Бельгийская новелла - Констан Бюрньо

Бельгийская новелла

Constant Burniaux

Frédéric Kiesel

Thomas Owen

Alber Ayguesparse

Marcel Thiry

Ivo Michiels

Maurice d’Haese

Hugo Claus

Hugo Raes

Когда детали начинают говорить

Маленькая, цветущая, красивая, с великолепными архитектурными памятниками, современная, экономически высокоразвитая, Бельгия, издалека кажущаяся более чем благополучной страной, устами своих писателей уверяет нас в обратном. Новеллы, собранные в этой книжке, по интонациям грустны, а по изложению иной раз монотонны. Вместо сладостного успокоения гармонией они несут в себе ощущение дискомфорта, разлада и неуверенности. Кто-то, может быть, даже и упрекнет составителя в заведомом пессимизме и мрачном расположении духа. Однако не стоит спешить с выводами.

Форма рассказа с давних пор и по нынешний день — одна из самых распространенных в стране. Жанр оперативный и гибкий, новелла обычно быстрее, чем роман, отмечает черты жизни бельгийского народа. Невольно ищешь оправдание устойчивости и живучести этого жанра в сюжетной живописи «малых голландцев». Мощные импульсы культуры Возрождения и по сей день питают бельгийские искусство и литературу. Среди книг, выпускаемых современными авторами, солидную часть занимают именно новеллы. Зачастую их героем становится одинокий субъект с его личностным восприятием мира. Новеллы эти как будто проникнуты запахом тления осенних листьев, кладбищенских аллей. Создается впечатление, что Бельгия, сохраняя в отличном состоянии свои древние города-музеи Брюгге, Гент, Антверпен и Остенде, одновременно законсервировала и дух символистской поэзии начала века.

Рассказы, собранные в настоящем сборнике, принадлежат перу авторов, уже зарекомендовавших и утвердивших себя на родине и за рубежом. Они очень различны, но имеют то общее, что показывают нам не олеографическую Бельгию — рай для туристов, а совсем далекую от дурных журналистских штампов страну одиноких, разобщенных людей, тоскующих о прошлой коллективной жизни, об утраченных фольклорных традициях, об исчезающей христианской вере, о подорванной евангельской морали, об уделе маленького человека, сторонящегося политики, истории, философии.

Одним из художественных завоеваний бельгийских авторов следует считать пейзаж. Общеизвестно, что природа неизменно участвует в формировании народного сознания, существенно определяя его своеобразие. С момента возникновения бельгийской литературы изображение земли, «переживание» родной природы было важным признаком приближения литературы к национальной действительности. Энгельс в статье «Ландшафты» мудро и прозорливо писал о том, что образ родной природы неизменно отпечатывается во всех формах человеческого сознания. «Эллада имела счастье видеть, как характер ее ландшафта был осознан в религии ее жителей; …голландские пейзажи по существу кальвинистические. Всепоглощающая проза, отсутствие одухотворения, как бы висящее над голландскими видами, серое небо, так подходящее к ним, — все это вызывает те же впечатления, какие вызывают в нас непогрешимые решения Дордрехтского собора».[1] Это высказывание прямо можно отнести и насчет Бельгии.

Достаточно получаса на самолете или четырех-пяти часов на автомашине, чтобы проехать страну из конца в конец. За столь короткое время глазам предстанут морские курорты и рыбачьи деревушки, очень ровные низменности, польдеры, усеянные крупными фермами, луга, леса, плоскогорья и, наконец, Арденны. Города поразят обилием памятников средневековой архитектуры: брюссельская ратуша, ратуша в Дамме, дворец Правосудия в Льеже, крытый рынок в Генте — повсюду здесь доминируют контуры готики. В разных краях Бельгии можно встретить и старинные живописные деревни, облик которых за пять-шесть веков мало в чем изменился. Мир старины невозмутимо взирает на соседствующую современность. Образы жителей маленьких селений кажутся писателям производными от окружающего их мира. Неудивительно поэтому, что сборник открывается рассказом Констана Бюрньо, представляющим деревенских жителей такими, какими мы могли бы их видеть несколько столетий назад. Сам писатель признается: «Я никогда не претендовал на то, чтобы вынести приговор своему времени. Объектом моего внимания была просто жизнь… Суждение о ней я дарю будущим историкам… По существу я был только свидетелем, честным свидетелем». Сосредоточивая внимание на нравах, писатель нарочито отрешается от всех примет времени. Детоубийца, злобная отверженная дурнушка Катерина, Жан-Простак чем-то напоминают персонажей Питера Брейгеля Мужицкого. Писатель, как и художник, с помощью тонко спрятанной иронии стремится к философскому постижению мира. Он любит человека и испытывает скорбь, когда замечает его несовершенство.

