Повесть смутного времени - Алексей Толстой

Толстой Алексей Николаевич

Повесть смутного времени

Толстой А.Н.

ПОВЕСТЬ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

(Из рукописной книги князя Туренева)

На седьмом десятке жизни случилась со мной великая беда: руки, ноги опухли, образ божий - лицо сделалось безобразное, как бабы говорят-решетом не покроешь. Одолели смертные мысли, взял страх,- волосы поднялись дыбом. Ночью слез я с лежанки, пал под образа и положил зарок - потрудиться, чем бог меня вразумит.

Как вешним водам сойти,- послал я нарочного в Москву, к знакомцу, к дьяку Щелкалову, с подарками: два десятка гусей копченых, полбочонка меду да бочонок яблок моченых, кислых, чтобы выдал мне из дворцовой кладовой тетрадь в сто листов бумаги доброй и чернил - чем писать.

И вот ныне, во исполнение зарока, припоминаю все, что видели грешные мои глаза в прошедшие лютые годы. Из припомненного выбираю достойное удивления: неисповедим путь человеческий. А как стал припоминать, вначале-то,- господи боже. Плюнул, положил тетрадь за образ заступницы: дрянь люди, хуже зверя лесного. Злодейству их нет сытости. Тьфу...

Но, отойдя и поразмыслив, положил я все же начать труд грешный и начинаю неторопливым рассказом о необыкновенном житии блаженного Нифонта. Его еще и по сию пору помнят в нашем краю.

.......................................................................

В миру Нифонта звали Наумом. Отец его, Иван Афанасьевич, уроженец села Поливанова, при церкви был в попах и в давних летах умер. Наума взял к себе матерний дядя его, дьякон Гремячев; у дьякона Наум научился грамоте, и читал псалтырь, и был в дьячках, и через небольшое время посвящен в городе Коломне, при церкви Николая-чудотворца, в попы. Там-то я его и увидел в первый раз.

Стоял у нас в Коломне наш, князей Туреневых, осадный двор, куда бежали мы из деревень и садились в осаду, когда с Дикого поля шел крымский хан, с большими людьми. А дороги хану не было другой, как между Донцом и Ворсклой,- либо на Серпухов, либо на Коломну. Здесь по берегу Оки сторожи стояли, а в городах - береговые полки. Ока так и звалась тогда Непрелазной стеной.

Старики говорили,- велик при царе Иване был город Коломна, а я его помню,- уж запустел: в последний раз крымский хан перелезал Оку через Быстрый брод,- с тех пор лет двадцать о крымцах не было слышно, и стали вольные людишки разбегаться из города,- кто на промыслы, кто в Москву, кто в степь - воровать. Остались в Коломне церковные да монастырские служители, да на осадных дворах - дворники, да на посаде среди пуста - заколоченных лавок, бурьяна на огородах - жило стрельцов с полсотни, сторожа Гуляй-города да казенные ямщики.

В пустом городе - скука. Одни галки да голуби ворошатся на гнилой кровле, на деревянной городской стене.

Был в те времена великий голод по всей земле. Три лета земля не родила. Скот весь съели. Пашню не пахали и не сеяли. Бродили люди по лесам, по дорогам: кто в Сибирь тянул, кто на север, где рыбы много, кто бежал за рубеж на литовские, на днепровские украины. В Москве царь Борис даром раздавал хлеб, и такое множество народа брело в Москву,- дикие звери белым днем драли на дорогах отсталых, тех, кто с голоду ложился.

Разбойников завелось больше, чем жителей. Сельский дом наш сожгли бродячие люди, и мы с матушкой от великого страха жили в Коломне за стеной.

Помню, мы с матушкой сидим на дворе, на крыльца на солнцепеке. Около стоит толстая, как бочка, попадья, босая, в лисьей рваной шубе, и говорит:

- Наступает кончание веку, матушка княгиня: иду я сейчас через мост, а на мосту безместные попы сидят, восемь попов, и все они драные, нечесаные, и бранятся матерно, а иные борются и на кулачки дерутся. Я их срамить. А один мне поп, Наум, нашего приходу, говорит: "Царь Борис, слышь, дьяволу душу продал, знается с колдунами и службы не стоит, и быть нам под Борисом нельзя,- мы все, попы, уйдем в Дикую степь к казакам, к атаману Ворону Носу. Вы еще нас попомните".

Матушка испугалась, увела меня в светлицу. А вечером поп Наум подошел к нашим воротам и стал бить в них рукой, покуда его не впустили.

Наум сел на лавку в избе, где мы ужинали, сам худой, борода спутанная, глаза беловатые, дикие, из подрясника полбока выдрано,- тело видно. И стал он говорить дерзко:

- Теперь по ночам звезда с хвостом всходит. В Серпухове на торгу все слышали - скачут кони, а к и коней, ни верховых не видно, одни подковы видны да пыль. Я теперь поп безместный, протопоп мне по шее дал: "Николай-чудотворец, говорит, и без тебя обойдется". Дайте мне нагольный полушубок да шапку баранью,- я уйду в степь - воровать. А не дадите мне шапку да полушубок - наложу на вас епитимью,- я еще не расстриженный,- или еще чего-нибудь сделаю. Все равно теперь пропадать. Мы, русские люди, все проклятые. У нас дна нет.

