В Пышму. За тетрадками - Владимир Арро

Владимир Константинович Арро

В Пышму. За тетрадками

Я и сам удивляюсь, как меня тогда назначили. Мне все кажется, что во время войны я был ужасно маленьким.

На второй перемене Мария Георгиевна сказала:

— Кто-нибудь из вас должен вместо уроков пойти в Пышму за тетрадками. Сейчас конец месяца и нужно срочно тетрадки получить. Машины нет, поэтому придется с санками.

Ого! А до Пышмы от нашего поселка десять километров. И как-никак мороз на улице, а в школе батареи горячие. Все замолчали и начали ждать, кто же вызовется. Вдруг Жорка меня в бок толкает и говорит:

— Давай с тобой пойдем!

Я говорю:

— Давай.

И мы подняли руки.

— Хорошо, Бирюков и Рыжиков, — говорит Мария Георгиевна, — можете уроки на завтра не готовить. Выходите сейчас же. Только у завхоза получите накладную и санки.

Схватили мы шапки и побежали к завхозу. В эту минуту, по-моему, нам весь класс позавидовал.

Вышли мы с санками на Пышминский тракт, оба за веревочку держимся и молчим. Под ногами снег скрипит, а из-за елок иногда солнце выглядывает. И тогда перед нами наши тени двигаются. Длинные такие, голубые. Жорка смотрел на них, а потом и говорит:

— Не пойму я, Сашка, кто из нас выше? Ты или я?

А я говорю:

— Это ерунда, что ты немножко выше. Зато я шире в плечах. И еще физрук сказал, что у меня грудь птичья. У воробьев видал, какая грудь? Колесом, как у матросов.

Жорка тогда замолчал. А потом и говорит:

— Как думаешь, Сашка, кто из нас должен быть главнее? Ты или я?

А я говорю:

— Конечно, я. Накладная-то у меня за пазухой. И завхоз все в мою сторону объяснял.

Жорка опять замолчал, а потом говорит:

— Знаешь, почему я вызвался? Я задачки по арифметике не решил.

А я говорю:

— А знаешь, почему я вызвался? У меня в домашней работе по русскому две кляксы.

И опять мы молча пошли. Только снег под валенками: скрип-скрип. Вот уже и кордон показался. Из-за большого сугроба желтый домик выглядывает. А в нем жил наш одноклассник Афонька Седых. Отец его лесником работал.

Жорка и говорит:

— Давай зайдем к Афоньке.

А я говорю:

— Зачем? Его все равно дома нет.

— Ну, просто так, — говорит Жорка, — зайдем.

И мы зашли.

Залязгала цепью Афонькина собака Альма и как начала на нас лаять! Мать водном платке и валенках на крыльцо вышла, как нас увидела, так и бросилась к нам бежать. Платок потеряла, волосы по ветру летят.

— Что? Где? Что с Афоней?

Я головой мотаю:

— А ничего…

— Афоня где? Что случилось? — кричит мать.

А Жорка отвечает:

— На арифметике. Сейчас третий урок.

— А что же вы пришли? — спрашивает мать.

— А мы в Пышму, за тетрадками, — отвечает Жорка. — У нас и накладная есть.

— Ах вы, окаянные, — говорит мать. — Напугали-то как! Ну что, зайдете погреетесь?

А я говорю:

— Нет, мы пойдем.

Она плечами пожала, и мы пошли.

И снова перед нами только снег да елки. Да еще березы. Елки-то снегом завалены, нахохлились, а березы нагишом стоят. И зачем-то к дороге вылезли, на самый сквозняк.

Потом впереди нас на дорогу две вороны сели и давай щипаться. Жорка говорит:

— Эх, рогатку не взял!

А я кричу:

— Слабо снежком попасть!

Жорка стал снежок делать, а он рассыпается. Я тогда вынул ключ от комнаты и говорю:

— Смотри!

Как швырнул ключ в ворон, они чиститься и перестали. Поглазели на нас бочком-бочком и вдруг спокойно поднялись и полетели. Я побежал на то место, смотрю, а ключа нет. Подбежал Жорка с санками и кричит:

— Где ищешь, сам не докинул! Ближе надо искать!

А я кричу:

— Не видел, так и не говори! Я даже немножко перекинул! Вот где надо искать!

Рылись, рылись мы в снегу — никакого ключа нет.

А Жорка говорит:

— Ничего, весной придешь, он здесь будет лежать, как новенький. Только место запомни: около столба с отбитым изолятором.

И мы повезли наши санки дальше. Шли-шли и ничего интересного нам больше не встретилось. Вдруг Жорка говорит:

— А кто-то нам навстречу идет.

Я посмотрел вперед — и правда, далеко на дороге какая-то черная фигурка движется. Жорка говорит:

— А вдруг это «Черная кошка»?

Меня даже мороз по коже продрал. У нас в поселке уже целый месяц про эту бандитскую шайку говорили. Взялся я за веревку покрепче, а сам отвечаю:

— Все ты врешь, Жорка. Никакой здесь «Черной кошки» нет. Просто человек идет.

