Её голгофа - Сергей Гарин

Сергей Гарин

Её голгофа

I

Снег рыхлый, почерневший от солнечных лучей, покрывал крыши южного города Е., когда вновь назначенный податной инспектор Петр Иванович Орлицкий ехал с вокзала, по предместью, к главной улице…

Высокий, худощавый, лет тридцати, одетый в оленью доху, приобретенную по случаю в столице, в форменной фуражке, Орлицкий казался важным, чиновным барином, и многие прохожие кланялись ему, с оттенком провинциальной конфузливости.

Был десятый час утра. Зима кончалась; в воздухе чувствовалось дыхание весны. В местах, где было много солнечных лучей, чернели проталины, покрытые водой, подмерзшей за ночь.

Одноэтажные, деревянные домики предместья, грязные, покосившиеся, стояли по обеим сторонам улицы пригнувшись, но в строгой шеренге, как старые, заслуженные солдаты. Иногда на этих домиках чернела такая же грязная, покосившаяся вывеска, вышедшая из-под кисти доморощенного живописца. Она говорила о товарах, продававшихся в лавчонке, или о профессии владельца и, порой, вызывала улыбку безграмотностью и наивностью содержания.

Извозчик, – рыжий, лохматый мужик, в синем кафтане и черной шапке, простояв всю ночь у вокзала, клевал сейчас носом, открывая глаза только на ухабах. Это заметил Орлицкий и, боясь, что возница залезет с санями в канаву, строго заметил:

– Ты уж того, голубчик… не спи!

Мужик широко открыл глаза, желая доказать, что барин ошибается, крякнул и яростно замахал в воздухе кнутом. Лошади сразу побежали рысью.

Проехали каменную арку, выкрашенную в белый цвет, и сани заскрипели по камням, покрытым тонким слоем грязи и снега. Стали попадаться каменные дома, двухэтажные, чистенькие; запестрели настоящие вывески.

Ехали долго. Сначала большой и длинной улицей, мимо собора, затем свернули в другую, тоже длинную, со множеством магазинов.

Наконец, сани остановились у гостиницы «Бристоль».

Молодой парень, в грязном пиджаке и опорках на босу ногу, взял вещи Орлицкого и потащил по деревянной, крашенной лестнице, наверх.

Гостиница оказалась неважной с номерами, оклеенными грошовыми обоями, с мебелью старинного образца, обитой грязным ситцем в цветы, с запахом кухни, идущим снизу…

Разложив вещи, Орлицкий заказал самовар, заварил чай и стал думать о новом месте.

Вышло все как-то неожиданно. Орлицкий должен был ехать в северный губернский город, но доктора отсоветовали:

– На север вам ни в коем случае нельзя! Грудь у вас слабая, здоровье надломлено, и вам следовало бы прожить хоть один год на юге! – сказал Орлицкому профессор.

– Но я уже назначен… Как же теперь?

– Постарайтесь с кем-нибудь поменяться! Здоровье важнее!

Два дня Орлицкий ходил по своей комнате на Петроградской стороне и все обдумывал совет профессора. И пришел к заключению, что ехать на север действительно опасно. Он знал, что у него медленно и постепенно развивается чахотка, что эта болезнь наследственная, перешедшая от матери, которую он почти не помнил. Надо было, конечно, принять вовремя меры, поберечь свое здоровье… Но всегда так складывались обстоятельства, что некогда было думать о себе; нужно было заботиться о завтрашнем дне. И этот проклятый «завтрашний день» грозным призраком преследовал Орлицкого, чуть ли не с последних классов гимназии, когда ему, приемышу одного чиновника, пришлось уроками добывать себе кусок хлеба. И завертелись, как мельничные крылья, движимые неумолимым ветром, беспросветные трудовые дни, с бессонными ночами над книгами и бесконечным беганьем то в университет, то на уроки… Порою Орлицкому казалось, что вся жизнь человеческая не что иное, как бесконечный лабиринт лестниц, подъездов, широких и узких дверей, и что, прежде чем умереть, каждый должен отсчитать своими ногами известную цифру ступенек… И не оставалось ни для души, ни для сердца, свободных минут и казалось странным, что есть на свете люди, которые любят и ненавидят, – что есть на свете страсти, грезы и беззаботный смех…

В результате погоня за завтрашним днем отразилась и на дальнейшем: вместо того, чтобы остаться при университете, готовиться на приват-доцента по кафедре естественных наук, Орлицкий был вынужден поступить в казенную палату, пять лет тянуть лямку чиновника и с радостью ухватиться за первое подвернувшееся место податного инспектора в провинции. Решив, что нужно обязательно ехать на юг, Орлицкий стал подыскивать лицо, которое могло бы с ним поменяться местами. Но такового не находилось. И Петр Иванович собрался совсем уже ехать на север, как в Е. внезапно умер податной инспектор, и Орлицкому, как бывшему «на виду», разрешили, вместо севера, ехать туда…

Орлицкий взглянул на часы: не было еще двенадцати. В три часа ему надлежало представиться управляющему казенной палатой, а пока Петр Иванович решил съездить к бывшему однокурснику Штейну, служившему в этом городе врачом при земской больнице. Восемь лет назад, Штейн был очень дружен с Орлицким, даже жил с ним в одной комнате, но затем перешел на медицинский факультет, окончил его, и друзья расстались.

