Добровольцы - Николай Асеев

Добровольцы

Рассказы

Николай Асеев

Рядовой Васейка

В деревне Сугровы Васильевской волости, что славится на всю губернию своими садами, на выгоне стоит избушка на «курьих ножках». Окна ее заколочены досками, ветер еле шевелит отставшей от крыши свежей соломой, как волосами спящего крепким сном пастушонка. И вечерами, когда девки собираются у старостихиной избы, что стоит насупротив, среди говора и смеха не раз поминается имя ее владельца. Тогда смолкают шутки, все задумчиво смотрят на далекое поле, молодые глаза заволакивает печаль, пока задорный голос какой-нибудь ненадолго притихшей длиннокосой Оксаны не прервет наступившее затишье:

— Вот вернется Васейка с медалями, на вас длинногубых и смотреть не захочет — меня замуж возьмет!

И градом посыплются насмешки на легкомысленную выскочку.

— Кому Васейка, а тебе Василь Игнатович!

— Все равно будешь Васенькой муженька кликать.

— Да бороду ему по утрам расчесывать!

И только какая-нибудь сердобольная старушка прошамкает, крестясь мелкими крестиками:

— Ах, родненький! Легко ли ему там, дитяти малому, где и велики люди с ног от труда валятся!

И в воскресный день в церкви не раз подаются записки о здравии «раба Божьего, отрока-воина Василия». И раздаются просфоры заказавшим «здравие». А просфорами также славятся Сугровы, как наливными яблоками ранет, грушами-бессемянками да ананасными дынями. Печет эти просфоры старушка Цветьиха — тетка того Васейки, о котором и речь ведется. Печет она их попросту — заворачивает, говорят, тесто три раза крест-накрест да икону преподобного Сергия Радонежского на тесто накладывает, и выходят те просфоры вкуснее медового пряника: больной ли, или с устали большой съешь ее натощак — болезнь и усталь как рукой снимает, за то старушку Цветьиху и настоятель любит, и народ не забывает. Смотришь, то и дело за советом да за жалостью к ней в окошко стук-постук. А что ни совет, то край пирога или, скажем, десяток яблок. И собиралось тех яблок же у ней! Особливо по осени. В избе весь год яблочный дух стоял. В город продавать возила. А в городе-то меньше как за три копейки десяток и не думай взять. Так-то вот и жила. Да! Ведь сколько этих яблоков-то Васейка перегрыз! Вот, вишь, вспомнила теперь о Васейке и зарюмила (Заплакала, захныкала). Сидит и всхлипывает, и всхлипывает, ан тесто-то из дежи (Кадка, в которой квасят тесто) по-выперло, уж за край перевалилось, а она все нюнит. И откуда у ней слеза берется — хоть ведра подставляй, известное дело — баба.

А Васейка — это мы его так попросту называем, по знакомству, а его и староста, поди, теперь Василием Игнатьевичем покличет, шагает по снежку, по первому: за спиной — ранец, на спине — винтовка, охотничья, легкая, и такую сыскали, чтоб не терла плеча — шагает с четырьмя служивыми людьми и с шагу не собьется, по леску березовому, редкому. Вот вдали погромыхивает, должно быть, враг засел за пригорок, только врет, наших не нащупает — далеко влево, узенькими ленточками чернеются неприятельские траншеи. И то их видно только в бинокль с вершины самой высокой березки: на это Васейка — мастер: под большим человеком береза бы в дугу согнулась, два с половиной-то пуда ей можно выдержать — это вес Васейкин вместе с сапогами и шинелью казенными. Смотрит он вокруг в заморские стекла, и многие версты, как бы повинуясь волшебной силе, притягиваются к его любопытным светлым глазкам. Вон налево деревенька дымится полуобгорелая: маленькие черные точки перебегают от нее к леску — это наши стрелки занимают позиции. Вдруг на мгновенье перед носом у Васейки ясно вырисовался белый четырехугольник, блеснувший на голубом небе. Кувырком скатился он с дерева на руки солдат.

— Ероплант, ероплант! — быстрым шепотом, точно его могли услышать, заговорил он. — Ложись, дядюшки, на нас прямо жарит, может, Бог даст, приземлится!

«Дядюшки» безмолвно следуют быстрому совету Васейки: так горячо звучит его шепот, так ярко проступил румянец, захвативший и уши, и шею. Вскоре однообразный рокот, раздающийся наверху, извещает о незваном госте, зорко осматривающем местность. Все пятеро лежат, укрывшись сухой листвой, так как березняк мелкий — листьев на деревьях нет. Неприятельская машина медленно описывает круги, как бы задавшись целью осмотреть каждую березку. Руденко, молодой солдатик, также возбужденным шепотом шипит в сторону старшого:

— Ссадить бы! А? Право слово, вишь, теперь ён ближает? На что старшой, Иван Иваныч, только тычет его в бок кулаком.