А Жорка меня за руку схватил и говорит:

— Смотри, остановилась!

А фигурка и правда застыла на месте. Встали мы и ждем, что дальше будет. А фигурка вдруг снова пошла. Жорка говорит каким-то загробным голосом:

— А где у тебя накладная?

Я отвечаю:

— В нутряном, за пазухой.

— Давай мне, — говорит Жорка, — я в шапку спрячу. У меня как раз подкладка там отстает.

Отдал я Жорке накладную, он сунул ее в свою длинноухую шапку, и мы пошли дальше. Только гораздо медленнее.

Жорка и говорит:

— Как подойдем, ты бросай ему под ноги санки! А я сзади налечу и начну его снегом кормить. А ты тем временем обыскивай. Главное, чтоб оружие отобрать, а то еще будет стреляться!

Я говорю:

— Ладно.

Идем, а сами, кроме фигурки, ничего не видим. Мы и не заметили, как на шепот перешли.

Жорка вдруг говорит:

— Смотри, а он санки тянет!

Я посмотрел и говорю:

— И никакой это не он, а она! Видишь, шаль на голове? Все ты выдумываешь, Жорка! Никакая это не «кошка», а просто тетка санки везет. Наверное, за пайком в Пышму ездила.

Жорка рассердился, засопел.

— Понимал бы ты что-нибудь в «кошках»! Это он специально теткой переоделся. Думаешь, зря кошкой назвали? Если в шайке были бы одни дядьки, то назвали бы «черный кот».

А я уже теперь все хорошо видел и стал над Жоркой смеяться.

— Скажешь, он и губы специально накрасил, да?

Тут уж и Жорка увидел, что это идет молодая женщина. А на санках у нее была привязана белая наволочка. С такими наволочками у нас ездили в Пышму получать пайки за погибших.

Поравнялась женщина с нами и остановилась.

— Ну что, — говорит, — воробьи, замерзли? Куда путь держите?

— А мы в Пышму, за тетрадками, — говорит Жорка. — У нас и накладная есть.

— Проходила мимо Когиза, открыт. Чем же мне вас угостить, не знаю.

Развязала она наволочку, вынула какой-то мешочек.

— Вот, — говорит, — из сладкого-то один только сахарный песок. Есть у вас куда отсыпать?

Пошарили мы по карманам — ничего нет. Вдруг Жорка сорвал с себя шапку.

— Есть! — говорит. — А накладная на что?

И стал кулек сворачивать. Я смотрел-смотрел и решил: а чего ей будет? Песку-то ведь охота попробовать.

Насыпала нам женщина полкулька, усмехнулась и говорит:

— От Ивана Кузьмича гостинец. Сам, бывало, тоже конфеты любил… Ну, ступайте, воробьи. Дорога дальняя, казенный дом.

И она повезла свои санки. А мы стояли с Жоркой и думали, как же нам сахарный песок есть?

Жорка и говорит:

— Давай по очереди в рот сыпать. Только понемногу. Вот смотри!

Закинул голову, разинул рот и давай по кульку постукивать. А потом мне передал, и я тоже самое сделал. Жуем песок, хрустим. А Жорка говорит:

— Давай со снегом. Получится мороженое.

Стали мы тогда со снегом есть. Ничего, вкусно получалось. Правда, в Ленинграде до войны мороженое было вовсе не такое.

Только я смотрю, у кулька один край совсем мокрый, вот-вот оторвется. Я и крикнул Жорке:

— Тише ты со своими слюнями-то! Накладную совсем испортил!

А Жорка тоже крикнул:

— Кто, я? Сам слюни распустил!

И стали мы друг друга подталкивать. Не сильно, а так, — легонько, чтобы песок не рассыпать. Вдруг Жорка на санки наткнулся и как полетит вверх тормашками! И весь песок ему прямо в лицо. Я хохочу, а он лежит, глаза зажмурил и свой подбородок облизывает.

— Эй, — закричал я. — А накладная-то!

Схватил я кулек и стал его расправлять.

Ничего, сохранился документ. Только с одного края сильно мокрый, а с другого сильно мятый. Сложил я его и сунул опять к себе за пазуху. Жорка отряхнулся и мы пошли дальше.

Жорка говорит:

— Что-то долго Пышмы нет.

Я говорю:

— А ведь еще обратно идти!

И как подумали мы о том, что надо будет еще идти обратно, стало нам скучно-скучно.

Жорка говорит:

— Давай песни петь.

Я говорю:

— Давай.

— Только ты начинай, — говорит Жорка.

Я не стал спорить и запел:

— «Узнай, родная мать, узнай, жена-подруга,Узнай родимый край и вся моя семья,Что бьет-разит врагов стальная наша вьюга,Что счастье мы несем в родимые края!»

— Это — что! — говорит Жорка. — А вот я с матерью ездил в Свердловск, так один инвалид в поезде песню пел: