Черные костюмы - Елена Фанайлова

Елена Фанайлова

Черные костюмы

The Art and Craft to know well to Dy

Москва

МОСКВА

Я становлюсь каким-то Кибировым.Какой-то Земфирою-простодырой.Простите меня, Леонид Аркадьевич,Мне не вставляют ее альбомы,Как и альбомы Егора Летова,И я их слушаю не для этого,Но я их слушаю по-любому.

Я становлюсь каким-то КиркоровымС его сиськами в розовой кофточке,То ли обкуреннным, то ль поддатым.Таким нелепым стыдливым боровомВ пуху, в картузе с козырьком,В розовой кофте фатаА то и совсем неодетымТрикстером, голым корольком.

Неважно, кем я становлюсь —Станком ебальным, целью дальней,Каким-то дураком исповедальным,Мучительным как родина и блюз,Луизиана и европа-плюс,Каким-то скверным юношей скандальным

– Есть смерти для меня

У меня от тебя, москва, ломит все тело.У меня от твоей любви вся пизда в занозах.Я работаю на тебя как таджикский наркоторговец,Молдавский трубоукладчик, украинский сантехник.По ночам от усталости я напиваюсь.Отдыхаю, короче, как сапожник и грузчик.

Я хожу по твоим улицам как чужестранецБез регистрации и пропискиВ невидимом миру хиджабе.Я плачу отступные по обкурке и пьяни твоим ментам.

У меня на твоих кладбищах лежат людиДуму думают, подпевают:Мы уже не сможем бросить тебя, родная,Даже не сомневайся

♥

На посещение церемонии награждения лауреатов «Русской премии», которая присуждается лучшим писателям СНГ. Патронируется Кремлем, спонсируется местным бизнесом. Памфлет, который заканчивается плачем.

У меня в обоих руках по два астральных пулемета:Отстреливаться по-македонскиОт Колерова Модеста.Товарищ не просто не понимает —Его постигло глубокое охуенье,Охуение, откуда нет возврата.Носферату, чисто Носферату,Вот и молодые клычки над белою манишкой

(Провинциальный демонизм,Как излагает мой друг Бергер,В прошлом работник политического пиара.)

Модест выпускает на сцену свежих блядей в попонках,В балеринских, накажи меня Бог, пачках.Также русский хор с лицами усталыхГорожан в четвертом поколеньи.Они поют славу лауреатам.

Молодая в золотых босоножкахТелезвезда со старым телемущиной,Некогда ведущим Хрюши и Степаши,Вызывают на сцену бедных призеров,Честных литераторов бывших союзных республик.

Как они не плюют в лицо этим московским,Этим богатеньким недоумкам,Кремлевским (кулацким – Гуголев говорит) подпевалам,Недотыкомкам Соллогуба?Тысяча долларов – крупная суммаДля писателя из Казахстана,Узбекистана, Армении, Беларуси.Приедут домой – такое расскажут!Что их напечатают в Петербурге,Что повезут, наверное, за границу,Поджигая море, полумертвую в руках синицу.

Я там была, попила их кофий,Погребовала ихней водкой и жрачкой,Денег на фуршет хватило бы на зарплату,Извините за социалистический пафос,Врачам, медсестрам и санитаркам,Географам, военрукам и техничкамОдной городской больницы, одной сельской среднейшколы.Видела поэта Родионова – он бухал и смеялся.Видела поэта Шульпякова, он надменноСидел спиною к сцене, но за столом с кормежкой.Видела поэта Гуголева, он оказался Приятелем лауреата из Ташкента.

Не успела повидать Лешу Айги.Он со своими парнямиДолжен был развлекать Ташкентского митрополита,Людей в дорогих одеждах и других, в богемном нечистомприкиде,Всех, кто изрядно выпил,В вечерних костюмах, а надо выбрать – деревянных,С деревянными личиками буратинок.

