Чисто русское убийство - Роберт Орешник

Роберт Орешник

ЧИСТО РУССКОЕ УБИЙСТВО

Глава 1

– Мразь, исчезни, – прошипел он ей на ухо по-русски. – А лучше сдохни, русская свинья.

Харитонова чуть не протрезвела, блин, секунду назад зуб могла дать, что это чисто французский папик, и – на тебе, получи, русак, гранату, да ещё от своего же! Предатель, сволочь, изменник Родины, нашёл свинью… Не там ищешь, выродок, их вон сколько вокруг и ни одна не хрюкает великой и могучей родной речью.

Все столики кафе, до единого кресла, заняты ужинающей курортной шатией-братией с сестрами-серьгами, и все, как один, пялят зенки на неё, Харитонову Ритку, не желавшей ничего такого. Не высокая и не низкая, не толстая и не худая, не красивая и не уродливая, повседневная Харитонова – как все и со всеми. Зато в душе, под самый, что ни на есть корешок, ни с кем не сравнимая, вся – воплощение частицы «не» в предложении сосуществования с самой планетой. Она уверена, что её никто не любят, ничто не радует, оттого завтрашний день её уже тревожит, а сегодняшний ещё бесит. И когда объявляется праздник, вроде отпуска или выходных, сквозь облик, как пот на человеческом лбу, проступает Харитонова душа и завладевает всею, и вопит, изнемогшая в плену: не! Ты – не, он – не, вы все – не. Вот Харитонова – да, но вы все не.

А чего такого? Ну, вымотало её киснуть в дохлой компании сорокалетних старух, которые до кучи ещё и непосредственные начальники. Захотелось Ритке чисто танцануть чуток рядом с мужчинками, вдохнуть их подзабытого аромата пота и курева, случайно легонько коснуться какой-никакой части туловища. И чего такого? Тут же все в одежде, посреди ветреных ноябрьских гор, утеплены так, что добираться до утра будешь… если будешь, если будут с тобой… И вот, вместо невинной мимолётной попытки страстной любви, тебя вдруг, ни за что ни про что, с ног до головы взяли и обделали отборнейшим унизительным словесным поносом, да ещё по-русски! Пялитесь? Чётко зырите, внимательно, проникновенно? Так вот, если кто не заметил, её, Харитонову Маргариту Семёновну, только что едва не разорвало в клочья. От обиды. Как будто злоба, что заложена в ней, не эфемерное чувство, а реальная мина, и топтаться на ней не рекомендуется, но уж ежели топнул, тогда утопить взглядом, обжечь слюной, порвать гада, ногтями, зубами.

И тут возникло начальство! Как если из-под подпола зачуханного швейцарского шалмана выбрался бы шестилапый крысиный король о трёх мордах, со слипшимися мерзкими хвостами… крысы, как всегда, не вовремя, и ведь трое на одну. Директор фюрерша Смоленцева, собственной персоной, кондовая хабалка Бутыркина и хитроподлая солитёрша Горчак… зубками клац-клац-клац, глазками зырк-зырк-зырк, коготками цап-царап… и ведь, ёпрст, выучили уже, что только так и действенно, чтоб втроём на Маргариту Семёновну, вместе, поодиночке не справиться, хором… Никто не поможет? Не спасёт? Не пожалеет. Не любит. Не, не, не… А где этот хам? С кем? Вон он, с дружком своим, таким же нашим, небось? Уроды, жлобы. Ох, девушки вы мои женщины, больно же, аккуратнее со мной… Ничего, придёт время и всех вас покрошат и сожрут с потрохами, без запивки, есть кому, уж Харитонова расстарается. Куда её, блин, тащат, за что! Да не хочет она на улицу, ей здесь охота танцевать, с поганым народцем, чтоб видно всем было, как тревожно ей живётся в их бешеном мире.

Четверка женщин выдворилась из зала, долой с глаз восторженно-возмущённой кафешной публики: жаль, конечно, что не показали женскую драку, но всё же пришли не за тем.

Отдыхающий объект Харитновой незадачи, Анатолий Жаров с другом Тришиным Денисом поглядывали, как трое наших женщин выводили из зала разбушевавшуюся товарку помоложе, провожая с ненавистью до самого прощального дверного стука. Притом, что перед их спутницами маячили не какие-нибудь там зверские рожистые хари, но исключительно обаятельные мужские лица с тренированными улыбками на месте ртов. Двое мужчин так искусно выкраивали из себя джентльменов, что их французские барышни даже близко не просекли и капли негатива в натурах своих славных русских кавалеров. Жаров не переставал ворковать с ними по-французски, а Тришин, элегантно, обворожительно оттопыривая мизинцы обеих рук, не уставал заполнял сосуды выпивкой и подавать из рук в руки, приборматывая нечто весьма похожее на «силь ву пле».

