Слезы печали - Филиппа Карр

Филиппа Карр

Слезы печали

Часть первая. В ИЗГНАНИИ

СТРАНСТВУЮЩИЕ АКТЕРЫ В КОНГРИВЕ

День, когда в наш дом вошла Харриет Мэйн, стал одним из самых важных в моей жизни. Харриет была женщиной, с которой следовало считаться, женщиной с незаурядной сильной натурой, что было совершенно очевидно, и то, что она заняла, пусть ненадолго, должность гувернантки, выглядело неестественным, поскольку гувернантки — существа покорные, услужливые, прекрасно сознающие зыбкость своего положения и даже не скрывающие этого от тех, кто в состоянии извлечь выгоду из такой ситуации.

Конечно, и сами времена были необычными. Гражданская война вызвала в Англии такие изменения, что все, казалось бы, уже утвердившееся стало с ног на голову. Мы, бежавшие с родины, жили здесь благодаря нашим заграничным друзьям, которые соблаговолили проявить милосердие. Сознание того, что нашу судьбу разделяет сам король Англии, укрепляло наш дух, но никак не материальное положение.

Мне, которой в этом, 1658 году исполнилось семнадцать, бежавшей в возрасте десяти лет вместе с родителями, уже следовало бы привыкнуть к такой жизни, и я в общем-то к ней привыкла, но яркие воспоминания продолжали жить во мне. Я любила рассказывать братьям и сестре о старых добрых временах и поэтому выглядела в их глазах человеком, обремененным мудростью и жизненным опытом.

Так много говорилось о старых временах, так много строилось различных предположений относительно того, когда они вернутся, что все наши мысли постоянно вращались вокруг этого, а поскольку никто никогда не выражал сомнений в том, что эти времена обязательно вернутся, то даже малыши готовы были вновь и вновь слушать рассказы о былом величии родины, которые являлись по сути дела рассказами не только о ее прошлом, но и о ее будущем.

Берсаба Толуорти, моя мать, обладала сильным характером. Ей было уже далеко за тридцать, но выглядела она совсем молодой. Мама не была красавицей в полном смысле этого слова, но ее живость привлекала к ней людей. Отец просто обожал ее. Она играла в его жизни огромную роль, так же, впрочем, как и я, потому что среди всех детей любимицей была именно я.

Мама вела дневник. Она рассказала мне, что ее мать, которую я помнила, поскольку успела пожить в Корнуолле до того, как мы бежали из Англии, подарила ей и ее сестре Анжелет на их семнадцатилетние дневники и поведала, что в их семье есть традиция: женщины ведут записи о событиях, происходящих в их жизни, и хранят их в запирающемся ящике. Мать надеялась на то, что я тоже буду следовать этому обычаю, и идея сразу пришлась мне по вкусу еще и потому, что, оказывается, эти записи велись со времен моей прапрапрабабушки Дамаск Фарланд, жившей при короле Генрихе VIII.

— Эти дневники не только содержат биографии твоих предков, но кое-что рассказывают о событиях, важных для нашей страны, — сказала мама. — Они помогут тебе понять, почему твои предки поступали в определенных обстоятельствах именно так.

Поскольку дела с моим рождением обстояли не совсем ясно, мама решила, что будет лучше, если я сама разберусь во всем, и отдала мне свои дневники, когда мне исполнилось шестнадцать. При этом она сказала:

— Ты похожа на меня, Арабелла. Ты быстро повзрослела. Тебе известно, что младшие дети — твои родные братья и сестра, Лукас — лишь единоутробный. Это, наверное, озадачивает тебя, и мне не хотелось бы, чтобы ты сомневалась в том, кто именно твой отец. Прочти дневники, и ты поймешь, как все произошло.

Итак, я читала о своих предках по материнской линии — о благородных Дамаск, Линнет и Тамсин, о дикой Кэтрин и о моей матери Берсабе. Постепенно я начинала понимать, зачем мать дала мне эти дневники. Она была убеждена, что и ей, и мне кое-что передалось от дикой Кэтрин. Если бы я была такой же, как все остальные и как ее собственная родная сестра Анжелет, ныне покойная, чья жизнь столь тесно переплеталась с жизнью моей матери, — вот тогда бы она колебалась.

А теперь я узнала о бурной любви моих родителей, любви, которую они скрывали, так как отец был женат на Анжелет, и о том, что мать, беременная мной, была вынуждена выйти замуж за Люка Лонгриджа, и от этого брака родился мой брат Лукас — почти через два года после моего рождения. Люк Лонгридж был убит при Марстон-Муре, а Анжелет умерла вскоре после того, как родила ребенка, по прошло еще несколько лет, прежде чем мои родители нашли друг друга, и к этому времени дело роялистов, за которое сражался мой отец, было проиграно, Карл I обезглавлен, а Карл II совершил отчаянную и безуспешную попытку сесть на трон. Он бежал из Англии, а мои отец и мать, захватив Лукаса и меня, присоединились к беженцам во Франции.

С тех пор они обзавелись еще тремя детьми. Ричард был назван в честь отца (чтобы не путаться, его звали Диком); Анжелика — в память о сестре матери Анжелет, а Фенн, он же Фенимор — в честь отца и брата моей матери.

Вот так и жила наша семья — странной жизнью изгнанников, которых приютила чужая страна, чуть ли не каждый день ожидая вести, что народ Англии устал от правления пуритан и требует возвращения короля. Мы, как стойкие роялисты, вернулись бы вместе с ним.

Моя мать говаривала:

— Будь прокляты эти войны! Я всегда за ту сторону, которая и другой стороне позволит жить спокойно.

Из ее дневника я узнала, что она была замужем вначале за «круглоголовым», а потом за «кавалером»и что Лукас временами напоминает ей своего отца. Но по-настоящему она любила лишь моего отца, как и он ее, и я знала, что она будет на его стороне, как бы ни повернулись дела.

Когда мы видели их вместе (а бывало это нечасто, поскольку он как военачальник был обязан всюду следовать за королем на случай, если будет совершена попытка восстановить его права на трон), их чувства друг к другу были совершенно очевидны.

Я сказала Лукасу:

— Если я выйду замуж, то хотела бы, чтобы мой муж относился ко мне так же, как мой отец относится к нашей матери.

Лукас ничего не ответил. Он не знал, что у нас с ним разные отцы. Он не мог помнить собственного отца, и его звали Лукасом Толуорти, хотя родился он Лонгриджем, как и я. Он ненавидел разговоры о моем замужестве, а в детстве прямо заявлял, что собирается сам жениться на мне. Я частенько задирала его, так как обожала командовать, и Лукас говорил, что малыши боятся меня гораздо больше, чем родителей.

Я любила, чтобы все делалось, как положено, то есть так, как я считаю нужным, а поскольку мы зачастую оказывались без родительского присмотра (когда отец уезжал, то мать, если только представлялась возможность, сопровождала его), я, с определенными на то основаниями, воображала себя главой семьи. Будучи старшей из детей, я естественно вошла в эту роль, потому что я хотя и была лишь на два года старше Лукаса, но между нами и малышами существовала огромная разница в возрасте.