Мечты - Джером Джером

Джеромъ К. Джеромъ

Мечты

У меня однажды былъ сонъ, страннѣе котораго трудно себѣ представить. Мнѣ приснилось, что я пришелъ въ театръ и что капельдинеръ отказался пропустить меня на мѣсто, если я не оставлю у него своихъ… ногъ!

Требованіе капельдинера нисколько не удивило меня (я такъ хорошо быль знакомъ съ театральными порядками, даже и наяву не удивился бы какимъ угодно чудовищнымъ комбинаціямъ этихъ порядковъ), но мнѣ было очень досадно оставлять гдѣ-нибудь на вѣшалкѣ свои ноги, это, какъ хотите, даже и во снѣ крайне непріятная вещь.

Высказавъ капельдинеру, что мнѣ не приходилось слышать о такомъ нелѣпомъ распоряженіи, какимъ является требованіе, чтобы посѣтители театровъ оставляли свои ноги на вѣшалкѣ вмѣстѣ съ верхней одеждой, я добавилъ, что сочту свой долгомъ на другой же день возбудить объ этомъ вопросъ «Таймсѣ».

Капельдинеръ отвѣтилъ, что лично онъ тутъ ни при чемъ, такъ какъ исполняетъ лишь то, что ему приказано дирекціей театра. Насколько ему извѣстно, это странное на первый взглядъ распоряженіе основано на постоянныхъ жалобахъ самихъ посѣтителей на то, что имъ въ театрѣ нельзя шагу сдѣлать безъ того, чтобы не наступить на чужія ноги, и некуда убирать свои. Первая жалоба исходила отъ вновь при прибывающихъ посѣтителей, которымъ приходится пробираться къ своимъ мѣстамъ черезъ ноги явившихся пораньше; вторая жъ жалоба вносилась именно этими раньше пришедшими, обезпокоиваемыми новыми посѣтителями. Въ виду этого дирекціи ничего больше не оставалось, какъ требовать отъ всѣхъ посѣтителей оставлять ноги на вѣшалкѣ.

Поразмысливъ, что всякіе дальнѣйшіе протесты съ моей стороны будутъ безполезны, я покорно сѣлъ и позволилъ капельдинеру снять съ меня ноги.

До тѣхъ поръ я и не зналъ, что человѣческія ноги съемныя, и всегда считалъ ихъ прикрѣпленными къ туловищу наглухо. Однако капельдинеръ съ изумительнымъ проворствомъ отвинтилъ мнѣ обѣ ноги, при чемъ былъ настолько любезенъ, что показалъ мнѣ, какъ дѣлать эту операцію самому, безъ посторонней помощи. И опять-таки я вовсе не былъ удивленъ въ томъ смыслѣ, чтобы найти это сверхъестественнымъ, а былъ только, такъ сказать, пріятно пораженъ новымъ открытіемъ.

Въ другой разъ мнѣ снилось, что меня ведутъ вѣшать. Но и въ этомъ случаѣ я не чувствовалъ удивленія; нисколько не были удивлены и всѣ окружавшіе меня родные, пріятели я просто знакомые. Всѣ они сгруппировались возлѣ меня и съ самыми веселыми лицами желали мнѣ пріятнаго пути. Казалось, предстоявшій мнѣ трагическій конецъ считался ими въ числѣ самыхъ обыденныхъ явленій въ мірѣ. А, можетъ-быть, они только притворялись такими веселыми, скрывая свое огорченіе со стойкостью древнихъ спартанцевъ. Вопросъ этотъ для меня до сихъ поръ остался открытымъ. Во всякомъ случаѣ они были очень добры. Одинъ изъ моихъ дядей даже принесъ мнѣ корзиночку съ сандвичами и бутылочку чего-то крѣпко спиртуознаго «для ободренія на эшафотѣ», какъ онъ съ многозначительнымъ взглядомъ сообщилъ мнѣ.

Вообще, во снѣ мы ничему не удивляемся, но все принимаемъ, какъ нѣчто совершенно естественное и обыденное. Удивляться научаютъ насъ наяву «близнецы-тюремщики смѣлой мысли» — Знаніе и Опытъ.