Десять дней назад у Леши умер отец,И я не смогла доехать в госпитальный моргНа Соколе, меня оставили сила, доблесть и гордость,Честь, любовь, состраданье, другие человеческие чувства.Зато возникли в уме картинкиИз практически родного теперь Боткинского морга:Деревянное лицо, темно-серый костюм в полоску,Который вместе с трусами Дольче-Габбана(За которые покойный орал бы на меня три дня,Положенные для других целей)Носками Etro, белой рубашкой Диор,герленовским одеколономИ левым, признаться, мыломЯ собирала агенту Сергею своими рукамиНе отсохли

2006

ИСТОРИЯ КАТУЛЛА

Катулл пишет Лесбии, пишет цезарю.Он не то что не может с собою справиться —Полетит к голубю, полетит к сизарю.У него нет другого оружия,Нету щита и доспеховЕго сердце кровоточитИ голова кружитсяНе совсем от успехов.Скорее, от ужаса.

Его частушки ходят по городуПод его окном рыдают красавицыИ народ визитками обменивается.Слухи как эпидемия распространяются,Что печален Катулл, утонченный пьяница

Ему наплевать на судьбу местной словесности.Боль у него в голове как пьявица.Наружное и внутреннее принимаются,Но не способствуют.Он дурно ориентируется на местности,Но прекрасно держится.

Он часто плачет и отворачиваетсяВ своем таинственном лесу.Воробышек умер, Лесбии нездоровится.Ничего существенного, за вычетомНевозможности, невероятностиВстретитьсяНичего по-настоящему катастрофическогоТакие истории неважно кончаются,Но необъяснимо завораживают

Возможно, это свидетельство маниакальностиЭкстремальной ситуации9.11, 02, 03, пожарная лестницаСобора города НамюраПоскользнулся во сне на улицеНа груди отпечаталась стопа предшественницыПредстоятельницы

……………………………………………………..

Катулл визжит от боли, повизгивает от боли,Как маленькая собачка.Плачет, когда никто не видит.Впрочем, не особо стесняется тоже.У него совсем нет мужества,Мужеложества, женоненавистничестваОн усирается от ужаса

Он идет, идет, едет, едет,И скрыт его маршрутОт радаров совецких разведчиков.Его в зарницу больше не берут,Как волчицу и пляшущую человечицу

– Ему кажется, что тело течет.Он знает своих наперечет,По списку снайперов,Но и своим не слишком доверяет.Порядок измерим его чутьем.Чутье никто не измеряет

Измерщиков – к стенке,Думает он муторно; нет аппаратаЛетательного, как в семнадцатом веке.Остались одни православные иерархи.Когда же изменится эта страна? эти порядки?

Как много противоречащегоЕго чувству прекрасного, настоящего,Когда мужчины плачут, музы подначивают,Девушки не торгуются, а открываютсяНавстречу глубокой нездешней печали,А благодарные юношиЕбутся чисто из благодарностиИ восторга, даруя блаженство?Без ревности и зависти?А?Сам-то Катулл обычно ревнует до помрачениясознательности.

Вообще, он озадачен.Он иногда так истощен,Что не в состоянииОтвечать на деловые звонки.Его естественное обаяниеУже не покрывает представительские.Цезарь и его кликаСовсем потеряли приличия.Они думают, что их дела важнее болезни Лесбии,Важнее смерти воробышка.Как они могут так думать, они совсем охуели,Думает Катулл; его тушкаГотовится к операции, он волнуется:Как там медные ножи хирургов, остры ли? Горяч лиогонь? Дадут ли цикуты?Наконец, как там семейная гробницаНа случай дурного исхода?Философствовать – готовиться к смерти,И он-то готов, но вот как остальные?Чувствуют ли ностальгию по настоящему?На пошли бы нахуй все остальные,пластиковые и стальные?Злые клоуны? умеющие заставить его работать Золушкой?

Он сомневается.Он еще находится в этом мире.Ему необходимо сосредоточиться.Боги не любят рассеянных,Дающих невыполнимые обещания,Делающих опрометчивые заявления.

Кажется, надо признать, что его воплощение – женщина,Так получается,Выбранное им по доброй воле и в трезвой памятиИз желания спасти окружающих.А это означает полное погружение в безднуИ редкое обращение к вышестоящим товарищам.И ему кажется,Что он живет не в последний раз,И никого об этом не предупреждает,И уходит в библиотеку.

……………………………………..

