Рассказки конца века - Александр Силаев

Александр Силаев

«Рассказки конца века»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

В народ

Утром третьего дня Фердинанд открыл дверь и сообщил, что оставляет академию ради более достойных занятий. На закономерный вопрос уважаемого господина Стрема он ответил, что с некоторых пор ощутил себя хозяином собственной судьбы, что и повлекло столь странную перемену… Глубокоуважаемый господин Стрем позволил себе поинтересоваться более глубинными причинами столь неожиданного решения — и получил вполне вежливый ответ, проливающий свет на некоторые мотивы, хотя, возможно, как раз глубинные причины и остались незатронутыми, но это уже остается личным делом молодого человека, выводимого здесь нами под именем Фердинанд.

— Видите ли, дон мастер, — пустился он в объяснения, — изучение современных идей натолкнуло меня на мысль, что сегодня нет более высокого призвания, нежели служение людям… простым людям, хотел бы я подчеркнуть.

— Но-но, — резюмировал господин Стрем, извлекая из тайных недр и ставя на стол пузатенькую бутыль. — Давай без этих.

— Таким образом, герр магистр, — продолжал Фердинанд, — я пришел к выводу, что работа доцента не несет в себе сути, способной преобразить жизнь людей.

— Ого! — издал возглас удивления господин Стрем, нежно убаюкивая бутыль. — Стало быть, ты чего-то хочешь преобразить?

— Всенепременным образом, экселенц. С вашего позволения я хотел бы послужить людям.

— Бог с тобой, — доброжелательно сказал Стрем. — Иди, послужи. Потом докторскую допишешь. Так что иди с миром и не вздумай там оставаться.

— На все воля Господа, — смиренно произнес Фердинанд, притворяя тяжелую и обитую красным дверь.

Я подарил ему невзрачную ерунду из набора письменных принадлежностей, а дура из соседней лаборатории — золотые часы. Но в дорогу провожал его все-таки я.

(Лабораторная девушка была занята. Лабораторная девушка все дни напролет просиживала у себя, прививая мышам разные гуманитарные штуки. Мыши обычно дохли, а она горько плакала, пораженная невозможностью прогресса в своих владениях.)

— Знаешь что? — говорил он.

Я не догадывался.

— Это прекрасно, — сказал он, поблескивая на мир нежно-голубыми глазами, украшавшими молодое лицо.

Я не спорил.

— Во-первых, меня ожидает жизнь на природе. Никогда не жил в деревне больше двух дней.

— Твое счастье, — с дружеским ехидством заметил я, но Фердинанд не распознал ни насмешки, ни теплых чувств.

— Во-вторых, меня ждут люди.

— А нелюди? Ты думаешь, там только Человеки с заглавной буквы? А мухи? А комары?

— И мухи, и комары, и нелюди — все прекрасно.

— Ну ты даешь! — изумился я.

— А что? — не мог понять он. — Что такое? Долг всех порядочных людей в наше время…

— Еще бы! — подтвердил я.

— В моих планах устроить там школу народного просвещения, — бормотал Фердинанд. — В целях, значит.

— В целях, говоришь?

— Школу, — весомо подтвердил мой коллега.

— Для коров, небось?

— А иди-ка ты!

И я пошел по своим делам. А зачем оставаться, когда не просят? Я не хотел портить настроение Фердинанду в эти часы.

Последний вечер в столице бедняга скучал один: звонил друзьям, шуршал газетами, листал записные книжки. Перечитал сорок пятый том. Хороший он все-таки парень…

Утром нанятая бричка стояла у заплеванного подъезда. Прощальный стакан молока. Взгляд на старенькую подушку. Последнее прости, и дверь хлопает.

— Нормально, — думал он, поправляя очки.

Возница сморкался и зыркал недобрым глазом.

— Свобода, — шептал свое Фердинад.

Пухлый чемодан не хотел застегиваться. Он мял его в руках, ругал, бил по чемодану ногами. Последнее помогло. Пухлый застегнулся.

— Ну вот и славненько.

Возница зыркал все наглее. Фердинанд в третий раз одернул воротник и выровнял галстук.

— Наверное, поехали, — сказал он.

— А мне что? — ответил возница. — Мое дело самовар. Мое дело екнуть. Да лишь бы не обтрухаться, чур тебя за бор. Че, стократ, деребнулись? На самохват, поди? А, репейный?

— Да, скорее всего, — сказал Фердинанд.

— Во, боговей, — крякнул возница. — Поди, лызерный? А, крюкан?

— Не знаю, — прошептал научный работник.

— Ну и пыхтун с тобой, — огрызнулся возничий. — Все вы канарейки, а как на оглоблю — так шмыг. Но я вас расшурю на балаболки, а, сурец?