Встрѣчаясь въ произведеніяхъ романистовъ и драматурговъ съ людьми, преисполненными всякихъ лучшихъ чувствъ, мыслей и порывовъ, мы удивляемся, потому что Знаніе и Опытъ внушили намъ, что такого сорта люди чрезвычайно рѣдки, пожалуй, даже и совсѣмъ не существуютъ въ дѣйствительности. Въ границахъ той же трезвой дѣйствительности мои близкіе были бы крайне удивлены, если бы узнали, что я совершилъ такое преступленіе, за которое судъ нашелъ нужнымъ приговорить меня къ повѣшенію. Вѣдь Знаніе и Опытъ говорили имъ, что въ странѣ, гдѣ силенъ законъ и полиція стоитъ на высотѣ своей задачи, граждане обыкновенно съ полнымъ успѣхомъ могутъ противостоять всякаго рода искушеніямъ, ведущимъ къ уголовнымъ преступленіямъ.

Но область сновъ недоступна для близнецовъ Знанія и Опыта. Они остаются за предѣлами этой области вмѣстѣ съ тѣмъ комочкомъ тяжелой, мертвой глины, часть которой составляютъ они сами, между тѣмъ какъ отрѣшенная отъ ихъ надоѣдливаго надзора смѣлая Мысль быстро проскальзываетъ сквозь темную калитку и свободно бродитъ по извилистымъ тропинкамъ во всѣхъ направленіяхъ перерѣзывающихъ «сады Персефоны».

Освободившись отъ стѣснительнаго убѣжденія бодрствующаго мозга, будто бы внѣ познаваемаго нашими внѣшними чувствами міра во всей вселенной ничего больше нѣтъ, нашъ духъ ничему не удивляется. Во снѣ мы летаемъ и нисколько не удивляемся этому; ходимъ совершенно голыми и не стыдимся. (Правда, вначалѣ мы немножко опасаемся, какъ бы насъ не забрала полиція, но успокоиваемся, когда замѣчаемъ что стражи общественнаго порядка и нравственности на насъ и вниманія не обращаютъ, тоже, повидимому, не находя ничего зазорнаго въ нашемъ «райскомъ» костюмѣ). Бесѣдуемъ съ нашими умершими родственниками и друзьями и упрекаемъ ихъ въ томъ, что они раньше не приходили къ намъ, но опять-таки нисколько не удивляемся тому, что они представляются намъ живыми, хотя мы и сознаемъ, что они давно умерли.

Вообще, во снѣ съ нами случается много такого, о чемъ человѣческій языкъ и передать не можетъ. Мы видимъ тотъ свѣтъ, котораго никогда не замѣчаемъ на сушѣ или на морѣ; слышимъ звуки, которыхъ не можетъ уловить ни одно бодрствующее ухо. Наше воображеніе дѣйствуетъ только въ то время, когда мы спимъ. Въ бодрствующемъ состояніи мы не умѣемъ имъ пользоваться, а просто работаемъ однимъ разсудкомъ. Силою этого разсудка мы лишь измѣняемъ, переставляемъ, распредѣляемъ по новому все то, что видимъ вокругъ себя. Но ни одному изъ насъ не удалось наяву прибавить хоть самую крохотную крѵпицу къ тому матеріалу, изъ котораго Знаніе и Опытъ строятъ намъ калейдоскопъ вселенной.

