Империя пера Екатерины II: литература как политика - Вера Проскурина

Вера Проскурина

Империя пера Екатерины II: литература как политика

© Проскурина В. Ю., 2017

© OOO «Новое литературное обозрение», 2017

Введение

Литературное наследие императрицы Екатерины II настолько обширно и разнообразно, что представляется невозможным охарактеризовать все сочинения, составляющие двенадцать томов наиболее авторитетного издания, подготовленного А. Н. Пыпиным по рукописным источникам. Наша книга не претендует на всеохватный обзор всего написанного Екатериной в разных жанрах и на разных языках. Писательские опыты русской государыни уже многократно становились предметом серьезного анализа в работах исследователей XIX–XXI веков. Все они в той или иной мере свидетельствовали о том, что при всем многообразии жанровых форматов, при большей или меньшей степени самостоятельности и оригинальности литературные сочинения русской императрицы всегда являлись выражением ее политики и идеологии. Эти тексты тщательно готовились, их распространение или постановка на театральной сцене пышно декорировались. И, как правило, наиболее значимые работы переводились на французский, немецкий и даже в отдельных случаях на английский языки. Не только русская публика, но и европейские читатели должны были быть заинтересованными свидетелями и потребителями литературных упражнений писательницы на троне.

Феномен литературной продуктивности русской императрицы не имеет аналогов в истории. Количество, разнообразие, а также степень самостоятельности работ не могут сравниться даже с сочинениями прусского императора Фридриха Великого, хотя его опыт интеллектуального придворного сотрудничества (в частности, приглашение ко двору Вольтера), несомненно, повлиял на Екатерину, старавшуюся окружить себя знаменитыми философами. Вместе с тем Екатерина постоянно подчеркивала несерьезный, дилетантский, развлекательный характер своих литературных опытов. В ее письмах к европейским друзьям всегда присутствовала риторическая формула «пишу для собственного удовольствия»:

«Что касается моих сочинений, то я смотрю на них как на безделки. Я любила делать опыты во всех родах, но мне кажется, что все, написанное мною, довольно посредственно, поэтому, кроме развлечения, я не придавала этому никакой важности»[1].

«Признание» императрицы было данью времени и моде, требовавшим упаковки «полезного» в «приятное», то есть придания самым серьезным проблемам ироничной, шутливо-аллегорической или даже комической формы. Императрица быстро усвоила главный тезис своих европейских корреспондентов, определявших Просвещение не как сумму провозглашенных доктрин и философских концепций, но как форму и характер самой интеллектуальной деятельности[2]. Как и ее литературно-философские друзья, Екатерина хотела быть легитимным членом европейской «république des letteres»[3], в которой качество любого интеллектуального продукта измерялось прежде всего его «литературностью» – формой, стилем, слогом. Это была своеобразная игра. Для России – назидание или политические директивы под маской смеха, данные от лица абстрактной власти. Для внешнего – иностранного – читателя Екатерина демонстрировала литературность этой власти, а следовательно, и принадлежность к европейской «республике письмен». Политика, философия и идеология должны были носить литературную одежду – здесь русская императрица следовала тогдашнему поветрию. Не случайно императрица самым детальным образом обсуждала свои литературные опыты именно (и почти исключительно) с европейскими друзьями.

Больше всего Екатерина II писала для театра – комедии, комические оперы, исторические пьесы. Театральные представления должны были встраивать Россию (и, конечно же, русский двор и столицу) в европейское пространство, присоединять страну, Петербург и двор к новомодным европейским (прежде всего французским) культурным ценностям. Пьесы Екатерины, представленные в искусных декорациях в придворном театре в сопровождении первоклассной музыки, превращали Петербург и двор в эстетический объект. Этот декорум – помимо идеологического и политического смысла – служил вывеской новой, просвещенной власти, стремящейся декорировать культурное пространство столицы по европейским канонам.

Культура смеха занимала особое – центральное – место в цивилизации Просвещения. Отношение к смеху, к остроумию и сатире определяло качества «человека Просвещения»[4]. К этой категории причисляла себя и Екатерина, написавшая множество не только комедий и комических опер, но и сатирических прозаических эссе, вроде «Тайна противо-нелепаго общества (Anti-absurde)», «Общества незнающих ежедневная записка», «Были и небылицы». Цивилизованность, в ее представлении, была прямо пропорциональна толерантному восприятию сатирической насмешки, а умение шутить и само остроумие сделались пропуском в культурное сообщество. Смех должен был выполнять множество функций – исправлять дурные нравы, выкорчевывать невежество, даже корректировать политику. Выбор характера «смеха» – бурлескного, пародийного, галантного или дидактического – был тесно связан с насущными политическими задачами (глава 2).

