Месмерические откровения - Эдгар По

Эдгар По

Месмерические откровения

Как бы кто ни относился к теориям месмеризма, — поразительные факты, давшие повод к этим теориям, ныне почти никем не опровергаются. Их отрицают разве присяжные отрицатели, сомневающиеся из любви к искусству: народ бесполезный и неосновательный. В настоящее время совершенно не стоит доказывать, что человек, единственно усилием воли, может повергнуть своего ближнего в болезненное состояние, очень сходное со смертью (по крайней мере, оно больше, чем какое-либо известное нам состояние организма, напоминает смерть); что в этом состоянии пациент только с большими усилиями и в самой слабой степени пользуется органами внешних чувств, зато воспринимает, неведомыми путями, ощущения, недоступные для физического организма; что, вместе с тем, его умственные способности изощряются и усиливаются в изумительной степени; что между ним и лицом, повергшим его в месмерическое состояние, устанавливается тесное общение, и, наконец, что, при частом повторении подобных опытов, способность впадать в такое состояние усиливается, и перечисленные явления выступают все более и более отчетливо.

Как я уже заметил, установленные выше пункты, в которых намечены все основные законы месмеризма, не нуждаются в доказательстве. Считаю совершенно излишним распространяться на эту тему. У меня другая цель. Я намерен, не считаясь с насмешками профанов, зараженных предрассудками, передать без всяких комментариев сущность весьма замечательной беседы между мною и одним сомнамбулом.

Я часто усыплял этого больного (мистера Ванкирка), так что способность к месмерическому восприятию чрезвычайно изощрилась у него. Он страдал застарелой чахоткой; я его пользовал, стараясь смягчить по возможности резкие припадки болезни. Однажды, в пятницу, меня позвали к нему ночью.

Больной испытывал жестокую боль в области сердца и тяжело дышал, обнаруживая все признаки астмы. Обыкновенно, при таких припадках, ему ставились горчичники к нервным центрам, но в этот раз ничто не помогало.

Когда я вошел в комнату, он приветствовал меня веселой улыбкой и, несмотря на жестокие страдания, казался совершенно спокойным.

— Я послал за вами, — сказал он, — не ради облегчения физических страданий, а в надежде, что вы поможете мне разобраться в некоторых душевных явлениях, которые очень тревожат и удивляют меня. Вы сами знаете, как скептически я относился к вопросу о бессмертии души. Тем не менее, всегда выходило так, как будто в этой самой душе, которую я отрицал, шевелится смутное чувство своего существования. Но чувство это никогда не превращалось в убеждение. Оно решительно не поддавалось моему рассудку. Попытки логического исследования только усиливали мои сомнения. Мне посоветовали изучать Кузена. Я изучил его систему в подлиннике, а также в ее европейских и американских отголосках. Попался мне, между прочим, «Чарльз Эльвуд» мистера Броунсона. Я прочел его с глубоким вниманием. Книга бесспорно логичная; к сожалению, именно основные аргументы неверующего героя не просто логичны. Чувствуется, что ему не удалось убедить самого себя. Конец совершенно расходится с началом. Словом, я вскоре заметил, что человек, убежденный в своем бессмертии, никогда не приходит к этому убеждению путем голых абстракций, к которым так склонны немецкие, французские и английские моралисты. Абстракции могут забавлять и развлекать, но не овладевают душой. По крайней мере, здесь, на земле, философия никогда не заставит нас принимать свойства вещей за самые вещи.

Воля, быть может, согласится, но душа, разум — никогда.

Итак, повторяю, я только смутно чувствовал, но не верил сознательно. В последнее время, однако, это чувство становилось все глубже и глубже, и, наконец, до такой степени стало походить на разумное убеждение, что я затрудняюсь указать разницу между тем и другим. Я приписываю это месмерическому влиянию. Мне кажется возможным лишь одно объяснение: в месмерическом состоянии мой разум создает цепь умозаключений, которая совершенно убеждает меня, — но, когда я пробуждаюсь, в моем сознании остается лишь ее результат. В сомнамбулическом сне доказательства и вывод — причина и действие — являются вместе. В нормальном состоянии причина исчезает, — остается только действие, и то, быть может, лишь отчасти.

Эти соображения навели меня на мысль, — нельзя ли добиться толку, предложив мне ряд вопросов, когда я буду в месмерическом состоянии. Вам часто случалось наблюдать, какое глубокое самосознание обнаруживается в сомнамбулическом сне, как отчетливо представляет пациент условия самого месмерического состояния; быть может, это обстоятельство послужит вам руководящей нитью для вопросов.

Я, разумеется, согласился произвести опыт. Несколько пассов погрузили мистера Ванкирка в месмерический сон. Дыхание его тотчас стало легче, физическия страдания, повидимому, прекратились. Затем последовал диалог, приведенный ниже: В. означает пациента, П. - меня.

П. — Заснули вы?

В. — Да… нет, следовало бы заснуть крепче.