Динъ Свифтъ видитъ одну породу людей гораздо мельче, а другую — гораздо крупнѣе нормальныхъ представителей человѣчества; видитъ онъ и страну, въ которой лошади занимаютъ положеніе людей, а люди — лошадей. Литтонъ Бульверъ переносить мѣсто дѣйствія одной изъ своихъ повѣстей въ нѣдра земли вмѣсто ея поверхности. Райдеръ Хаггардъ знакомитъ насъ съ дамой, которая на нѣсколько лѣтъ старше, чѣмъ полагается быть «интереснымъ» героинямъ романовъ, и описываетъ раковъ, которые немного крупнѣе подаваемыхъ въ гастрономическихъ магазинахъ. Число писателей, переносящихъ насъ на луну или на какую-нибудь другую планету, очень велико, а между тѣмъ то, что они тамъ открываютъ «новое», такъ мизерно, что ради этого вовсе не стоило труда подниматься такъ высоко. Другіе описываютъ намъ то, что, по ихъ мнѣнію, должно быть черезъ нѣсколько столѣтій, но такъ нудно и мертво, что мы, читая плоды ихъ «прозрѣній», можемъ только радоваться при мысли о томъ, что ничего этого нѣтъ при насъ. Во всѣхъ этихъ утопіяхъ нѣтъ ничего, кромѣ полнаго бездѣльничанья, потому что весь человѣческій трудъ замѣненъ дѣйствіемъ электричества. Скука смертная!

Въ самомъ дѣлѣ, по моему мнѣнію, слишкомъ ужъ много электричества обѣщается намъ въ грядущихъ вѣкахъ. Это напоминаетъ мнѣ встрѣчающіяся нынѣ такъ часто объявленія въ эмалевыхъ краскахъ. Въ этихъ объявленіяхъ наглядно изображается скученная въ небольшомъ помѣщеніи многочисленная семья, занятая раскрашиваньемъ эмалевыми красками всего что можно и чего нельзя. Глава семьи, человѣкъ почтенной патріархальной наружности, стоитъ на складной лѣстницѣ и съ полнымъ усердіемъ покрываетъ потолокъ эмалью цвѣта «зелени кукушкинаго яйца», между тѣмъ какъ горничная и кухарка ползаютъ на колѣняхъ, стараясь покрыть полъ эмалью цвѣта «красной восковой печати». Хозяйка расписываетъ рамы картинъ въ цвѣтъ терракоты. Старшая дочь съ мужемъ украдкою любезничаютъ въ углу, растворяя въ глиняномъ горшкѣ эмаль цвѣта «декадентской желтизны», которою, по всей вѣроятности, должны «оживить» стоящее рядомъ съ ними піанино. Младшіе члены семейства увлекаются намазываніемъ на столы и стулья густыхъ слоевъ «красноты малиноваго варенья» и «небесной лазури». Словомъ, каждый предметъ вокругъ этихъ современныхъ «художниковъ» покрывается эмалью разнообразнѣйшихъ цвѣтовъ и оттѣнковъ; положительно все подвергается возобновленію посредствомъ эмалевыхъ красокъ, отъ дивана до каминной рѣшетки, отъ обѣденнаго стола до стѣнныхъ часовъ. Если останется излишекъ этой цвѣтной эмали, то этотъ остатокъ, слѣдуетъ предполагать, пойдетъ на украшеніе Библіи и на перекраску любимой кошки, собачки или канарейки.

Въ рекламахъ объ этомъ «новомъ открытіи» (объ эмалевыхъ краскахъ) говорится, что имъ могутъ пользоваться и совсѣмъ маленькія дѣти. Расширимъ вышеописанную картину и представимъ себѣ, что ребятишкамъ дано разрѣшеніе покрыть эмалью все, что нашли нужнымъ собрать въ домъ необходимость или тщеславіе владѣльцевъ. И вотъ, одинъ изъ ребятищекъ раскрашиваетъ въ «молочную синеву» вилку для поджариванья хлѣбныхъ ломтей; другой придаетъ эстетическую цѣнность голландской печкѣ, наводя на нее новый оттѣнокъ зелени въ «стилѣ модернъ», а самый маленькій карапузикъ накладываетъ «старое золото» на приспособленіе для сниманія сапогъ, а дѣвочки наводятъ новый румянецъ на волосы своихъ куколъ, а новую чернь — на ихъ круглыя щеки. Старшая изъ нихъ съ глубокомысленнымъ видомъ разрисовываетъ одинъ изъ подоконниковъ въ краску «легкаго смущенія на персиковой щечкѣ дѣвичьяго лица».