Горы. Свежий воздух. Из распахнувшегося во тьму дверного проёма гостиницы типа шале, при которой функционирует кафе, вываливается некое возбуждённое адское чудище, сплетённое четырьмя женщинами из личных тел. И оно же ведь ещё и движется как-то, перемещаясь с крыльца на землю. Здесь, на земле, новый ноябрьский снег быстро-быстро утепляет собою замёрзшую швейцарскую почву, покуда альпийский ветрище передыхает меж порывами своей космополитической безжалостности, выстуживая всё, что ещё живо от лета да не прибрано осенью.

Главбух Харитонова, оказавшись чем-то вроде позвоночника исчадия, едва дышит, ведь ей приходиться буквально содержать на себе весь этот, блин, топ-менеджмент родного предприятия, состоящий из троих неслабых, отлично питающихся, тёток.

– Пустите уже! Лариса Львовна, пустите… Женщины! Я уже всё, я нормальная, – придушено молит Харитонова.

– Да правда же, хватит, – задыхаясь подтверждает Горчак, что облапила Харитонову справа. – Ларка, что мы, как дети, ей-богу.

– Пусть пообещает, что немедленно отправиться в шале, спать, – командует Смоленцева, устроившаяся со спины, но на голове Харитоновой, вот уж прирождённый руководитель.

– Дай слово, Харитонова, что успокоишься, и разойдёмся, – гаркнула Бутыркина в левое Харитоново ухо.

– Даю. Честное слово, народ, я больше не буду. Обещаю. Я правда больше не буду и пойду спать. Правда-правда… – хнычет Харитонова.

– Всё, девочки, отпускаем, – приговаривает Смоленцева.

– Теперь нам как-то надо разъединится, – задумчиво извещает Бутыркина.

– Скорее, расплестись, – кряхтит Горчак. – Лара, там моя шея, не дави.

– Я правую ногу не чувствую, – Бутыркина сама похныкивает, забыв, что должна быть грозной и монолитной в глазах провинившейся коллеги.

Чудище развоплощается, когда сопя, кашляя и, простите, матюгаясь, женщины всё же разбираются кто где и освобождаются от гнёта друг дружки. Харитонова не была бы собою, если бы смолчала:

– И чего такого я сделала, он меня первый обозвал.

– Не ври, ты первая начала приставать к мужчине, – забухтела Бутыркина. – Я следила за тобой. А его друг, чего он тебе сделал, что ты на него едва не набросилась?

– Обозвал нехорошо, – угрюмо отбояривается Харитонова.

– Всё, вали уже отсюда, и не маячь на людях, – устало приговаривает Горчак. – Завтра договорим.

– Мне надо куртку забрать.

– Стоять, – рявкает Смоленцева. – Ни шагу назад. Галя, не в службу, метнись за курткой.

– Легко, – Горчак убегает в гостиницу.

Бутыркина не унимается:

– Говорила же, не надо было брать её с собой, весь отдых насмарку. Если не умеешь пить, не умеешь вести себя на людях, так сиди дома и носа не высовывай.

– Прекращаем разборки, – обрубает Смоленцева. – Баста. Маргарита Семёновна, аккуратнее по мосту.

– Не впервой, Лариса Львовна, не переживайте, – бурчит Харитонова.

Бегом возвращается Горчак, подаёт куртку Харитоной:

– Держи.

– Благодарствуем, – одевает куртку обиженная Харитонова.

– Хорошо, хоть не в нашем шале накуролесили, со стыда сгорели бы, а переезжать некуда, всё занято, – Бутыркина никак не справится с нервами. – И перестань уже папуасить, сними, на хрен, погремушки и выбрось с моста в пропасть.

– Это не погремушки, – обижается Харитонова, схватившись обеими руками за разноцветные бусы, как будто их с неё сейчас примутся срывать. – Это бусы. В таких генеральный директор художественного музея в Москве ходит, телевизор смотреть надо, я специально их искала. Это современное искусство, Светлана Михайловна, чтоб вы знали. И всё, я пошла, – раздражённо отвечает Харитонова. – И не за что мне извиняться, отдыхаю как умею, а на свои деньги – как хочу.

Харитонова пересекает двор, оставляя на снегу следы, направляясь к тропе сквозь заросли к мосту через пропасть.

– Ещё и психует, – злобно усмехается Горчак.

Смоленцева, Бутыркина и Горчак глядят вослед уходящей подлой натуре сослуживицы, ещё не замечая горного ветра вернувшегося к трудам по заметанию последних десятков следов в жизни Риты Харитоновой. Кто ж знал, как оно всё сложится…

Троица сдружилась ещё на первом курсе Загряжского педагогического университета. Никакого общего интереса, типа драмкружка или спортивной команды, у них не было. Просто так срослось, как-то. Причём, и внешне они очень похожи: белёсые, широкоплечие, задастые, а теперь ещё и с двойными подбородками.

Смоленцева – центровая. Выше среднего роста и самая ширококостная. Самодостаточна настолько, что могла бы существовать в одиночку без никого, и, возможно, у неё даже не было родителей, а явилась на свет божий сразу в конечном виде руководителя и члена правящей партии, куда она разумно-добровольно вступила ещё студенткой. Свой инженерно-педагогический факультет Загряжского педагогического университета Лариса Львовна кончила с отличием.