Ехать пришлось опять на окраину города. На этот раз извозчиком был пожилой молдаванин, низкого роста, с узкой грудью и длинными, как у обезьяны, руками. Он сидел на козлах согнувшись в три погибели, одетый в широкий, с чужого плеча, синий зипун, с громадной, другого цвета заплатой на правом плече. От порыжевшего ворота тянулась на спину грязная бечевка, к концу которой прикреплена была жестянка с номером. И когда сани ныряли в ухаб, жестянка описывала дугу и долго качалась потом на спине возницы часовым маятником… Низкая, но сильная лошаденка, с торчащими, как у рыси, ушами и нечёсаной гривой, бежала весело, косясь на правую руку извозчика, в которой болтался кнут, все время поднимавшийся, но ни разу не опустившийся на спину лошади.

Но вот потянулся белый каменный забор; сани въехали в раскрытые ворота и остановились у двухэтажного здания. Орлицкий расплатился и вошел в подъезд. В передней, у вешалки, на которой скучало чье-то пальто и топорщился подвешенный за ручку порыжевший мужской зонтик, клевал носом швейцар с потемневшими галунами на воротнике. Он лениво поднял голову, достал из-за пазухи кисет и стал свертывать папиросу.

– Можно видеть доктора Штейна? – спросил, подходя, Орлицкий.

Швейцар нехотя поднялся и, продолжая свертывать папиросу, ответил сквозь зубы:

– Можно! Отчего нельзя? Но только они сейчас на обходе!

– А скоро освободится?

– Освободится-то? А Бог его знает! Кажись, скоро! Подождите там!

Он кивнул налево, на дверь, и сел на прежнее место. Орлицкий вошел в небольшую квадратную комнату, в которой находилось человек десять, ожидавших амбулаторного приема. У окна стоял столик, за которым фельдшер записывал приходящих. Увидев, что Орлицкий сел на свободный стул, и думая, что пришедший не знает правила, фельдшер внушительно сказал:

– Записаться надо!

– Я не на прием… Я к доктору Штейну, по личному делу!

– А-а! Ну, ладно!

Прямо была дверь в другую комнату. Временами оттуда выглядывала белая фигура, выкрикивала номер больного и опять скрывалась.

Прошло более часа. Орлицкому надоело ждать и он подошел к фельдшеру.

– Скоро я могу увидеть доктора Штейна?

Фельдшер, не поднимая головы, – он читал какую-то книжку, – ответил с расстановкой:

– Очень ва-азможно, что и скоро! А, может быть, и не-е скоро!

И углубился опять в чтение.

Орлицкого взяла злость.

– Тогда нельзя ли послать ему эту записку?! Я – податной инспектор и мне нужно его по важному делу!

Фельдшер оторвался от книжки и пристально взглянул на Орлицкого. И видна была скука в бессмысленных, слегка раскосых зеленых глазах его…

– Напишите… Я пошлю!

Орлицкий набросал несколько слов на клочке предложенной бумаги, и фельдшер отослал записку со швейцаром. Прошло еще минут десять, пока тот вернулся.

– Пожалуйте-с!

И повел Орлицкого вверх по лестнице, затем большим светлым коридором, по одной стороне которого шли окна, по другой – палаты; из одной палаты вышел старик, в больничном халате, с забинтованной головой, почему-то низко поклонился Орлицкому и долго смотрел вслед, почесывая поясницу. У другой палаты на скамейке сидел, болтая ногами, мальчишка, держа на перевязи руку.

При виде швейцара и Орлицкого, он хотел было шмыгнуть в дверь, но опоздал и остался смотреть на проходящих с открытым ртом, напоминая упавшего из гнезда желторотого галчонка…

У маленькой двери с дощечкой «ординаторская», швейцар остановился:

– Вот сюда…

Посреди узкой комнаты, напоминавшей обстановкой кабинет, стоял молодой, краснощекий врач, в пенсне, в белом халате. Он пошел навстречу Орлицкому, с протянутыми руками.

– Читал, читал в газете, что ты сюда назначен! Ужасно обрадовался: опять будем вместе!

Усадил Орлицкого в кресло, сам уселся против, в стуле, и выслушал рассказ податного инспектора о том, каким образом тот сюда приехал.