Они всегда впятером вызываются на разведку: Иван Иваныч, старшой, унтер, бородач, он и на японца ходил; Руденко, большеголовый, белобрысый парень, смелости «дикой», как о нем отзывались солдаты; Гришка-песенник и еще один «вольноопределенный», Гущин — говорят, студент ученый, вишь, у него невеста померла чахоткой, так он с отчаянности в самый огонь лезет. Уж его на разведки проветриваться посылают. Лежат они себе рядком, как братья родные, а Васейка пятым «рядовым» считается, даром что ему лишь тринадцать лет на Ильин день исполнилось. Как же он такой молодой здесь, на чужой земле? А об этом узнаем после.

Перед березовой рощицей протянулась верст на пять ровная поляна, не вспаханная нынешний год. Над ней-то и кружил стальной «голубь» немецкий, не опасаясь внезапного треска винтовок. Но вот он наклонил левое крыло и как кобчик (Небольшой ястреб) быстро стал снижаться к середине поляны. «Старшой» толкнул соседа и взволнованным голосом начал давать распоряжения.

— Смотри, ребята, как сядет, не высовывайся зря, авось отсюда успеем их достать! А то, как заметит нас — и машину спалит, и бумаги, если есть какие, уничтожит!

В это время аэроплан, точно вымерив циркулем, плавно опустился посередине поля. Двое вышедших из него людей стали возиться около самолета. Они постоянно нагибались и сверкали какими-то инструментами в руках. Выстрелы могли свободно достать их, но вражеских разведчиков хотелось взять живыми. Пробираясь ползком по земле, тихо-тихо, один за другим, двигались наши по опушке.

Васейка третье лето «пастушил» в Сугровах. Был он из дальней губернии родом, нелюбимым сыном у мачехи. Смышленый и бойкий на слово, не раз ночевал в холодных сенях за непокорство. Отец, уже старик, торговал щетиной и был нелюбим людьми за скрытный нрав и скупость. Женясь второй раз на молодой, он не рад и сам был жене своей. Толстая да бранливая, смирила крутого старика до того, что тот без ее совета шагу не делал. А уж Васейке и подавно надо было бы смиряться да угождать богоданной матушке. Но не лежало у него к ней сердце с той поры, как ударила она скалкой его младшую сестренку. И себя драть не давал тоже. Бывало, два дня просидит без хлеба, а в избу нейдет. Так и жили до того дня, как отец, по советам женушки, не отдал его в подпаски, на первый раз в соседнюю волость. А как увидел Васейка, что ему в родной избе места не хватило, насушил себе сухариков, сплел новые лаптушки и подался через поля и холмы туда, где узенькой ленточкой пробегала железная дорога. Там целую долгую зиму нянчил детей у болезненной сторожихи при маленьком полустанке, изредка получая гривенники от редких пассажиров за подмогу. Там же научился читать по истрепанному букварю и уже к концу зимы читал слеповатому сторожу выброшенные из окон пролетавших поездов газеты. Из гривенников выросло у него целых три рубля. А как только солнышко обогрело его плечи, выглядывавшие из прохудившегося зипуна, он с толпой переселенцев переехал в другую губернию.

Сойдя с поезда, храбро зашагал он по шоссе в неизвестность. В Сугровах как раз в это время нужны были работники: от какой-то болезни умерли оба подпаска — братья-сироты, и пастух Пантелей только руками разводил. Стадо большое, почитай, триста голов, как с ним без толкового подпаска управиться? Вот и подвернулся парнишка в добрый час: сговорились за сорок рублей в лето, и скоро вся деревня уж знала рожок Васейки. А зимой лед возили в город, ближе-то к городу речки не было: глядь, на второе лето уж и капитал у Васейки — в полтораста рублей. У бобылки Авдотьи сторговали избу, написал к отцу в деревню, тетку старую вызвал: стал Васейка сам-большой, сам-маленький. В две зимы всю школу прошел; четыре правила арифметики за пустяк считать стал. Дал ему учитель мудреную книжку, называлась «Геометрия». И всё-то Васятка с ней возится: и в поле, и дома ввечеру, даже спать с собой клал, никак не мог одолеть мудреных замыслов, а и бросать не хотелось, больно занятно было.

Как-то раз летом сын священника, в столице, вишь, выучился, гуляя по прохладе утречком, увидел диковинную картинку: на черной меже расчерчены были треугольники да круги, а пастушонок спал, уткнувшись носом в «Геометрию». Залюбопытствовал «ученый», разбудил Васейку, стал расспрашивать, и скоро стали они друзьями. Узнал Васейка от него много: У как по тем мудреным выкладкам люди додумались до разных чудес; как в больших городах без учености шагу не сделаешь; будто теперь уж и цена-то людям только в том, что они сами сделать умеют. Запали в душу Васейки те слова: вспомнил он, как сам себя устроил, никого не прося о помощи, и решил, что неправду сказал ему сын священника: люди-то, хоть и живут ученостью, только и без нее он не пропадет. А науку всю узнает. Тоже ведь было время, когда он и азы за великую мудрость почитал, а теперь и вспомнить смешно. Но об этом столичной «штучке» не говорил: боялся, что тот собьет его разными непонятными словами, как тогда, когда говорил, что земля к себе все вещи притягивает, оттого они и падают. Вишь, какой? А отчего ж семечко в землю-то упадет, а потом былинкой вновь наверх тянется? И выходит, что былинка-то всю землю к солнцу тянет! Вот тебе и наука!