«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972) - Юрий Терапиано

«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953–1972)

Составление, предисловие и примечания О. А. Коростелев

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи.

Публикуемые письма — преимущественно об этом. Их авторы были знакомы только по переписке, в жизни встретились лишь раз, да и то неудачно, так что единственным поводом для переписки была литература и литературная жизнь.

Юрий Константинович Терапиано[1] (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли». Владимир Федорович Марков[2] (р. 1920) — один из самых известных представителей второй волны эмиграции, поэт, литературовед, критик, в те времена только начинавший блестящую академическую карьеру в США. По всем пунктам это были совершенно разные люди, с противоположными подчас вкусами и пристрастиями. Терапиано — ученик Ходасевича и одновременно защитник «парижской ноты», Марков — знаток и ценитель футуризма, к «парижской ноте» испытывал устойчивую неприязнь, желая как минимум привить к ней ростки футуризма и стихотворного делания. Ко времени, когда завязалась переписка, Терапиано было уже за шестьдесят. Маркову — вдвое меньше, немного за тридцать. Тем не менее им было интересно друг с другом. На протяжении полутора десятков лет оба почти ежемесячно писали друг другу, сообщая все новости, мнения о новинках и просто литературные сплетни. Марков расспрашивал о литературе первой волны, спорил, не соглашался, проявлял свойственную ему самостоятельность в суждениях, но вновь и вновь жадно выспрашивал о деталях и подробностях довоенной литературной жизни Парижа. Терапиано, в свою очередь, искал среди людей второй волны продолжателей начатого его поколением литературного дела, а не найдя, просто всматривался в молодых литераторов, пытаясь понять, какие они, что у них за душой, с чем пришли. Марков нападал на стариков, задирался, высказывал парадоксальные суждения, Терапиано терпеливо рассказывал ему, как оно было на самом деле, и в меру своего разумения объяснял, почему было именно так.

В середине 1950-х гг. в эмиграции одна за другой выходят книги, обобщающие опыт, накопленный до войны, — Г.П. Струве, Г.В. Адамовича, B.C. Варшавского — ив письмах широко обсуждаются сами книги и полемика вокруг них.

Эти годы стали рубежными для истории русской литературы в эмиграции. Менялась эпоха, и два представителя разных волн много говорят об этом. Собственно, литературного поколения в понимании людей первой эмиграции из второй волны как-то не получилось. Терапиано вскоре почувствовал это, на свой лад пробовал найти этому объяснение и даже пытался давать советы, искренне желая, чтобы разбросанные по всему миру поэты второй волны стали все же не только самостоятельными единицами, но и поколением.

Любопытно еще и то, что все рассуждения о смене поколений касаются не только эмиграции, но удивительным образом схожи с аналогичными процессами в метрополии. Авторы писем об этом не думали и думать не могли, но теперь, несколько десятилетий спустя, сходство процессов бросается в глаза.

Письма сохранились в архиве В.Ф. Маркова и сейчас находятся в РГАЛИ (Ф. 1348. Собрание писем писателей, ученых, общественных деятелей). Спустя несколько лет после публикации корпуса писем Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову 1953–1966 гг. были обнаружены еще два письма, гораздо более поздних. Марков сохранил их отдельно от основного корпуса переписки, в бумагах совсем другого рода (возможно, показывал кому-то из заинтересованных лиц). Здесь весь сохранившийся корпус публикуется полностью. Местонахождение ответных писем нам неизвестно.

1

Медон, 13 июня 1953 г.

Многоуважаемый господин Марков.

(простите, Вы не сообщили мне Вашего имени-отчества)

Я помню Ваши «Гурилевские романсы» и читал антологию[3], Вами составленную для «Чеховского издательства» (рад, что название не Ваше), и рад с Вами познакомиться хотя бы в форме «переписки из двух углов»… мира.

Мне очень ценно то, что Вы пишете о «парижской школе» — точнее, о довоенной литературной атмосфере в Париже. В моей книге[4] я хотел, посколько возможно, дать кое-какое представление о ней, об идеях, об отношении к делу поэта и писателя и о той работе, которую произвели мои сверстники в смысле пересмотра прежнего и поисков «своего», «главного». Почти все мы работали в самых неподходящих условиях (днем — маляр, приказчик в магазине, шофер или рабочий), а судьба некоторых была еще более тяжелой.

