Сказки. Том 3 - Эльдар Ахадов

Эльдар Ахадов

Сказки

АЛГЕН И КОНДУЛЬЯ

Однажды кондулья пришла к алгену и говорит: " Я уже не такая, сделай меня молодой». Алген подумал и что–то сделал. Видит кондулья: а у неё крылья вместо рук.

Только она захотела ругаться, а крылья её уже далеко унесли. Носили её крылья высоко–высоко под всеми облаками, и над дивными землями, и над бурными водами. И всюду видела она разное: и грустное, и веселое тоже.

И забыла кондулья все свои ругательные слова, потому что стала теперь молодой и красивой, алгеном стала она теперь. Летала, летала — пока опять с тем же алгеном не встретилась.

Улыбается алген бывшей кондулье. «Хорошо тебе?» — спрашивает он её. «Хорошо, " — отвечает она ему и тоже улыбается. Поговорили они о том, о сём, а потом кондулья взмахнула крыльями и улетела к самым звёздам рассвет встречать. И остался алген один, и встал он с камня, на котором сидел, пока кондулья рядом была, огляделся, вздохнул, взял в руки посох и пошел, старенький, на свет в ближней деревне…

Там его каждый вечер ждут маленькие дети, которые очень любят дедушкины сказки про кондулий и алгенов, и, конечно, про чудесные алгенские крылья.

РУБЛЬ

Шел по дороге рубль, нагнулся за копейкой да упал насмерть. Лежит мертвый рубль, стонет: «Где милиция? Где скорая помощь? Где отдел убийственных сообщений?»

Проходила мимо коза — голодная–преголодная: «Эх, рубль! Был бы ты бумажным, я бы тебя сжевала. А такой — зачем ты мне нужен?» И ушла — гордая.

Шёл мужик с баяном — пригожий да весёлый, увидел, что рубль лежит, не шевелится: нагнулся, подобрал добро. А после — прошел сколько–то да вернулся обратно за копееечкой. Забрал и копеечку да как запоёт от радости, как развернёт свой баян, как притопнет ногою. И-эх!.. Рубль из кармана опять на дорогу выпал. Нехорошая примета — назад возвращаться.

Лежит рубль на дороге и плачет, и плачет. Совсем размяк. А куда деваться–то? Отдышался. Решил сам себя попробовать приподнять маленько. Только приподнялся вроде бы: тут пулька шальная просвистела, обожгла насквозь, дырочку сделала. Он и рухнул, как подкошенный, лежит лежмя — дырявый, скисший, был бы медным — точно позеленел бы от страха. Позже пылью его обметало, потом грязью всё сделалось, примерзло к нему по осени, к зиме всего ледяной коркой покрыло.

Весна наступила, размочила стылую землю ручьями, размыла дорогу до рубля. Пролетала ворона: «Ого! Цельный рубль! Дырявенький, правда, и сыренький, но ничего — обсохнет, а что с дыркой — тоже неплохо, сразу видно, что бывалый рубль, тёртый, всамделишный, и дырка — на счастье». Летит рубль по воздуху туда, куда его ворона в клюве несёт. Аж посверкивать начал от удовольствия. Ох, и здорово же по воздуху летать! И вдруг чует: что–то опять не то. А ворона заметила, что по дороге едет целый грузовик с навозом, запашистым таким, свеженьким. И давай машину догонять. Какой там рубль, когда столько добра пропадает!

И упал он опять на ту же дорогу. Рядом с ним навозу немножко просыпалось. Навозный–то запах выветрился со временем, а вот рубль отчего–то попахивать стал. Вроде как зацвёл от жизни такой. Рядом с дорогой поля всюду да перелески. В полях хлеб колоситься начал. Дремлет рубль, и грезится ему родной монетный двор, пятачки, десятики блестящие, рубли такие же, как он, шевелятся, текут друг за дружкой, вроде как колосья в поле колышутся. И много их. И сильные они. И всё им нипочём. И тут рука его чья–то подняла. Тёплая. Человеческая. Подняла да в кошелёк положила. Не горюй, рублик, авось отмоешься ещё да сгодишься добрым–то людям.

НЕСМЕТ

Жил один богач по имени Несмет. А богатства у него и впрямь были несметные. Бывало, спросят его: «И откуда у тебя, Несмет, столько всего и не убывает никогда?» А он усмехается: «От чёрта,» — говорит — «От кого ж ещё–то? От него самого». Съездит Несмет на ярмарку — продать или купить чего–нибудь: никогда в накладе не останется. Выйдет на речку рыбу ловить: вся рыба его. В лес на охоту пойдёт: добыча сама навстречу выбегает. Ну, что тут поделаешь! Злятся, конечно, другие люди, что не их это всё, а только весь фарт на его стороне…

Раз встретился ему в дороге старичок ненашенский: грязненький, с клюкой, ноги босые, натруженные: издалека, видать, шёл. «Здрав будь, мил–человек!» — говорит старый Несмету, а тот в сторону отворотился, вроде как не замечает даже. Второй раз старичок поздоровался. В третий. Не выдержал Несмет, разорался: «Что ты ко мне привязался! Попрошайка старая! Неча мне здоровья желать, обойдусь, у меня его и так хоть отбавляй! На себя бы поглядел: каков ты, а каков я!» Обиделся старичок. Ничего не ответил. Только поклонился до земли, так, словно подобрал с неё что–то.

