История последнего из Абенсераджей - Франсуа-Рене Шатобриан

Когда Боабдил[1], последний король Гранады, отправляясь в изгнание, покидал владения своих предков, он помедлил на горе Падуль. С ее вершины открывалось море, по которому несчастному монарху предстояло плыть в Африку, а также видны были Гранада, Вега и берег Хениля, где раскинулись палатки Фердинанда и Изабеллы. Взглянув на этот прекрасный край, на кипарисы, кое — где еще отмечавшие могилы мусульман, Боабдил залился слезами. Султанша Айше, мать Боабдила, которая вместе с приближенными короля, составлявшими некогда его двор, также отправлялась в изгнание, сказала:

— Теперь оплакивай, как женщина, королевство, которое ты не сумел защитить, как мужчина.

Они спустились в долину, и Гранада навеки исчезла из их глаз.

Испанские мавры, разделившие участь Боабдила, рассеялись по Африке. Семейства Зегриев и Гомелов вернулись в королевство Фес, откуда они вели свое происхождение, Ванеги и Альбесы осели на побережье между Ораном и Алжиром, а Абенсераджи поселились вблизи Туниса. Возле самых развалин Карфагена они основали колонию, жители которой до сих пор отличаются от африканских мавров утонченностью нравов и мягкостью обычаев.

Эти семейства унесли с собой на новую родину воспоминания о старой. «Божественная Гранада» продолжала жить в их памяти. Матери рассказывали о ней грудным детям и напевали им песни Зегриев и Абенсераджей. Каждые пять дней во время молитвы в мечетях все обращались лицом к Гранаде. Они призывали аллаха вернуть правоверным эту землю услад. Напрасно страна лотофагов[2] предлагала им свои плоды, воды, зелень, блистающее солнце: вдали от Красных Башен не было ни вкусных плодов, ни прозрачных водоемов, ни свежей зелени, ни солнца, которым стоило бы любоваться. Если кому‑нибудь из испанских мавров показывали долины Баграды, он покачивал головой и со вздохом восклицал: «Гранада!»

Особенно нежную и верную память о родине хранили Абенсераджи. С мучительной скорбью покинули они арену своей славы и те берега, где так часто звучал их боевой клич: «Честь и любовь!» И так как в пустыне не на кого поднимать пики, а в поселениях землепашцев незачем надевать шлемы, то им пришлось посвятить себя изучению целебных трав — занятию, почитаемому среди арабов не менее, нежели военное ремесло. Поэтому бесстрашные мужи, наносившие когда‑то раны, теперь занимались их врачеванием. Но это не было изменой старинным обычаям, ибо и прежде мавританским рыцарям нередко доводилось перевязывать раны поверженных врагов.

Хижина Абенсераджей, владевших прежде дворцами, стояла в стороне от расположенного у подножия горы Мамелиф поселения, в котором жили другие изгнанники; она была построена среди самых развалин Карфагена, на берегу моря, в том уголке, где когда‑то на ложе из пепла умер святой Людовик, а теперь ютятся магометанские отшельники. На стенах хижины висели щиты, обтянутые львиной кожей, на их лазурном поле было вытиснено изображение двух дикарей, разрушающих дубинкой город, а вокруг вилась надпись: «Это сущая безделица!» Таков был герб и девиз Абенсераджей. Рядом со щитами сверкали пики, украшенные голубыми и белыми остроконечными флагами, бурнусы, казакины из узорной парчи, турецкие'сабли и кинжалы. Были там и железные перчатки, и удила, осыпанные драгоценными каменьями, и широкие серебряные стремена, и длинные шпаги в футлярах, вышитых руками принцесс, и золотые шпоры, которые Изольды, Гениевры и Орианы пристегивали некогда к ботфортам бесстрашных рыцарей.

На столах, под этими трофеями воинской славы, были разложены трофеи мирной жизни: растения, собранные на вершинах Атласских гор, в пустыне Сахаре и даже привезенные из окрестностей Гранады. Одни помогали при телесных недугах, другие должны были исцелять и душевные страдания. Абенсераджи особенно ценили те травы, которые успокаивают тщетные сожаления, рассеивают безумные мечты и надежды на счастье, вечно вспыхивающие, вечно угасающие. Но, увы! Эти растения нередко оказывали противоположное действие, и запах цветка из родной страны становился ядом для прославленных изгнанников.