Чего искали мы, что мы отстаивали — и от натиска старшего поколения, от «отцов-общественников», и от советских образцов «социалистического реализма», и от соблазна новейших французских течений — дадаизма, сюрреализма, христианства а ля Мориак — это, прежде всего, честность и правдивость, чувство ответственности поэта и писателя, отказ от внешней красивости, от погони за громкими формулами и за дешевым успехом.

Кое-кто из представителей «старших поколений» — Гиппиус, Мережковский, Шестов и отчасти Ходасевич (в смысле формальном) — были нашими помощниками и союзниками. Во время войны они умерли, погибли прежние газеты и журналы, Париж до сих пор лишен права голоса (современные издания — правые и левые — литературу признают только в виде привеска к политике) — и говорить удается лишь некоторым из «парижан», и то — в Америке, где атмосфера совсем не походит на прежнюю парижскую.

В Америку переехали некоторые парижане — Варшавский[5], Яновский[6], Газданов[7]; в журналах же хозяйничают тоже некоторые «парижане» — из числа тех, которые или вовсе не имели отношения к довоенной литературной жизни, или имели лишь косвенное отношение к ней.

Отсутствие «воздуха» чувствуется и в современном Париже: но, несмотря на «ночь», многие продолжают писать, появились даже новые имена — им особенно трудно сейчас, т. к. Америка падка на «имена». Несколько раз делались попытки организовать в Париже литературный журнал, но средств здесь нет, а деньги из Америки — идут на другое. Надежда, однако, не потеряна — может быть, со временем парижанам все-таки удастся добиться своего. Я думаю, что всем нам нужно стараться поддерживать связь друг с другом, среди писателей и поэтов «новой эмиграции» есть тоже люди, думающие, как Вы — и это очень ценно.

Если бы Вы знали, как — в течение всего эмигрантского периода — французские литературные круги были холодны к нам, эмигрантам, и как трудно найти с ними общий язык нам. Франция до первой войны, Франция до второй войны и современная Франция — это три различных мира. У них до сих пор есть большая культурная традиция, их «техника» стоит на высоком уровне по сравнению с нашим «уменьем писать», но связь с французской литературой, которую многие из нас чувствовали в России, в Париже превратилась в отчужденность. Андре Жид[8], например, очень любил и почитал Достоевского, но нам чуждо именно то, за что он его любил, и то, как он его любил, для нас Достоевский иной, не «в понимании европейцев». На эту тему можно много говорить, можно спорить «до двенадцати часов ночи» — глубже, чем написал в «Опытах» многоученый Вейдле[9], — его статьи напоминают лекцию для учеников 7 класса гимназии.

Маяковского я не люблю; в нем всегда шум и треск, а Бог, как сказано в Библии, в тишине. Может быть, я не умею его понять, но его поэзия мне чужда.

Буду рад время от времени обмениваться с Вами письмами.

Сейчас пойду на «Плас Рабле» — на почту.

В Медоне пахнет — увы! — бензином, а не Рабле, но по вечерам, когда всякие автомобили и мотоциклеты исчезают, можно дышать «запахом леса и роз».

С искренним приветом Ю. Терапиано

2

24/IX-53

Многоуважаемый коллега,

(по-прежнему должен так обращаться к Вам, Вы не сообщили мне опять Вашего отчества)

Ваше письмо, по случаю забастовки, где-то долго лежало — и только на днях доставлено мне, поэтому отвечаю с таким запозданием.

Меня удивила Ваша фраза: «На Хлебникова я натолкнулся случайно, в связи с “Антологией”». Неужели же в России Хлебникова теперь не знают?

«Парижане» же (старшие, т. е. юношами выехавшие из России) знают его и очень ценят как явление значительное, оказавшее в свое время влияние на многих поэтов. Петников[10], например, производил себя от Хлебникова. К сожалению, то, что осталось о Хлебникове, — осталось лишь в памяти. С интересом прочли его стихи («матрос пред иконой»[11]) в Вашей «Антологии» — выразительность местами потрясающая. Если Вы имеете возможность собрать хоть сколько-нибудь полно материал о Хлебникове — это будет очень вкусно, тем более что «младшие» зарубежные поколения поэтов, действительно, знают его лишь понаслышке — где достать здесь стихи Хлебникова?