Страшный смысл одного визита - Гилберт Честертон

Гилберт Кит Честертон

Страшный смысл одного визита

Мятеж материи против человека (а он, по-моему, существует) стал в наши дни очень странным. С нами сражаются не большие, а маленькие вещи; и, прибавлю к этому, побеждают. Давно истлели кости последнего мамонта, бури не пожирают кораблей, и горы с огненными сердцами не обращают в ад наши города. Но мы втянуты в изнурительную, непрестанную борьбу с микробами и запонками. Вот и я вел отважную и неравную борьбу, пытаясь всунуть запонку в воротничок, когда услышал стук в дверь.

Сперва я подумал, что это Бэзил Грант. Мы собирались в гости (для чего я и одевался), и он мог зайти за мной, хотя мы об этом не договаривались. Шли мы на небольшой званый обед к очень милой, но своеобразной женщине, с которой Бэзил давно поддерживал дружбу. Она просила нас захватить с собой третьего гостя, капитана Фрэзера, известного путешественника и знатока обезьян породы шимпанзе.

Бэзил знал хозяйку давно, я никогда не видел, и потому он, тонко чувствующий оттенки и правила человеческих отношений, зашел за мной, чтобы мне легче было сломать лед.

Теория эта, как все мои теории, была законченной, но неверной.

На карточке нового гостя стояла надпись: «Преп. Эллис Шортер», а ниже, карандашом, было приписано наспех: «Очень прошу, уделите минуту, дело срочное и важное!»

Запонку я уже одолел, доказав тем самым превосходство образа Божия над слепой материей (истина немаловажная), так что, накинув жилет и фрак, выбежал в гостиную. Гость поднялся, трепыхаясь, словно тюлень, — не подыщу другого сравнения. Трепыхался плед на правой руке; трепыхались жалобные черные перчатки; трепыхалось все, даже веки, когда он вставал. То был безбровый и седовласый священнослужитель, из самых неуклюжих.

— Простите, — сказал он. — Простите, пожалуйста. Мне так неловко… Я… Я могу оправдаться лишь тем… что дело очень важное. Вы уж меня простите.

Я сказал, что прощаю, и подождал ответа.

— Это все так страшно… такой ужас… раньше я жил очень тихо.

Я места себе не находил, боясь, что опоздаю к обеду. Но в его непритворном отчаянии было что-то трогательное — в конце концов, ему хуже, чем мне. И я мягко сказал:

— Пожалуйста, пожалуйста!

Однако он был поистине вежлив, хоть и стар.

— Простите, — растерянно сказал он, заметив мое беспокойство, — нехорошо, что я… мне посоветовал майор Браун…

— Майор Браун! — воскликнул я; это было любопытно.

— Да, — ответил преподобный Шортер, лихорадочно трепыхаясь, — он сказал, что вы помогли ему в трудном деле, а уж мое — труднее некуда! Ах, Господи, речь идет о жизни и смерти!

Я вскочил, совсем растерянный.

— Это длинный рассказ, мистер Шортер? — спросил я. — Понимаете, я спешу на званый обед.

Поднялся и он, трепеща с головы до ног, но, видимо, из последних сил сохраняя достоинство возраста и сана.

— Я не вправе, мистер Суинберн… да, не вправе, — сказал он. — Если вы спешите на обед, вы, конечно, должны… да, непременно должны. Только, когда вы вернетесь, человек уже умрет.

И он уселся, трясясь, как желе.

Что перед этим какой-то обед? Можно ли, думал я, сидеть с неглупой вдовой и знатоком обезьян? Нет, нельзя.

Надо узнать, что грозит славному лепечущему викарию.

— Не угодно ли сигару? — спросил я.

— Нет, благодарю, — сказал он в неописуемом смятении, словно отказываться от сигар нехорошо и неприлично.

— Может быть, вина? — предложил я.

— Нет, спасибо… благодарю… не сейчас… — залопотал он с той неестественной пылкостью, с какой непьющие люди заверяют, что в другое время глушили бы ром до утра. — Нет, нет, спасибо.

— Что же мне вам предложить? — спросил я, искренне сочувствуя вежливому старому ослу. — Может быть, чаю?

Я увидел, что он боролся с собой — и победил. Когда появился чай, он выпил его одним глотком, как пьяница пьет бренди, откинулся на спинку кресла и проговорил:

— Я столько перенес, мистер Суинберн!.. Я не привык к таким вещам… Видите ли, я — викарий Чентси, это Эссекс, — пояснил он с неописуемой важностью, — и просто не знал, что такое бывает.

— Что именно? — спросил я.

Он выпрямился с истинным достоинством.

— Меня, викария, — сказал он, — никогда не одевали в женское платье и не заставляли играть роль старухи в страшном злодеянии. Возможно, я видел мало. Возможно, мой опыт скуден. Но такого со мной не случалось.