Сама литературная деятельность императрицы должна была переустановить границы европейскости. Как справедливо замечал Ларри Вульф, именно в эпоху Просвещения произошло ментально-географическое разделение на Западную и Восточную Европу, а границы между ними пролегали где-то между Пруссией и Польшей[5]. Доекатерининская Россия на карте цивилизации была почти всегда помечена белым пятном бесконечных снежных равнин и осмыслена как варварская и отсталая антицивилизация. В своем «Путешествии в Сибирь» (1768) французский аббат-астроном Шапп д’Отерош приравнял Россию к Сибири, и для него экзотический быт народов Сибири определял лицо всей России. Императрица-писательница ответила аббату Шаппу огромным фолиантом, написанным по-французски от лица молодого образованного русского автора, – само название ее книги «Антидот» должно было служить «противоядием» искаженному «западному» представлению о стране (глава 1).

Показательно, как Екатерина сознательно наполняет свои сочинения географическими отсылками, помечает «нераспаханную» страну культурно-литературными бороздами, очерчивает совершенно новую территорию «свободоязычия» (глава 3). По мановению литературного пера она создает цивилизованный ландшафт империи – воображаемый, ментальный, мало соотносящийся с реальным пространством и временем. Ее первое сочинение – совместный перевод философско-политического романа «Велизарий» Ж. – Ф. Мармонтеля, где она в числе двенадцати участников путешествия по Волге 1767 года перевела важнейшую – девятую – главу. Издание, вышедшее в 1768 году, имело значимую «топографическую» приписку к названию – «Велизер, сочинения Господина Мармонтеля, члена Французской Академии, переведен на Волге».

Комедии 1772 года также содержали немаловажное дополнение к названиям – «сочинены в Ярославле». Добавляя русские географические названия к своим литературным опытам, Екатерина стремилась переформатировать русское пространство, сделать его частью европейской цивилизации. С легкой руки императрицы-писательницы Сибирь – фокус ее полемической книги «Антидот» – сделалась актуальной темой обсуждений и переосмыслений, а комедия «Шаман Сибирский», сочиненная в 1786 году, метила в новомодное европейское увлечение «магнетизмом», масонством и целительством. Сибирский шаманизм в конце 1780-х годов воспринимался уже не как экзотическое явление варварского русского обихода, описанного аббатом Шаппом, а представлялся (в том числе и на сцене европейских театров) сатирической аллегорией модных европейских салонов. Сибирь с ее шаманами как бы переносилась в Европу (глава 4), а Россия в лице изображенной Г. Р. Державиным «Минервы среди тронов» (ода «На Счастие») оказывалась единственной и чуть ли не последней защитницей разума в современном «коловратном» мире конца эпохи Просвещения (глава 6).

Вольтер тонко подметил эту совершаемую императрицей ментально-географическую революцию, когда запрашивал у Екатерины перевод ее собственной пьесы: «Я просил у Вашего Величества прежде кедров из Сибири, теперь я осмеливаюсь просить комедию из Петербурга»[6]. Швейцарский философ, писатель и врач И. Г. Циммерман подытоживал эти культурно-политические перенесения, когда писал Екатерине: «Теперь с берегов Невы к нам идет Просвещение»[7].

Вместе с переформатированием ментального географического пространства происходило и завоевание исторического прошлого. Исторические хроники Екатерины, в первую очередь «Начальное управление Олега», «возвращали» связь России с «колыбелью человечества» Грецией, а вместе с ней – с Византией и Римом. В декорациях поставленного в 1790 году спектакля, запечатленного и в иллюстрациях А. Н. Оленина к роскошному изданию трагедии, просматривалась римская стилистика. Весь этот национальный греко-римский проект, развивавшийся параллельно с реальным присоединением Крыма-Тавриды, должен был подчеркнуть не только успехи русской завоевательной политики, но и изначальную принадлежность Руси – России к византийско-римскому цивилизационному наследию (глава 5). Если политика Екатерины имела своей стратегической целью перенесение имперского могущества в Россию, своего рода translatio imperii, то литературно-культурные свершения императрицы должны были служить translatio studii, то есть перенесению культурной парадигмы, знаний, цивилизации на русскую почву. Анализу этих парадигм – той империи пера, которую создала Екатерина II, – и будет посвящена наша книга.