Шаман - Кристофер Сташеф

И было так — первыми явились в мир Улины, Старшая Раса, те, что стояли ниже одних лишь богов. И могущественнейшие из Улинов вступили тогда в великую войну. Имя одному — Улаган Багряный, и желал он обратить людей и эльфов в покорных и бесправных рабов. Имя второму — Ломаллин Зеленый, и встал он на защиту Младших Рас, которые любил, как детей своих. Но не всесильные эти титаны решили исход войны, а человек Огерн, что, в жажде отмщения, дерзнул мечом переписать судьбу мира…

Пролог

— Огерн тогда был самым обычным человеком, — сказал старик Лукойо. — Но это было тогда…

Лукойо — тощий старик с длинными, остроконечными ушами, отличался проворностью, ловкостью и умом. Он рассказывал историю пятерым детишкам, ушки которых были заострены едва заметно. Глаза старика сверкали. Чуть поодаль, около ревущего очага, болтали молодая женщина и старуха, время от времени устремляя на детишек и старика любящие взгляды. Длинные волосы скрывали уши женщин, но молодая чем-то неуловимо напоминала старика — то ли ловкостью, то ли хитроватым блеском глаз. Ростом она была пониже старухи.

— А в тот раз ты говорил, будто он большой-пребольшой, дедуля, — закричал старший из детишек.

— Большой, большой, а как же! Самый здоровенный в своей деревне — и ростом, и силой! Он был не только охотником, но и воином, но он не был улином.

В длинном доме зашевелились члены семейства, побросав свои дела, они стали собираться около старика и детей. Глаза у многих светились неподдельным интересом. Конечно, эту историю они уже слыхали, но в такие дни, когда за окнами завывал зимний ветер, старые рассказы и домашний очаг представляли собой нечто большее, нежели просто тепло и присутствие близких.

— Улины были богами, — хитренько улыбнулась старшая из девочек.

И наверное, угодила по больному месту, потому что старик покраснел и воскликнул:

— Вовсе нет, хотя в то время все так думали, даже сам Огерн! Даже я! Правда, Дариад объяснил ему, что это не так, что улины только выше и сильнее нас и от рождения умеют творить чудеса. Но Огерн сказал мне: «Не вижу большой разницы, Лукойо. Сверхлюди они или боги — что с того? Все равно они могут убить любого, лишь только глянут на него». Ну а когда мудрец ему по-другому все втолковал, вот тогда-то Огерн ему поверил.

— А мудреча он как повштречал, дедушя? — прошепелявил самый младший из внуков. Даже он знал, как поддразнить деда.

— Ах! — вздохнул Лукойо, и лицо его стало ужасно огорченным. — Во времена печали, во времена бед — вот когда Огерн его повстречал!

Дети смотрели на деда горящими глазами. Они притихли.

— Они завели его, — шепнула молодая женщина старухе.

— Это верно, но ведь это так просто? Ладно, давай послушаем, чего он наплетет на этот раз.

Между тем глазки старухи радостно поблескивали: чувствовалось, она совсем не против в который уже раз выслушать из уст мужа историю их знакомства.

Глава 1

В ушах у Огерна зашумело, в глазах потемнело. Он крепче сжал маленькую руку Рил, словно единственную реальную вещь в мире, вдруг ставшем таким ужасным, — Рил так и сказала про этот мир. Огерн старался забыть ее слова, но они звенели и звенели у него в ушах.

— Не жди, — нарушила молчание Рил после стонов, вызванных очередной схваткой.

Когда схватка заканчивалась, Рил продолжала говорить, как будто ничто и не прерывало ее речь. Но Огерн видел страх в глазах жены, и его пробирал озноб.

— Если я умираю, не… жди… когда мой дух оставит меня… Разрежь мое тело… рассеки ножом… и освободи ребенка… — Рил снова дико закричала: началась новая схватка.

Огерн обнимал жену, стараясь не сжимать ее руку слишком сильно. Она страдала, и он страдал вместе с ней. Схватка закончилась, Рил простонала:

— Если мне суждено умереть, пусть хотя бы она… живет.

Казалось, ребенок сражается за свою жизнь уже несколько часов, стучится в ворота, которые ему не открывают. Огерн озлился и тут же сам себя выругал: при чем тут ребенок, разве он знает, что он делает своей матери? Он просто хочет жить, как все люди! В горле у Огерна пересохло. Он сглотнул слюну и сжал обе руки жены.

— Нет, милая. Пока мы живы, боги продолжают вести нас по жизни. Времени вытащить ребенка хватит и после того, как ты перестанешь дышать, но ты не перестанешь, конечно же, нет! И конечно, ребенку безопаснее внутри тебя! И мы должны верить в то, что боги не заберут тебя, не будут так жестоки: ты еще очень молода, — но Огерн прекрасно знал, что забирали и помоложе. Но он постарался отогнать это воспоминание и только прошептал: — Помни, если мы вытащим ребенка сейчас, ты можешь умереть, и дитя тоже может умереть! Но если тебе удастся продержаться до рождения малышки, дождаться того мига, когда она задышит сама, тогда и ты, и она встретите весну.

Рил собралась что-то ответить мужу, но он приложил палец к ее губам.

— А теперь молчи. Трудись тогда, когда твоему телу положено трудиться, а когда можешь — отдыхай. Ради ребенка. Ради меня.

Тело Рил напряглось, она вскрикнула и так крепко вцепилась в руку Огерна, что тот поразился, откуда столько силы в таких хрупких пальцах. Когда Рил обмякла, она долго не могла отдышаться и смотрела на мужа широко раскрытыми одичалыми глазами, в которых стояла смерть. Огерн в страхе вглядывался в жену. Его спасло то, что кто-то положил руку ему на плечо. Он дико взглянул на пришедшего… на него с пониманием и состраданием смотрела седовласая старуха. Старуха поманила его и отвернулась. Огерн проводил глазами старуху, потом вернулся взглядом к маленькой руке жены, бессильно лежавшей в его руках, к ее закрытым глазам, лицу, покрытому капельками испарины.

— Отдохни, любимая, — пробормотал Огерн. — Мардона отсылает меня, но я, как только смогу, снова приду к тебе.

— Иди, — прошептала Рил, но даже глаза не открыла. Она выглядела такой изможденной, такой измученной, что Огерн не сразу решился встать и пойти следом за Мардоной к выходу, отодвигая развешенные шкуры, закрывавшие дом от ветра.