П. (сделав несколько пассов). — Теперь заснули?

В. — Да.

П. — Что вы думаете об исходе вашей болезни?

В. (после продолжительного молчания говорит с очевидным усилием). — Я должен умереть.

П. — Огорчает вас мысль о смерти?

В. (живо). — Нет, нет!

П. — Вас радует этот исход?

В. — Будь я в здоровом состоянии, я желал бы умереть, но теперь мне все равно. Месмерический сон почти то же, что смерть.

П. — Я бы желал, чтоб вы объяснились, мистер Ванкирк.

В. — Я бы и сам желал, но для этого требуется усилие, к которому я не чувствую себя способным. Почему вы не предлагаете мне надлежащих вопросов?

П. — Что же я должен спрашивать?

В. — Вы должны начать с начала.

П. — С начала? Но в чем же это начало?

В. — Вы сами знаете, что начало в боге (слова эти были сказаны тихо, нерешительным голосом, с выражением глубочайшего благоговения).

П. — Что же такое бог?

В. - (после некоторого колебания). — Не могу ответить на этот вопрос.

П. — Бог есть дух?

В. — Пока я не спал, я знал, что подразумеваете под словом «дух», теперь для меня это пустой звук; такой же, как истина, красота, — все это только качества.

П. — Бог нематериален?

В. — Нет никакой нематериальности, — это опять-таки пустое слово. То, что не материя, вовсе не существует, — иначе свойства были бы вещами.

П. — Значит, бог материален?

В. — Нет. (Этот ответ крайне удивил меня.)

П. — Что же он такое, наконец?

В. (после продолжительного молчания, вполголоса). — Я знаю… но это очень трудно сказать. (Опять долгое молчание.) Он не дух, потому что существует. Не материя, в том смысле, как вы ее понимаете. Но есть степени материи, о которых человек ничего не знает; более грубая — вмещает в себе более тонкую, более тонкая проникает более грубую. Например, атмосфера вмещает электрическое начало; электрическое начало проникает атмосферу. Тонкость или разреженность этих степеней материи возрастает, пока мы не достигнем материи бесчастичной, то есть не состоящей из частичек, неделимой, единой; ее законы совершенно иные. Эта последняя, или без — частичная материя, не только проникает все вещи, но и вмещает их в себе; она есть все в самом себе. Эта материя — бог. То, что люди обозначают словом «мысль», есть эта самая материя в движении.

П. — По мнению метафизиков, всякое действие сводится к движению и мысли, при нем последняя дает начало первому.

В. — Да; и мне ясна теперь путаница в господствующих идеях. Движение есть действие души, а не мысли. Бесчастичная материя, или бог, в покоящемся состоянии есть (насколько мы можем себе представить ее) то, что люди называют душою. Способность самопроизвольного движения (тождественная человеческой воле) в бесчастичной материи возникает в силу ее единства и всеобъемлющего свойства; каким образом? — я не знаю, — и — теперь мне ясно это — никогда не узнаю. Но бесчастичная материя, приведенная в движение законом или свойством, присущим ей самой, — есть мышление.

П. — Не можете ли вы дать мне более точное понятие о бесчастичной материи?

В. — Формы материи, знакомые человеку, представляют ряд ступеней по своей доступности для внешних чувств. Сопоставим, например, металл, кусок дерева, каплю воды, атмосферу, газ, теплоту, электричество, светоносный эфир. Все эти вещества мы называем материей, и всякую материю подводим под одно общее определение; но при всем том нет двух идей настолько различных, как, напр., идея металла и светоносного эфира. Стараясь представить себе этот последний, мы испытываем почти непреодолимое стремление отождествить его с духом или с ничто. Единственное соображение, которое удерживает нас от этого — представление об атомическом строении эфира; но и здесь мы должны опираться на наше понятие об атоме, как о чем-то бесконечно малом, твердом, осязаемом, весомом. Откиньте идею атомического строения — вы уж не будете представлять себе эфир, как бытие, или, по крайней мере, как вещество. За недостатком лучшего слова мы можем называть его духом. Теперь сделайте шаг далее от светоносного эфира, — представьте себе вещество, которое отличается от эфира по своей плотности так же, как эфир, от металла, — вы придете (вопреки всем школьным догматам) к понятию о единой массе, — о бесчастичной материи. Дело в том, что хотя мы можем допустить бесконечно малую величину самих атомов, но бесконечно малое расстояние между ними — бессмыслица. Должна существовать степень разрежения, при которой — если число атомов достаточно велико — промежутки между ними исчезают, и масса приобретает абсолютную связность. Но раз устранено понятие об атомическом строении, — материя неизбежно сливается с тем, что мы называем духом. Тем не менее, она остается материей в полном смысле этого слова. Дело в том, что мы не можем представить себе духа, раз не представляем материи. Когда нам кажется, что мы имеем понятие о духе, мы только обманываем свой ум представлением бесконечно разреженной материи.