— Не надо, — испугался Фердинанд.

— Ну вот, а говорил, что не лызерный, — засмеялся возница. — А какой-такой не лызерный, когда мое дело самовар? На балаболки-то, а? Че тушканишь, репейный?

— Я не репейный.

— Самохват, что ли? Да ни в жисть. Только репейный. Да ладно, пыхтун с тобой, посурячили…

И они поехали. Прямиком в дождливый день. Возница молчал, только изредка что-то урчало над задними колесами. Фердинанд был в себе. Дождь ему нравился. Город кончился. Душа несколько подравнялась.

За городом начинался простор. И ели, и сосны, и белые березы, и дубы, и мох, и трава, и мурава, и зверушки мелкие, и зверушки крупные, и с зубами, и с когтями, и с пистолетом браунинг, и суслики, и волки, и лоси, и козлы в том числе. Но и хорошие тоже попадались, как же без них?.. Хороших было больше, а плохие их ели, рвали и догоняли. Много тогда под столицей водилось живности. Теперь уж не то — кануло золотое времечко…

Ехали лесом, полем, оврагом ехали, и перелеском тоже, и сквозь чащу, и мимо деревушек разных, скучных и малозначимых. Мимо цыганского табора проехали, без сучка, но с задоринкой. Партизан миновали, поздоровались, в ноги им поклонились, защитникам родным, а те и не заметили, делом занятые: четвертовали пленных ржавой пилой по лесному обычаю. Проехали мимо водокачки, и мимо ветряных мельниц, и мимо бабы яги. Она, развратница, с лешим совокуплялась, отдавалась ему на лесной опушке, и кричали они вдвоем на весь лес, так хорошо им было, нечеловечески… И соловушку видали, разбойничка, провожал он их диким посвистом, диким посвистом, да играючи, да деревца вырывал с корневищами, да Илюшку поджидал, Муромца, завалить его, козла, диким посвистом, да из Моцарта все, да из Генделя, чтоб узнал тот, козел, соловушку.

Ехали дальше. Мимо них не росли пальмы, и бананы не росли, и финики, и тугрики, даже яблони и груши не расцветали, даже ягель не виднелся, даже конопля. Мелькали деревеньки. Но ни мелькали бары, пабы и кэбы. Это ж надо, радовался наш Фердинанд, как запущено, как тут варварски, домостроевски, с пережитками, как хреново-то — то есть как хорошо. Какой простор для свободы действий! Ничего ведь нет. А должно быть.

Тут нет храмов и туалетов, центрального отопления и набережной, оппозиции и духовности. Права человека попраны, а конституция сюда не ступала.

Наверняка здесь по праздникам бьют масонов, если, конечно, здесь живут масоны. Даже если нет масонов, их все равно бьют. Выходит с утреца какой-нибудь дед Сукарь на крыльцо и орет дурным голосом: «Эй, народ! Воскресенье пришло, едрить твою, бери хворостину — гони жида в Палестину». Нормальные евреи тут не живут, но народ все равно берет хворостину и кого-то гонит. Некоторые добираются до Израиля… Однако чистота расы уже утеряна — ведь окрестные бабы спят с домовыми, неандертальцами и большими волосатыми обезьянами. Местные мужики их не волнуют, те давно уже перешли к строительству последней стадии коммунизма. Удовлетворяются с козами. Радуются мужики, коза — она на халяву дает…

Так себе воображал Фердинанд местное бытие. Аэропорта нет, местного ТВ нет, даже мафии, наверное, нет, не говоря уже о коррупции. Презумпции невиновности нет. Интернет отсутствует. Дай бог, имеется электричество. А то, поди, живут с неандертальцами при лучине. Кто их, сермяжных, знает.

Приближались к цели. Погода разъяснилась, солнце подкатилось из-за туч к середине дня. Солнце — это очень неплохо, размышлял перспективный научный кадр по имени Фердинанд. Солнце — это жизнь, луна — это смерть, мыслил он, не переставая радоваться. Был счастлив как скот, не подозревающий о наличии скотобойни.

Село именовалось Зачухино. Он сам выбирал его, ползая босиком по огромной карте на полу городской квартиры. Долго выбирал. Сначала замерз. Затем вспотел. Наконец выбрал, поверив в его название. В таком селе можно было принести пользу.

Домики стояли по обеим сторонам рыхлявой дороги. Подоконники украшали горшки с цветами. В каждом окне — цветок, как будто все местные сговорились. Не роза, правда, но зато в каждом. И заборы не падают. И гуси выглядят не хуже иного депутата. Все-таки есть культура, минорно вздохнул Фердинанд. И карликовые пальмы, поди, в прихожих. Возница подкатил к площадке перед кирпичным строением. Наверное, здесь сельская мэрия, решил он.