Едет богач в своей бричке дальше, песни поёт. Пел, пел да закашлялся, захрипел, аж, посинел весь. Пришлось ему назад поворачивать. Вернулся Несмет домой, слёг в постель, лекарей нанял самых дорогих, снадобий накупил самых диковинных. Ничего не помогает. Лежит богатей в своей опочивальне: глаза красные, руки трясутся, говорит через силу, неровен час — помрёт. И всё поминает он того старикашку недобрыми словами, всё бесится, что не прибил его сразу.

А тот — лёгок на помине — сам явился. Заходит к нему старик и спрашивает: «Ну, что? Худо тебе, Несмет? Помогло тебе богатство твоё? Подфартила тебе удача?» А тому и впрямь уж так худо, что и ответить толком не может. Спросил только: «Куда, старик, чёрта моего подевал?» Видать, от хвори совсем в голове помутилось. Повздыхал старец, покачал головой и землицы горстку ему на грудь насыпал, а сам сгинул, будто и вовсе его не было.

С той поры Несмет на поправку пошел. Лекарей дорогих спровадил, снадобья их по ветру пустил, и самого будто подменили: богатства свои добрым людям даром раздал, встретит кого — первым о здоровье справляется, удачи желает. И тому, кто с ним встретится, с той же минуты везти начинает: и рыба у него клюёт, и зверь попадается, и хлеб в поле гуще растёт. Не стало у Несмета ничего своего личного, но никто никогда ни в чем ему не отказывает, всем, что у них есть, люди сами с Несметом делятся. И когда спросит его кто–нибудь: «Богат ли ты, Несмет?» «Богат,» — отвечает, — «Против прежнего много больше богат». А сам смеётся. «И откуда богатства–то твои, Несметушка?» «Да, от Бога», — отвечает, — «От кого ж ещё–то? Всё от Него».

СМОРОДИНА И БУБЛИК

Звали его Бубликом. Безобидный такой увалень. Питался — исключительно смородиной или же другой подобной ягодой, какая в лапу попадёт на худой–то конец. Летом в основном по посадкам сиживал, которые вдоль дорог или между полями. Бывало, идёт кто–нибудь возле посадок и видит, как кусты вроде сами собой шевелятся: «Так это ж Бу–у–ублик!»

Ну, тут сразу у любого рот до ушей, — и не стерпит же, непременно подзывать начнёт: «Бублик, Бублик! Фюить, фюить, фюить!» А тот и рад радёшенек: тут же из кустов вываливается, лапами машет, попой крутит, одним словом — вылитый артист.

Кем он был для всей округи — теперь точно никто не скажет: вроде и медведь — не медведь, и человек — не человек, и барсук — не барсук, ну, что не птичка и не собака — это понятно. Одним словом Бублик — он и есть бублик.

Как–то ночевали у нас заезжие ученые: то ли биологи, то ли геологи или филологи какие–то, уж, не знаю, но люди очень солидные городские а, главное, умными книжками разными начитанные до изнеможения. Уважаемые, в общем, со всех сторон.

Долго они нашего Бублика выслеживали, всякие западни ему устраивали, физику–химию применить пытались. Куда там! Бесполезное это дело против нашего Бублика. Он как издали их учуял так сразу будто сквозь землю провалился куда–то. Ищут, ищут, а нет его нигде. Грузовик смородины пригнали, профессора–умники, подзывали его, подзывали, — напрасно горлышки свои намучили. Не купился Бублик на ихнюю смородину. Привозная она была, не нашенская. А он такие дела сразу смекает. На своей ведь вырос, на природной, которая от земли–матушки. Гости погостевали, погорюнились да и уехали назад в город не солоно–то хлебавши. А там на радио–телевидении своём так на весь мир и объявили, что раз он не зверь и не человек и поймать его тоже нет никакой возможности, то никакого такого Бублика и нет, не было и быть не может. Ну, вот и ладно, им виднее.

А мы Бублика и не ловили никогда, он к нам всегда по своей воле приходил. Особенно, как холода начинались, так он тут же и являлся из смородиновых кустов, а потом у кого–нибудь из наших жил в сенях. Недолго, правда, чтоб никого не обидеть, не пропустить. Так и переходил всю зиму из дома в дом. Шерсть у него к зиме становилась гуще, вот ему в сенях жить и было в самый раз. А уж смородину для гостя дорогого каждый заранее заготавливал. Ведро, а то и два. У кого Бублик заночует, у того всё в доме спорится, прибыток сплошной: и куры лучше несутся, и корова телится, и молоко — рекой, ни мышей, ни нечисти какой в избе напрочь нет. Да, цены ему не было, по правде–то говоря!