Её голгофа - Сергей Гарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты что же: был уже у начальства? – спросил Штейн.
– Пойду в три часа!
– Ага! Вероятно, пригласит на квартиру! У нас это заведено! А теперь, – поднялся доктор, – посиди пару минут, я докончу обход и пройдем ко мне! Я живу рядом.
Штейн ушел, но скоро вернулся и пошли опять по светлому коридору, спустились вниз и другой дверью вышли на улицу. Белый каменный забор тянулся еще шагов двести и окончился у одноэтажного домика. Поднялись по каменной лестнице в четыре ступени. Открыла дверь миловидная женщина лет двадцати пяти, в сером бумазейном капоте, немного растрепанная. Увидев незнакомое лицо, она вспыхнула и убежала в маленькую дверь направо.
– Проходи налево! – сказал Штейн, пока Орлицкий вешал фуражку и доху.
Пришли в уютную гостиную с мебелью в белых чехлах. У окна, в небольшом аквариуме плескались золотые рыбки; лежал сонный, неподвижный вьюн. В углу белела серебряная риза иконы.
– Совсем буржуй! – невольно подумал Орлицкий, и ему вспомнился Штейн в годы студенчества, с идеями чуть ли не анархиста.
Заметив, что Орлицкий смотрит на икону, Штейн смутился:
– Это у меня Настасья Федоровна такая богомольная!
– Ты женат?
– Почти! Живу с акушеркой нашей больницы. Скучно, брат, так-то… одному! Она очень милый человек!
Увел Орлицкого в кабинет.
– Прежде всего: хочешь есть? В один момент смастерим завтрак!
Орлицкий отказался.
– Ну, как хочешь! А то, брат, не стесняйся!
Стали вспоминать Петроград, университет, общих знакомых. Пахнуло милым, ушедшим в безвозвратную даль, прошлым… И удивлялись оба, как это все, в сущности, было недавно, а кажется сейчас таким далеким, как берега, ушедшие к горизонту… Но остро чувствовали оба, что впереди еще большая-большая дорога, в груди много еще сил, в сердце много солнца… И только Орлицкому на минуту взгрустнулось, когда вспомнил про свою болезнь. Но в окна так настойчиво врывались лучи солнца, так ласково гляделось в стекла южное небо, что лицо податного инспектора опять посветлело, и он не без укоризны заметил:
– Почему не открываете форточки?! Ведь, так тепло на улице!
После воспоминаний перешли на теперешнюю жизнь Штейна.
Орлицкий порадовался, что приятель так мило устроился.
– Признаться, я всегда думал, что ты неспособен к семейной жизни… Помнишь: ты всегда был её противником?! Ратовал, что человек свободной профессии никогда не должен окунаться в житейскую прозу!
Штейн вздохнул и задумался. Прежняя мечта, распылившаяся во времени и растоптанная обстоятельствами, встала бледным призраком, как упрек прошлого. И опять чем-то далеким, будто не своим повеяло на доктора… Словно все прошлое было не его, а кого-то другого, носившего его фамилию и взявшего его душу только на время. И доктор Штейн с недоумением вспоминал студента Штейна, улыбаясь в душе его милым, несбывшимся мечтам молодости.
– Какое хорошее было время! – невольно вырвалось у доктора и он с грустью посмотрел на товарища.
– А тебе как служится? – спросил Орлицкий.
– Трудновато… Приходится применяться к обстоятельствам… А это расхолаживает!
Он замолчал. Какая-то мысль сверлила мозг доктора, и видно было, что он никак не может от неё отделаться.
И вдруг начал, смущенно, не глядя на Орлицкого:
– Вот ты говоришь: «окунулся в прозу житейскую»… Да, пожалуй, ты прав… Но так сложилась жизнь, что одному бороться стало не под силу… Потребовалась чья-то чужая душа, которая дала бы почувствовать, что ты не один, что есть сердце, бьющееся в унисон с твоим. Одним словом: ты меня понимаешь…
– Да я ничего и не говорю!