я живу быстроумираю молодойкаждое утрокак дым надо водойкак написал мне когда-то один музыкант и поэтэту историю ставит поутру сосед

Катулл учит девочку, хочет девочку,Хохочет над мальчиком, пинчарит деточку,Мочит ласточку, уже не плачетСухую корочку, дрочит палочкуВообще не думает, что это значит

Его сексуальность немного печалитсяОт него отдельно. Он с нею соглашается,Но не особенно заморачивается.Он понимает, что стигматизирован.Ему стыдно, что он муж мертвой девушки.Ему кажется, что это крайне значимо.Но этого никто не замечает.

Его привязанности теперь отличаютсяОт более-менее общепринятых:Какие-то случайные девчонки и пидоры,Амбициозные провинциалы, столичные штучки.Он бросает родных и отчаливаетВ город, где по-прежнему напивается.Мало об этом задумываетсяИ не хочет встречаться с себе подобными.

Вопросы интервьюеров его озадачивают.Он с трудом уворачивается,Но слово за слово.

Его вообще более не волнует истина,Только экстремальные состояния: см-ть, предательство,Вопросы стиля, имперские войны, жутковатыепутешествия,Короткие, но действенные, как цикута.У Катулла, как известно, хуевое здоровье,Но это не предмет общественной дискуссии.

И Лесбия! Лесбия! Она является ночамиВместе с мертвым воробышком! Они играют! Целуются!Он просыпается от рыданий! Он смотрит на еефотографииВ Петродворце и Павловском парке; он отворачиваетсяК портрету Николы-Угодника.Но она так прекрасна, ее жесты, как звезды,Ее кисти, ее щиколотки, ее попа; это невыносимо,эта невинность и это блядство.Он никогда не видел ничего более совершенного.Конечно, в этом месте он все-таки заморачивается.

Он продолжает любить мертвую,Не хочет признавать смерти,Не хочет в этом признаваться.Он живет в каком-то виртуальном отчаянии,В таинственном лесу,Где все еще возвращается, разворачиваетсяКак вертоградРайский

ТоварищиВедут себя так, как будто они – цезарь,Плюющий на общественные приличия.Они готовы писать эпитафииСтроить достойные надгробияОн готов разбить об стенку голову(И периодически разбивает),Только чтобы этого не было.Только бы вернуть живые созвучия,Блядскую правду, мучительные многоточия,НеправедныеБомбардировки городов, где он могПоноси́ть ее как подорванный.

Из истории литературы известноЧто римский кликушаУмер раньше своей голубкиКакая-то ужасная все-таки сверху степень отчетливости

……………………………………….

Он живет быстро, умирает молодым.Над водою – пули дум-дум, дынц-дынц, дым-дым,Лодка уходит в другую страну.На щеках мертвеца – индейский грим.Поднимите над ним простыню, натяните над ним.

Ибо входит жених выше самых высоких мужей.

Он приснится под утро, он скажет: сбежал.Знаешь, там был один пацан,Мы сговорились и подняли, вместе смоглиЭти доски и гвозди и комья земли.И никто из свидетелей не отрицал.

Я держал его руку и он мою, знаешь, держал.И потом доложу:Я стопу поцелую тому пацану.Наконец я признаю: Он прав.Я прошу Его всех друганов: поддержите его, помогите ему,Я пускай догорю, можжевеловый куст, до корней догорю,Но найдите дорогу ему.

…………………………………………………..

как сухая щепа после молньи, как медленный расовый дубкак сухие дрова и сухая листваомертвелое дерево молния в лоба была ведь когда-то живаи вода протекала

это все не вопросы ума, не предмет мастерствакак сухая игла, как сухая звезда волшебствасреди черного света гравера сухая игла гробовая иглаподними леденелого лба

о, возможна ли женщине мертвой хвала?да, конечно, возможна и необходимачтоб она понимала и там, что любима

……………………………………………….

а потом я устала всем говорить, что ты умерпо мобильному телефонутвоему с фотографиямилюбимых мальчиков и девочеки я его более не включаюна звонки более не отвечаюлежу только и плачувниз мордойцыганской

……………………………………………

КАТУЛЛ ПРИТВОРЯЕТСЯ, ЧТО ОН ОРФЕЙ, И СПУСКАЕТСЯ В АД