— Никогда не слышал, — сказал я, — что это входит в обязанности викария. Но я плохо разбираюсь в церковных делах. Простите, не ошибся ли я? Кем вас одели?

— Старухой, — торжественно ответил он. — Пожилой леди.

Я подумал про себя, что это не так уж трудно, но положение его было трагическим, а не комическим, и я почтительно спросил:

— Не расскажете, как это все произошло?

— Начну с начала, — сказал викарий, — и постараюсь говорить поточнее. Сегодня утром, в семнадцать минут двенадцатого, я вышел из дому, чтобы встретиться с некоторыми людьми и кое-кого посетить. Сперва я зашел к мистеру Джервису, казначею нашего Общества Христианских Увеселений, нам надо было потолковать о притязаниях Парлера, нашего садовника, который хочет утрамбовать теннисную площадку. Потом я посетил миссис Арнст, одну из самых ревностных прихожанок, она давно лежит больная.

Она написала несколько небольших, но весьма благочестивых книжек и сборник стихов, который, если память мне не изменяет, называется «Шиповник».

Говорил он с какой-то пылкой дотошностью, как ни удивительно сочетание этих качеств. По-видимому, он смутно помнил, что сыщики в детективных рассказах требуют упоминать буквально все.

— Потом, — продолжал он с той же невыносимой скрупулезностью, — я проследовал к мистеру Карру (разумеется, речь идет не о Джеймсе Карре, а о Роберте), который временно помогает нашему органисту, чтобы потолковать о мальчике из хора, поскольку того обвиняют — не знаю, справедливо ли, — в том, что он проделал дырки в органных трубах. После этого я отправился к мисс Брэтт на собрание нашего благотворительного общества. Обычно дамы-благотворительницы собираются у меня дома, но, поскольку жена моя не совсем здорова, мисс Брэтт, чрезвычайно деятельная, хотя и недавняя наша прихожанка, любезно предложила собраться у нее. Обществом этим руководит моя жена, и, кроме мисс Брэтт, повторю — весьма деятельной, я никого там не знаю. Однако я обещал зайти и, скажу снова, зашел.

Когда я явился туда, там были всего четыре незамужние дамы, не считая мисс Брэтт, и все они усердно занимались шитьем. Без сомнения, очень трудно запомнить и воссоздать все подробности их беседы, которая, при всей своей достойной ревностности, не слишком привлекла мое внимание, хотя касалась, если я не ошибся, носков. Однако помню как сейчас, что одна из незамужних дам, худощавая особа с шалью на плечах, по всей вероятности — зябкая, одна из дам, которую мне представили как мисс Джеймс, заметила, что погода переменчива. Мисс Брэтт предложила мне чаю, и я согласился, не припомню — в каких выражениях. Хозяйка этого дома невысока, но весьма дородна. Мое внимание привлекла и некая мисс Маубри, миниатюрная, чрезвычайно любезная, с серебряными волосами, ярким румянцем и высоким голосом. Она была самой заметной из собравшихся дам, а мнения ее о фартуках, хотя и высказанные со всем почтением ко мне, отличались твердостью и своеобразием. Остальные гости, при всей пристойности своих черных одежд, выглядели (как сказали бы вы, светские люди) не вполне изящно.

Поговорив минут десять, я поднялся — и тут услышал… нет, я не в силах это описать… это… это… я не в силах!..

— Что же вы услышали? — нетерпеливо спросил я.

— Я услышал, — торжественно сказал викарий, — как мисс Маубри, седая дама, обратилась к мисс Джеймс, даме зябкой, с поразительными словами, которые я запомнил, а при малейшей возможности записал. Вот, здесь… — Он пошарил в кармане, вытащив оттуда записные книжки, какие-то бумажки и программки сельских концертов. — Мисс Маубри обратилась к мисс Джеймс со следующими словами:

«А ну, давай, Билл».

Сообщив это, он с минуту торжественно глядел на меня, словно убедился, что здесь он не ошибся. Потом продолжал, повернув к огню лысую голову:

— Я удивился. Я ни в малейшей мере не понимал этих слов. Прежде всего, мне показалось странным, что дама, хотя бы и незамужняя, именует другую «Билл». Быть может, я мало видел. Быть может, пожилые девицы ведут себя не совсем обычно в своем замкнутом кругу. Но я удивился; я мог бы поклясться (если вы не истолкуете ложно мои слова), что фраза «А ну, давай, Билл» ни в коей мере не отличалась той изысканностью тона, которая, как я уже заметил, была присуща мисс Маубри. В сущности говоря, такой тон не вяжется с упомянутой фразой.

Итак, я удивился. Но я был просто поражен, когда, уже взяв зонтик и шляпу, увидел, что у самой двери стоит худощавая дама, загораживая выход. Она по-прежнему вязала, и я подумал, что все это — девическая причуда, связанная с тем, что я решил уйти.