Лазарь-2 - Ричард Матесон

Ричард Матесон

Лазарь-2

— Но я же умер, — сказал он.

Отец смотрел на него, ничего не отвечая. На его лице ничего не отражалось. Он стоял над его кроватью и…

Только вот кровать ли это?

Он оторвал взгляд от отцовского лица. Посмотрел вниз — и точно, это была не кровать. Это был лабораторный стол. Он находился в лаборатории.

Он снова посмотрел на отца. Тело казалось таким тяжелым. Таким закостеневшим.

— Где я? — спросил он.

И вдруг понял, что звук его голоса переменился. Считается, что человек не знает, как в действительности звучит его голос. Но когда он меняется так сильно, это нельзя не заметить. Заметишь, если твой голос перестает быть человеческим.

— Питер, — в конце концов заговорил отец, — я знаю, ты станешь презирать меня за то, что я сделал. Я уже сам себя презираю.

Но Питер не слушал. Он пытался думать. Почему он такой тяжелый? Почему он не может поднять головы?

— Принеси мне зеркало, — сказал он.

Этот голос. Этот скрипучий, с присвистом голос.

Ему показалось, он задрожал.

Отец не двинулся с места.

— Питер, — сказал он, — я хочу, чтобы ты понял, это была не моя идея. Это все твоя…

— Зеркало.

Еще секунду отец постоял, глядя на него сверху вниз. Затем развернулся и ушел куда-то по выложенному темными плитками полу лаборатории.

Питер попробовал сесть. Сначала у него не получилось. Потом комната будто перевернулась набок, и он понял, что сидит, однако не почувствовал этого. Что же случилось? Почему он больше не ощущает свои мышцы? Он опустил глаза.

Отец взял со стола зеркало.

Но Питеру оно уже было не нужно. Он увидел свои руки.

Металлические руки.

Металлические руки. Металлические плечи. Металлическая грудь. Металлическое туловище, металлические ноги, металлические стопы.

Металлический человек!

От этой мысли он содрогнулся. Однако металлическое тело осталось неподвижным. Оно сидело, не шевелясь.

Его тело?

Он попытался закрыть глаза. Но не смог. Это были не его глаза. Все было не его.

Питер стал роботом.

Отец быстро подошел к нему.

— Питер, я не хотел этого делать, — произнес он ровно. — Я не знаю, что на меня нашло… это все твоя мать.

— Мама, — эхом отозвалась машина.

— Она сказала, что не сможет жить без тебя. Ты же знаешь, как она на тебе помешана.

— Помешана, — прозвучало эхо.

Питер отвернулся. Он слышал, как внутри его что-то размеренно, медленно, слаженно тикает. Он воспринимал работу механизмов своего тела тканями мозга.

— Ты вернул меня обратно, — спокойно обвинил он отца.

Мозг тоже казался каким-то механическим. Потрясение от вида собственного тела прошло и сменилось вот этим. Онемением мысли.

— Я вернулся, — произнес он, пытаясь понять. — Зачем?

Отец Питера оставил его вопрос без ответа.

Он попытался встать со стола, попытался поднять руки. Сначала они, обездвиженные, падали вниз. Затем он услышал щелчок в плечах, и руки поднялись. Маленькие стеклянные глазки увидели это, и его мозг отметил, что руки подняты.

Внезапно на него нахлынуло осознание. Всего сразу.

— Но я же умер! — воскликнул он.

Он не воскликнул. Голос, выражавший его тоску, звучал тихо и скрипуче, Голос без эмоций.

— Умерло только твое тело, — сказал отец, стараясь его убедить.

— Но я же мертв! — закричал Питер.

Крика не получилось. Машина отвечала спокойным, ровным тоном. Как полагается машине.

Отчего у него вскипел разум.

«Так это была ее идея?» — подумал он и был ошеломлен, когда услышал пустой голос машины, вторящий эхом его мыслям.

Отец ничего не сказал, он с несчастным видом стоял у стола, усталость наложила на его осунувшееся лицо глубокие морщины. Он думал, что вся эта изнурительная борьба была напрасна. Он думал, почти со страхом, а вдруг в итоге ему придется отвечать не на вопрос, что он сделал, а почему он это сделал?

Он наблюдал, как машина идет, скорее громыхает, к окну, неся в своей металлической коробке разум его сына.

Питер смотрел в окно. Он видел кампус. Видел ли? Красные стеклянные глазки в голове могли смотреть, в металлическом черепе помещался мозг. Глаза передавали информацию, мозг ее воспринимал. Своих глаз у него больше не было.

— Какой сегодня день? — спросил он.

— Суббота, десятое марта, — услышал он ровный голос отца. — Десять часов вечера.

Суббота. Суббота, в которую он не собирался быть живым. Гневная мысль понуждала его резко развернуться и накинуться на отца с недобрыми словами. Однако огромная металлическая конструкция только механически звякнула и со скрежетом развернулась.

— Я работал без остановки с утра понедельника, когда…

— Когда я убил себя, — завершила машина.

Его отец задохнулся, посмотрел на него потухшим взглядом. Он всегда был такой собранный, такой сдержанный, такой уверенный в себе. И Питер всегда ненавидел эту его собранность. Потому что сам он никогда не был собранным.

Сам он.

Эти слова вернули его в действительность. Он ли это? Точно ли человек — это только его разум? Он часто заявлял, что дело обстоит именно так. В тихие вечера после ужина, когда приходили другие преподаватели и сидели в их гостиной с родителями. И когда его мать сидела рядом с ним, гордая и улыбающаяся, он вещал, что человек — это только его разум и ничего больше. Зачем она сделала с ним такое?

Он снова ощутил связывающую по рукам и ногам беспомощность. Чувство, словно он угодил в капкан. А он и угодил в капкан. Огромный, с железной челюстью капкан этого тела, сделанного отцом.

Он испытывал похожий леденящий ужас последние полгода. Это же самое ощущение, будто бы пути к отступлению отрезаны со всех сторон. Что он никогда не выберется из тюрьмы своей жизни и кандалы ежедневной рутины тяжким грузом болтаются на руках и ногах. Ему часто хотелось кричать.

Ему и теперь хотелось закричать. Громче, чем когда-либо раньше. Он нашел для себя единственный остававшийся выход, и тот тоже был перекрыт. Утром понедельника он перерезал себе вены, и одеяло тьмы накрыло его.

И вот он снова здесь. Тело исчезло. Не осталось вен, которые можно перерезать, нет сердца, чтобы пронзить или раздавить, нет легких, из которых можно выжать воздух. Только мозг, изможденный и страдающий. Однако он снова здесь.

Он стоял, развернувшись к окну. Смотрел на кампус колледжа Форт. Вдалеке он видел — воспринимали его красные линзы — здание, в котором проводил социологические исследования.

— Значит, мой мозг не пострадал? — спросил он.

Удивительно, каким спокойным он сейчас стал. Секунду назад ему хотелось кричать во всю мочь легких, которых у него больше не было. А теперь он испытывает апатию.