Случай на улице Капуцинов. Рассказы - В Поздняков

POLARIS

ПУТЕШЕСТВИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЯ • ФАНТАСТИКА LXXVII

В. Поздняков

СЛУЧАИ НА УЛИЦЕ КАПУЦИНОВ

Рассказы

ЧЕРНЫЙ КОНУС

Рис. Н. Дормидонтова

ГЛАВА 1

Мастерские профессора Шольпа

— Одним словом, мистер Макс, если дело будет и дальше идти так, все полетит к черту! — и Бакич, рубанув в воздухе вытянутой вперед ладонью, кивнул в сторону застекленной двери налево.

Макс Шольп, высокий и бледный молодой человек, тоже посмотрел на дверь и тяжело вздохнул. С самого раннего детства эта дверь в жизни его и всех домашних занимала огромное место, превращаясь по временам в своеобразное «табу», о котором говорили шепотом, около которого ходили на носках, стараясь не шуметь — застекленная дверь в конце коридора.

— Вы знаете, мистер Макс, — продолжал Бакич, пригибаясь к собеседнику и таинственно приподнимая брови, — он за последнее время почти не пускает меня ни в кабинет, ни в мастерские. Я из его секретаря превратился в какого-то парня, которому изредка разрешают потоптаться на пороге, исполнить какое-нибудь пустяковое поручение, — и только. У нас сейчас в мастерских идет такая возня, какой раньше никогда не бывало… Сверлят, полируют, точат — и просто мешают друг другу… И, главное мистер Макс, никто, даже Мюлов, не знает, что мы такое сооружаем… Ведь вам знакома милая манера вашего папаши — никого не посвящать в свои тайны до поры до времени, а затем преподнести миру такую штуку, на которой репортеры в три дня наживают столько денег, сколько ваш покорный слуга едва заработает в год.

— Послушайте, Бакич! — устало проговорил Макс. — У вас тоже очень милая манера во всяком деле обращать внимание на денежную сторону. Уверен, что на другой день после Варфоломеевской ночи вы бы стали подсчитывать убытки гугенотов.

Бакич ответил принужденным смешком.

— Преувеличиваете, мистер Макс! Нуда, впрочем, не в этом дело. Я вызвал вас на этот разговор только потому, что, как вы, может быть, и сами заметили, с вашим отцом творится что-то неладное… Он невменяем. Кричит, волнуется из-за каждого пустяка и чудачит. Вчера, после того, как мистер Андерсон показал ему только что выточенную какую-то не то втулку, не то трубку, он сначала прощупал ее со всех сторон измерительным циркулем, а потом схватил Андерсона и прошелся с ним по мастерской фокстротом. И было не смешно! Когда такие люди, как профессор Шольп, танцуют фокстрот, — жутко, мистер Макс!

Застекленная дверь кабинета внезапно отворилась, и в проеме ее, засунув, руки в карманы, показался профессор Шольп, маленький, сухой, с целой копной седых волос, похожий на Момзена старик.

— А вы все врете, Бакич! — неожиданно сильным для его маленькой фигуры голосом сказал он.

Бакич встал. Почтительно наклонившись к Шольпу, он придвинул к нему освободившееся кресло.

Тот отрицательно мотнул головою.

— Вот что, Макс! — медленно и задумчиво начал он. — Теперь и вы, Бакич, можете слушать. Если произойдет на этих днях нечто, что встряхнет немного человеческий муравейник, то все это, — он указал рукою по направлению кабинета и мастерских, — придет оттуда.

Бакич насторожился. Как понтер на стойке, он весь потянулся к Шольпу, и в глазах его мелькнул жадный огонек. Профессор внимательно посмотрел на него, потом хитро улыбнулся и продолжал:

— Бакич, я вам сейчас покажу что-то, чем вы будете изумлены чрезвычайно! — Шольп пошарил в кармане, Бакич затаил дыхание и уставился на руку профессора.

Тот продолжал шарить. Бакич не дышал, весь побледнев от напряженного ожидания.

И вдруг, резким движением выдернув руку из кармана, Шольп выбросил к рысьему лицу Бакича обыкновенную комбинацию из трех пальцев — старческих, маленьких, как у ребенка, и обтянутых пергаментной кожей пальцев.

Бакич зашипел. Шольп рассмеялся неприятным стариковским смехом, погрозил Бакичу пальцем, повернулся и направился в кабинет. Дверь щелкнула и глотнула его; так собака, щелкнув зубами, глотает на лету брошенную ей подачку.

Вечерело. В открытое окно холла врывался аромат угасающего июльского дня, — пахло вялой травой скошенных газонов сада — типичного английского ландшафтного сада, с сетью причудливых, извивающихся, посыпанных желтым песком дорожек. Сочно и мягко щелкала травокосилка, которую катал садовник около окон.