Со дня падения Гранады прошло двадцать четыре года. За этот недолгий срок под воздействием нового климата, случайностей кочевой жизни и особенно горя, которое исподтишка подтачивает силы человека, погибло четырнадцать Абенсераджей. Все надежды знаменитого рода сосредоточились на последнем его отпрыске. Юношу звали Абен Хамет, по имени того Абенсераджа, которого Зегрии обвинили в обольщении султанши Альфаимы. Он сочетал в себе красоту, храбрость, учтивость и благородство своих предков с той легкой грустью, с тем мягким очарованием, которые присущи людям, мужественно переносящим несчастье.

После смерти отца Абен Хамет, которому исполнилось всего лишь двадцать два года, решил совершить паломничество на родину своих отцов, для того чтобы утолить желание сердца и привести в исполнение замысел, тщательно скрываемый от матери.

Он сел на корабль в Тунисском порту и, добравшись с попутным ветром до Картахены, сошел на берег, после чего, ни минуты не медля, отправился в Гранаду, объясняя любопытствующим, что он арабский врач и намеревается собирать лекарственные травы на скалах Сьерры Невады. Верхом на смирном муле Абен Хамет медленно тащился по той самой местности, где Абен- сераджи мчались когда‑то на воинственных скакунах. Впереди шел проводник, ведя двух других мулов, увешанных бубенчиками и пучками цветной шерсти. Дорога шла вдоль бесконечных вересковых зарослей и пальмовых рощ Мурсии; пальмы были очень стары, и Абен Хамет понял, что насадить их могли только его предки, и преисполнился печали. То он видел башню, где во время войны мавров с христианами бодрствовал часовой, то наталкивался на руины, архитектура которых говорила об их мавританском происхождении: новый повод для скорбных мыслей! Абенсерадж спешивался и под предлогом поиска растений ненадолго скрывался в развалинах, где давал волю слезам. Потом он снова пускался в путь и под звон бубенцов на упряжи мулоа и однообразное пение проводника погружался в раздумье. Проводник прерывал свою бесконечную песню только затем, чтобы подбодрить мулов, называя их красавцами и храбрецами, или выбранить, именуя лентяями и упрямцами.

Стада баранов, которые, словно войско, вел пастух по невозделанным, пожелтевшим равнинам, и одинокие путники не только не оживляли дорогу, но, напротив, придавали ей особенно унылый и пустынный вид. Путники, все до единого вооруженные шпагами, кутались в плащи, а лица их были наполовину скрыты широкополыми шляпами. Они на ходу приветствовали Абен Хамета, который улавливал в этом благородном приветствии лишь слова «господь», «сеньор» и «рыцарь». По вечерам Абенсерадж располагался среди незнакомых людей в какой‑нибудь венте[3], и его ни разу не обеспокоило чье‑либо нескромное внимание. С ним никто не заговаривал, никто не обращал внимания на его тюрбан, одежду, оружие. Абен Хамет не мог не признать, что если уж аллаху было угодно, чтобы испанские мавры потеряли свою прекрасную родину, то своим орудием он избрал завоевателей, исполненных достоинства.

В конце пути Абенсераджа охватило еще большее волнение. Гранада расположена у подножия Сьерры Невады, на склонах двух холмов, разделенных глубокой лощиной. Дома, построенные на косогорах и в самой лощине, придают городу вид и форму полураскрытого граната, откуда и произошло его имя. Две реки, Хениль и Дуэро, из которых одна катит крупинки золота, а другая — сереброносные пески, омывают подножия холмов, потом сближаются и змеятся по прелестной долине, носящей название Вега. Эта долина, над которой раскинулась Гранада, покрыта виноградниками, гранатовыми, фиговыми, тутовыми, апельсиновыми рощами и окружена горами, ласкающими взор своими очертаниями и красками. Безмятежное небо, чистый и сладостный воздух вселяют в душу даже случайного прохожего тайное томление, с которым нелегко бороться. И нет сомнения, что в этом краю нежные чувства давно взяли бы верх над чувствами героическими, если бы истинная любовь не стремилась всегда идти об руку со славой.

Когда Абен Хамет увидел вдали первые кровли домов Гранады, сердце у него так забилось, что он принужден был остановить мула. Скрестив руки на груди, он молча и неподвижно смотрел на священный город. Проводник тоже остановился; испанцам понятны все благородные чувства, поэтому он, казалось, был тронут, догадавшись, что мавр увидел свою потерянную родину. Наконец Абенсерадж нарушил молчание.

— Проводник! — воскликнул он. — Да снизойдет к тебе счастье! Не скрывай от меня правды, ибо в день твоего появления на свет луна прибывала и спокойствие царило над морем. Что это за башни, подобно звездам, сверкают над зеленым лесом?

— Это Альгамбра, — ответил проводник.

— А вот этот замок на другом холме? — спросил Абен Хамет.