Сейчас же дали полушубок, и шапку, и пирогов на дорогу. Наум всех нас благословил: "В остатный, говорит, раз". Глаза кулаком вытер крепко и ушел - бухнул дверью. И слышим - засвистел в темноте, на улице, из слободы ему безместные попы откликнулись. Матушка заплакала,- так стало нам всем страшно.

Прошло с тех пор более года. Голод, слава богу, кончился, но в народе покою не было. В Коломне, бывало, соберется торг на площади у пустого гостиного двора, и пойдут разговоры: никому не до торга. Собьются в круг и слушают рассказы: про то, как знающие бабы вынимают человеческий след, и след тот сушат в печи, и толкут, и бросают на ветер, и про то, как вышли из Волыни колдуны, разбрелись по русской земле,- напускают порчи, засушье, гнилой ветер, наводят марево на хлеба, а выйти тем колдунам велел польский король, и про то, как по деревням шатаются лихие люди - скоморохи и домрачеи,- бренчат, скачут, крутятся, на дудках дудят, а придут на деревню - раскинут рогожную палатку, поставят в ней "Египетские врата" и заманивают народ глядеть: пятерых за копейку. Ну, как не пойти, не поглядеть! А посмотришь в "Египетские врата", засосет, затянет - закружится голова, и летит человек через те врата в место без дна, в пропасть, где ни земли, ни солнца, ни звезд - бездна. Так все село и выведут лихие люди.

Московские наезжие купчишки кричали на торгу воровские слова про царя Бориса. На Петров день стольник Мясев, наш воевода, велел одного купчишку схватить, его схватили, и били на площади кнутом, и пол-языка ему резали. Рухлядишку его, что была на возу, велено всем народом грабить, а самого выбить из города.

Но народ не унимался. И вот пошли слухи про царевича Димитрия, что не зарезан он в Угличе, а скрыт был князьями Черкасскими, и увезен в Литву, и ныне, войдя в возраст, собирает войско в Самборе - идти воевать отцов престол и опоганенную православную веру.

Помню - великим постом вышел я за ворота послушать, как звонят у Николая-чудотворца,- звонили хорошо, унывно. Денек,- тоже помню,- был серый. За рекой галки летали: поднимались под небо и тучей падали вниз, на черные избы,- птиц этих было видимо-невидимо. Думаю: "К чему бы столько птиц над слободой?"

В это время проходит мимо нашего двора странный человек, в сермяге, в лохмотьях, а сам гладкий, румяный. Идет, руками болтает,- прямо к площади, где толчется народ на навозе у возов. Остановился этот человек, засмеялся и стал указывать на птиц:

- Глядите,- кричит,- воронья-то, воронья... Не простые птицы вороны... Народ православный! - шапку с себя, войлочный колпак, содрал,народ православный!.. Кто в бога верует, читайте истинного царя нашего грамоту!..

Кинулся этот человек к столбу, у которого у нас на торгу воров казнили, и на гвоздь нацепил грамоту - в полполотенца, внизу на ней печать, и другая печать - на шнуре. Народ побросал воза, лотки, зашумел, сбился кучей к столбу, и дьячок Константинов стал читать:

- "Во имя отца и сына и святого духа. Не погиб я воровским промыслом злодея Годунова, ангел божий отвел руку убийцы, зарезали иного отрока, не меня. Ныне я собрал несчетные полки... После Петрова дня выйду из Поляков на русскую землю воевать отцов престол... А вам, всем православным, крепко стоять за истинную веру и за Бориса не стоять, а кто захочет - бегите к казакам на Дон".

Тут все сразу увидели, что прелестная грамота была от царевича Димитрия. В народе закричали: "Постоим, не выдадим!" - и шапки кверху начали кидать. И шапки летят, и вороны летают - жуть.

В то же время приезжает на площадь воевода, стольник Мясев. Стегнул плетью по жеребцу, прелестную грамоту со столба рукой сорвал и велит стрельцам народ разогнать. Началась великая теснота. Стрельцы ударили на крикунов, стали рвать одежду, а народ знай лезет к воеводиному коню. "Говори, кричат, правду: кто истинный царь - Годунов или Димитрий?.. Животы хотим положить за истинного царя".

Дьяка Грязного стащили за ногу с верха, и били безвинно топтунками, и волокли по навозу,- хотели топить в полынье под мостом. Воевода воровства не унял,- ни с чем уехал на свой двор, велел затворить ворота.

Так шумел народ на торгу до сумерек. А ночью занялась слобода, загорелась сразу с двух концов. Забил набат. Говорили потом - колокола сами звонили на колокольнях.