Этот статичный рассказ будет точнее понят, если читатель узнает, что сборник «Калу», из которого он взят, задуман автором как триптих. В одной его части собраны образы жителей родной деревни, врезавшиеся в память писателя, уже пожилого человека, в другой — воспоминания, связанные с этой деревней, в третьей — фантазии, навеянные родными местами.

Более живыми, поэтичными, наверное, представятся читателю крестьяне из рассказов-легенд Фридерика Кизеля. Эссеист, журналист, поэт, Кизель — автор многих сборников стихов. Предмет его увлечения — пейзажная лирика, в которой преобладают нотки жизнеутверждения, надежды:

И звучен день весенний, словно эхо,И весел он, как на холме козлята,По цвету вешним облакам подобен,Колеблется, какую радость выбрать —Живою жизнью жить иль сновиденьем,И оттого зовется майский день.

И в стихах, и в прозе Кизель пишет о природе бельгийских Арденн и Лотарингии. В этих краях он собирал старинные сказания и легенды, с тем чтобы потом пересказать их современникам. Так родились включенные в сборник его рассказы «Красотка из Арлона», «Теща дьявола», «Кузнец Нищета и его пес Беднота».

Писатель убежден, что в нашу эпоху урбанизации человек должен помнить о корнях своих, о мечтах своих прародителей, о природе родного края. Когда-то истории, которые донес до нас автор, пересказывали из уст в уста, передавали из долины в долину народные сказители. Так было, по мнению автора, еще сто лет назад. Эти истории входили в сознание, в плоть и кровь тех, кто слушал, были частью их жизни, объяснением их удач и невзгод. Вне всякого сомнения, сказания, собранные Ф. Кизелем, — отчетливый элемент народной культуры, проясняющий мировоззрение и национальную психологию не только деревенских жителей, но и жителей современных городов. Хотя в рассказах встречаются библейские образы, рассказы эти сосредоточены на идеале простого человека — сразить нечестивых, тех, кто не боится ни черта, ни дьявола. Как и сами сказания, новеллы Кизеля красочны, мудры, поучительны.

Поэтическое, сказочное, фантастическое — основные черты современной бельгийской прозы. Правда, в данном случае слово «фантастическое» требует специального уточнения. Речь идет не о научных гипотезах, развиваемых беллетристом, а о необычайном, невозможном, невероятном, заставляющем насторожиться, испытать чувство страха. Так, в рассказе «Красотка из Арлона» девушка пугала своих женихов покойником, встающим из гроба. Не отры ваясь от реалий, от материала, писатель в то же время немного иронизирует над суевериями, наговорами, знамениями, появлением оборотней, колдунов и дьявола.

Нарочито страшные, а потому тонко иронизирующие романы и новеллы пишет и Томас Оуэн, считающий себя учеником Эдгара По. «Мое фантастическое — это „сверхъестественное“: завывание ветра в трубах, стук дождя по крыше, касанье птичьего крыла, крадущиеся шаги человека или животного в тени сада, тиканье маятника часов, которое вдруг становится различимым, скрип мебели, внезапно охватывающий вас запах духов любимой женщины» — так сам автор определяет предмет своей прозы. Разрабатывая специально эту тему, он ждет снисходительности от читателя, его согласия принять участие в предлагаемой игре, он обращает страх в шутку, достигая эффекта «черных юмористов».

Включенный в сборник рассказ «И они вновь обрели друг друга» популярного в Бельгии писателя Томаса Оуэна может дать представление о своеобразной «фантастической прозе». Переход ничего не замечающих влюбленных в «иное измерение» подтверждается писателем буквально, желаемое выдается за действительное, гипербола получает оправдание. Поневоле задаешься вопросом: не картина ли Шагала «Новобрачные» подсказала развязку рассказа?

Влияние символизма, получившего в Бельгии классическое свое выражение, на современную литературу и искусство страны трудно переоценить. Романтическая поэтика, тяготеющая к символике, характерна, в частности, для Мориса д’Хасе, пишущего по-фламандски. В его рассказе «Лошадь» взгляд поэта сливается со взглядом живописца. Это делает его рассказ особенно увлекательным. Вот одним штрихом написанное забвение осенней ночи: «Он бросил окурок сигареты в огонь, налил рюмку и в два глотка выпил. Теперь в комнате все стало как обычно, и Томас опять погрузился в чтение. Октябрьская ночь спокойно шелестела вокруг струями падающего дождя, шуршала опавшей листвой, изредка скрипела шинами проезжающих мимо автомобилей. В камине потрескивало пламя, сырое полено пузырилось и шипело». Это впечатление тревожной осенней ночи автор развивает в целый сюжет, вводя образ-символ чувственности — лошадь, то застывшую как изваяние, то блестящую от пота, издающую то ли смех, то ли ржание, шлепающую каучуковыми губами, топающую копытами, яростно хрипящую.