с детьми, даже грудными. Это мне напомнило то, что я, бывало, прежде видал на больших выставках в Париже и Лондоне и чего не воображал увидеть у нас на своем еще веку. А вот случилось. Время пришло — другое время, новая полоса, видно, наступает. И народ этот не ходит уже более, как в прежние времена: немногие отдельные единицы из его среды идут тихо, молча и боязненно, почтительно уступая дорогу «барам», в немоте рассматривая ту или другую картину, останавливаясь без единого слова друг с дружкой перед тою или другою витриною, столом, группой, предметом. Нет, нынче иначе: народ и сам ходит группами, маленькими обществами — как прежде, бывало, одни «баре» — и тут есть всегда не один, а несколько грамотных, бойко читающих по каталогу, пока все слушают (заметьте — по каталогу; когда же в прежние годы «простой народ» покупал и читал какие-то каталоги выставок?); группы оживлены, группы разговаривают громко и смело, кто смеется и радуется, кто хвалит, а кто и хулит, не обращая никакого внимания на то, ходят ли кругом них другие, и слушают или нет их разговоры, их толки и споры, их похвалы и осуждения. Кто бы это подумал несколько месяцев назад: на московской выставке, в воскресенье или праздник, встретишь множество — знаете даже кого? — лапотников, которые приплелись из каких-то подмосковных мест и не побоялись заплатить пятиалтынный, чтобы побывать там, где быть им нынче нужно и интересно. Не историческое ли это событие у нас? И ведь говорят эти люди, смотрят, думают и понимать начинают. Это нова волна поднимается и идет. Как хотел бы я прожить еще лет 20 и тогда посмотреть народ на большой какой-нибудь всероссийской выставке! Каков-то он тогда будет? Как будет ходить и смотреть, как понимать и говорить? Что ему тогда будет нравиться и чего он будет не выносить и выбрасывать за борт? Да нет, не доживешь!
Наружный вид московской выставки представляет что-то красивое. Когда подъезжаешь к ней, издали видишь только группы больших и маленьких домиков, рассеянных на одном куске громадного необозримого Ходынского поля, постройки то низенькие, то высокие, с возвышающимися там и сям куполами и островерхими цветными башенками. Все вместе — точно раскинувшийся в долине маленький городок, живописно построенный. Такого красивого общего вида не было ни у всероссийской петербургской выставки в 1870 году, ни у политехнической московской выставки 1872 года, да и быть не могло: петербургская выставка произошла тогда в Соляном городке, старинном запущенном здании вроде казармы или амбара, с казенным и несносным видом, куда покойный Гартман пристроил только наскоро срединный фасад в европейском приличном виде, с колоннами, арками, карнизами и статуями в греческих туниках — все больше от стыда и для приличия, чтобы хоть немножко было уж не так совестно перед входящею публикой; но и он, со всем своим талантом, этою красивою бляхой не прикрыл скудости и немощи целого остального фасада, со всех его четырех сторон. Все красивое архитектурное собралось внутри. Московская выставка 1872 года была устроена в Кремлевском саду, по нескольким направлениям и с несколькими поворотами за углы, да притом еще раскинулась своими многочисленными и разнокалиберными постройками среди целого леса деревьев — значит никакого общего вида не могла иметь.
Нынешняя выставка первая выступает с очень изящным и живописным общим видом издали. Когда ближе подъезжаешь, впечатление на одну секунду изменяется: правда, здания — цветные, ярко раскрашены узорами и рисунками, но все-таки перед вами спина зданий, изнанка их, и нет никакого общего, крупного и величавого входа, громадного и великолепного портала, достойного представителя тех чудес и сокровищ, какие накоплены внутри выставки. Входы, с какой хотите стороны, — мизерны, приземисты и невзрачны; они столько же ничего не говорят, как всегдашние входы в любую оранжерею.
Но это неблагоприятное впечатление только на одну секунду. Едва вы войдете на выставку, вас приятно поразят крупные, стройные массы. Широко, светло — вот что вам раньше всего представится. Над головой высоко поднимаются железные тонкие ребра арок; вместо потолков и кровель — сплошные массы стекла, сквозь которые так нестерпимо блещет горячее июньское солнце, что почти везде (всего более в художественном отделе) принуждены были подвесить под эту стеклянную крышу громадные полотнища холстинных вуалей, и сквозь них распространяется свет необыкновенно приятный и свежий. Правда, у этих зал внутри нет того оригинального архитектурного изящества, тех чудесно-красивых общих форм, той элегантной резьбы вверху, тех фантастических деревянных раскрашенных колонок и орнаментов, какими наполнил свою выставку в Соляном городке, в 1870 году, Гартман; нет у них и той русской национальной красоты, которою сиял русский фасад в «Rue des nations» на парижской всемирной выставке 1878 года, сочиненный г. Ропетом. Но ведь эти двое, Гартман и Ропет, были талантливые люди, с которыми не могут равняться прочие наши архитекторы. Это признают в один голос сами их товарищи. Залы нашей нынешней московской выставки, будучи каждая только прямым параллелограмом, без всяких заворотов и изгибов в плане, не могли иметь того живописного вида, не могли представлять того бесконечного, изменяющегося на каждом шагу ряда перспектив, какой представляли залы парижской всемирной выставки 1867 года, у которой был план овал и, значит, все залы и галереи поминутно закруглялись перед глазами зрителя и поминутно образовывали необыкновенно красивые, уходящие вдаль перспективы линий, форм и красок. Но все-таки галереи московской выставки изящны и привлекательны и много отдаляются от той архитектуры, ничтожной и бесцветной, какою отличались в большинстве случаев наши выставки прежнего времени со включением туда же всей почти московской 1872 года.