– Нет, это я так, к слову… Действительно, как-то дико на первый взгляд: взял человек, да и сжег сразу всех своих богов, а ну их, мол, к лешему… И выходит, что был это не человек, а человечишко!
Вошла женщина, отворявшая им дверь. Теперь она была одета в синюю шерстяную юбку, белую кружевную кофточку. Причесана. Мило поздоровалась с Орлицким и села.
– Вот Настасья Федоровна делит со мной все больничные печали! – кивнул на нее Штейн и обернулся к ней. – А вот я рассказывал ему про наше житье-бытье!..
Она ничего не ответила. Улыбнулась. И было что-то грустное в этой улыбке. Словно напомнил Штейн о том тернистом пути, по которому оба идут.
– Может быть, кофе выпьете? – вдруг спросила она Орлицкого. – У меня готов!
Уговорила. Быстро ушла из комнаты, шурша накрахмаленной нижней юбкой, оставив запах крепких, но приятных духов; так же быстро вернулась:
– Идемте в столовую!
Прошли опять гостиную, узкий коридор и вошли в столовую. Она была полутемная – единственное окно выходило в промежуток между двумя зданиями, но и тут видна была заботливая рука женщины. По сторонам маленького, словно игрушечного буфета, висели полотенца, с вышитыми петухами; красовались раскрашенные терракотовые тарелочки. Стеклянный абажур висячей лампы украшали искусственные цветы. Скатерть была суровая, домашней работы, вышитая крупными крестиками. На столе, на крохотной бензинке, кипел кофейник, аппетитно булькала крышка его и из тонкого, как нос цапли, узкого горлышка, змейкой струился пар…
Стали говорить о городе. Указали на несколько семейств, с которыми Орлицкому придется вести знакомства: управляющий акцизными сборами, полицеймейстер, инспектор печати, начальник почтово-телеграфной конторы…
У Орлицкого в перспективе была однообразная чиновничья жизнь, с преферансом «по маленькой», со скучными разговорами о злобе дня с мужчинами, с шаблонными ухаживаниями за местными дамами и девицами…
– Влюбитесь в Лизу-колбасницу! – улыбаясь, сказала Настасья Федоровна. – Уж этого вам ни за что не избежать!
Орлицкий удивился:
– Лиза-колбасница?! Это еще что?
– А это наша местная сирена! Все наши мужчины от неё без ума! Даже… он! – кивнула Настасья Федоровна на Штейна. – Он одно время ею сильно увлекался!
Штейн густо покраснел.
– Ну, уж… и увлекался! Просто разговаривал с ней иногда, когда заходил в колбасную…
– Не иногда, а по нескольку раз в день в эту колбасную забегал! – поправила его Настасья Федоровна, голосом, в котором звучала затаенная ревность.
Назревала семейная сцена… Орлицкий поспешно стал прощаться, объяснив, что ему нужно еще переодеться, прежде чем ехать к начальству. Штейн с Настасьей Федоровной проводили его до ворот, а сами пошли в больницу…
II
Управляющий казенной палатой, действительный статский советник Паршин, принял Орлицкого очень тепло, усадил в своем кабинете, интересовался прошлым своего нового подчинённого и, прощаясь, пригласил обедать:
– Приходите запросто, к семи часам! В это время мы всегда обедаем. Вас, кажется, Петром Ивановичем величают?
– Так точно, ваше превосходительство!
– Ну, так вот, Петр Иванович: к семи часам сегодня мы вас ждем!
Он проводил Орлицкого до приемной и податной инспектор ушел, унося в сердце сладостную тревогу… Нарастало в душе довольство собой, сумевшим так прочно, наконец, устроиться, но в то же время Орлицкий боялся верить, что все будет и дальше так хорошо.
Конец ознакомительного фрагмента.