Молодой Шольп решил переговорить с ближайшим помощником отца, инженером Мюловым, расспросить его о том, что делается в мастерских. Отец, скупой на разговоры о своих делах, за последние три месяца и совсем перестал делиться с ним своими мыслями и проектами.

Мюлов, вместе с прочими, работавшими в мастерских, должен был пройти через сад к станции, чтобы ехать в город. Странный человек был этот Мюлов: корректный, медлительный в движениях, он представлял собою ходячую схему прописных добродетелей. — Стопроцентный немец, аккуратный до педантизма, все в его натуре было пригнано точно, прочно и убедительно.

Прозвучал электрический звонок; с этим сигналом прекращались работы в мастерских. Через две-три минуты из-за угла дома показались рабочие, человек пятнадцать, и прошли через боковую калитку к шоссе.

Вышел мастер Андерсон, великан и толстяк, человек, которому Макс очень симпатизировал, милейшая личность, золотые руки и, насколько его знали все окружающие, — такое же золотое сердце. Он приветливо поздоровался с Максом и явно с холодком — с Бакичем.

— Скажите, дружище Андерсон! — начал Макс. — Вот ко мне сейчас пришел мистер Бакич и сказал, что мой отец за последнее время не совсем… здоров. Вы его видите чаще, чем мы. Может быть, и вы что-нибудь заметили?

При каждом упоминании о Шольпе Андерсон выражал на своем толстом и красном лице ту степень уважения и преданности, с какой действительно относился к профессору. Он косо посмотрел на Бакича.

— Ну так что же, мистер Шольп! — загораясь энтузиазмом, воскликнул Андерсон. — Что бы с ним ни случилось, а уж я его не оставлю.

Ответ был не совсем по существу, но больше Макс не расспрашивал. Попрощавшись с Андерсоном, он пошел навстречу Мюлову. Тот, как всегда, застегнутый, несмотря на теплый летний вечер, на все пуговицы своего пальто, шел с таким видом, как будто производил шагомерную съемку.

— Добрый вечер! — сухо поздоровался Мюлов, смотря куда-то мимо Макса своими бесцветными, немного косящими глазами. На вопрос Макса о работах отца он подумал, пожевал губами и, с едва уловимой ноткой раздражения, заметил:

— Герр Шольп работает сейчас над аппаратом, которому, судя по всему, придает исключительное значение. Я за последнее время почему-то лишен чести быть его доверенным. Сейчас выполняю задание по отдельным чертежам, общего назначения которых не знаю.

И, приподняв шляпу, добавил:

— Будьте здоровы-с!

— Настоящая цапля! — подумал Макс, провожая глазами продолжавшую шагомерную съемку фигуру.

— Хорошо зарабатывает! — вздохнул Бакич, срывая с клумбы гвоздику и вдевая ее в петлицу.

* * *

Все это происходило в пятнадцати милях от Лондона и в трех минутах ходьбы от одной из промежуточных станций Чатам-Дуврской железной дороги, в Мертон-гаузе, участке, принадлежавшем профессору Шольпу. На этом участке стоял небольшой двухэтажный каменный дом с садом вокруг него, соединенный коротким застекленным коридором, ведущим из холла, с лабораторией — кабинетом профессора и его мастерскими, полу-исследовательского, полупромышленного типа. Слишком богатый, а, главное, слишком большой ученый, чтобы извлекать исключительно коммерческую пользу из своих изобретений, профессор Шольп часто ставил дорогостоящие опыты, не окупаемые материально. Работавший преимущественно в области электротехники, он на своем шестидесятилетием веку сделал много изобретений, начиная с мелких усовершенствований в скромных карманных батарейках и кончая сложными электрическими установками громадных напряжений.

Обладая необычайной трудоспособностью, могучим умом и волей, он сумел сделать свое имя известным каждому мыслящему человеку. Понимая большое практическое значение своей работы, он тщательно выбирал себе помощников, и если выбрал в число их и Бакича, то только вследствие упорных и униженных просьб с его стороны.

Этот, растерянно бродивший на задворках науки и мучившийся над микроскопическими техническими вопросами полу-серб, полу-молдаванин, выполнял у него секретарскую работу, которую сам Шольп старался сократить до минимума.

Инженер Мюлов был приглашен Шольпом из-за его, действительно, замечательной методичности, упорства в разрешении поставленных перед ним задач и исключительной работоспособности.

Но все же, если Мюлову и суждено было остаться на решете истории и не просеяться, вместе с прочей человеческой мелочью, в безвестную тьму, то только потому, что судьба зацепила его скромное имя за крупное имя Шольпа.