Harbin - Voronkov

А скоро в палате появился небольшого роста пожилой азиат в белом халате и такой же белой шапочке на голове. Тот, на удивление, хорошо говорил по-русски, при этом почти без акцента.

– Очнулись? – присев на краешек кровати, спросил он Болохова. – Вот и хорошо. Давайте-ка измерим температуру. – Он сунул больному градусник.

– Где вы так научились говорить по-русски? – поинтересовался у него Александр.

– В России, – ответил тот. – Я заканчивал в Санкт-Петербурге медицинскую военную академию. А сам я кореец… Корея, – кивнул он куда-то головой.

– Понимаю. И как это вас угораздило?..

– Вы это о чем? – не понял доктор.

– Я спрашиваю, что вас привело в это захолустье?

Тяжелые азиатские веки вдруг дрогнули.

– Я воевал у Колчака. Потом вместе с остатками русской армии бежал в Маньчжурию…

– А в Корею что ж не возвратились? – спросил Болохов.

Кореец как-то странно посмотрел на него.

– А разве вы не знаете, что в моей стране хозяйничают японцы? – проговорил он. – Так лучше уж здесь, чем у черта под боком…

– Согласен. Ну а если японцы и сюда придут?

Кореец развел руками.

– Не знаю… Будем надеяться, что этого не случится.

Он умолк.

– Скажите, доктор, большевики были здесь? – неожиданно обратился к нему Александр.

Тот пожал плечами.

– Да как вам сказать?.. Разве что только диверсанты. Но и они такого тут шума наделали!..

Позже Болохов узнает о том, что в конце августа у сахалянского причала какие-то смельчаки с той стороны взорвали груженный оружием и боеприпасами пароход «Юн-Пин». А в конце октября была взорвана городская электростанция, при этом, как и при первом взрыве, воздушной волной были выбиты оконные стекла в гостинице «Сибирь». В погрузившемся в темноту городе началась паника, особенно среди китайских военных и эмигрантов. На их счастье советские войска при наступлении обошли Сахалян, поэтому для его обитателей все так и закончилось паникой.

– А что с вами-то произошло? – неожиданно спросил кореец. – Вы что, воевали где?

Он внимательно посмотрел на больного.

Болохов молчал. «Любое слово, сказанное тобой, может обернуться против тебя», – говорили им в разведшколе.

– Ну, ладно, не хотите говорить, не надо, – заключил доктор. – Только вы были в военной форме… – неожиданно заметил он. – Я ее на всякий случай спрятал. Но сейчас вы можете не бояться. Война кончилась…

Болохов благодарно кивнул ему.

– Скажите, что со мной было? – поинтересовался он.

– Вы были очень истощены и постоянно теряли сознание. Но сейчас, я вижу, пошли на поправку. Так что через недельку я вас выпишу. Только куда вы пойдете? Я спрашиваю: вам есть куда идти? – Болохов покачал головой. – Все понятно. Ну ничего, мы что-нибудь придумаем…

У господина Хвана – так звали доктора – в городе были хорошие связи, так что, выписавшись из больницы, Болохов тут же был зачислен в отряд конной пограничной охраны. Свою кобылку Асту он потерял в дороге, и ему дали вороного жеребчика с лихой кличкой Абрек. Вдобавок выделили и жилье – обыкновенную крестьянскую избу с низким потолком, полуразрушенной печью и шаткими полами. «Ничего, – сказал ему начальник отряда есаул Храпов, – как-нибудь перекантуйтесь эту зиму, а к будущей мы вам что-нибудь получше подберем. А нет, так старую избу отремонтируем». Вот он и «кантовался».

Бывало, придет со службы, а в доме холод собачий и лед по углам. Можно было бы денщика своего Ваську Музыченко попросить помочь ему управиться по дому, да жалел он его. Тому ведь не слаще. Та же служба, тот же быт неустроенный. Поэтому берется за дело сам. Пока раскочегарит печку, пока натопит избу – полночи пройдет. А на следующий день все снова повторялось. Но его это не тяготило. Есть хоть чем заняться, иначе с тоски можно помереть. И вообще разве это беда? Если бы на этом все его напасти и заканчивались, он был бы самым счастливым человеком на свете. А так одна сплошная рана. Ни двора тебе, ни кола, хуже того – без надежды человек живет. Порой сядет на своего жеребца – и к границе. И смотрит, смотрит в сторону родного берега. Грусть и тоска на душе. Да только ли у него! Считай, у всех в отряде такое же настроение. Думали, война с большевиками все расставит по своим местам, да не получилось. А чего теперь ждать? Отчаялся народ, зубами скрипит. А что толку? Ведь ничего уже не исправишь. Вот и выходят из себя казаки. Кто-то начинает пить горькую, кто-то искать виноватых. Больше всего винят, конечно, большевиков, которые лишили их родины. Ведь жили – не тужили, детей растили, землю пахали, границу стерегли. И кому это в голову взбрело все это разом похерить?

Злобушка гложет казачков. Не понимают они, зачем с ними вот так не по-людски обошлись. Потому и смотрят люто на ту сторону, а в глазах-то слезы стоят…

Помнит он: лето, тишина. Медленно и величаво несет свои желтые воды Амур. И вдруг эту тишину нарушила песня: «Ой ты, Галя, Галя молодая…». Это какой-то подгулявший казак на берегу решил прочистить глотку. Не допев до конца, помахал кому-то на той стороне кулаком и отчаянно прокричал: «Вы, большевики!.. Ну, сволочи, мы до вас доберемся!»

Там, конечно, его услыхали – река-то хорошо разносит звуки – и только посмеялись. А этот выматерился в отчаянном бессилии и ушел дальше горе горевать.

…Вот уже год Болохов томился в этом захолустье, потихоньку привыкая к одиночеству. Известий из Харбина никаких, если не считать казенных распоряжений, что приходили из Управления пограничной охраны. Да ему это было и неинтересно. И только иногда ему вдруг привиделась Лиза. Тоненькая, милая, с ясными глазами и ангельской улыбкой. Как она там, что с ней?.. Наверное, уже вышла замуж. От поклонников-то у нее отбоя и раньше не было. Интересно, она хоть иногда вспоминает о нем? Скорее всего, нет. Ведь в последнюю их встречу она ясно дала ему понять, что разочаровалась в нем. Но в чем его вина? Только в том, что он выполнял свой долг?..

И все этот Карсавин… Так хорошо без него было, но вот появился он, и пошло-поехало. Слава Богу, теперь он больше никому не сделает зла… Впрочем, от этого не легче. Ведь Борис многим успел навредить, так что недобрая память о нем еще долго будет жечь людские сердца. Вот и Болохов страдает только благодаря ему. Если бы не тот – да они б уже давно были с Лизой в Москве. Он бы и ее родителей уговорил вернуться на родину. «Да поймите же вы – это ваш шанс… – сказал бы он им. – Ну, кто вы здесь? Бесправные люди, а там вы станете полноправными гражданами своей родной страны. Владимир Иванович, вы крупный специалист в своем деле, – обратился бы он к главе семейства. – Я помогу вам найти хорошую работу. А Лиза окончит университет в Москве и тоже найдет себя в этой жизни. А тут у вас нет будущего!»

Вот и сегодня он думал о Лизе. И такая тоска обуяла его, что он не смог больше находиться дома. Пошел на конюшню – благо она была в двух шагах от его избы, – оседлал жеребца и оправился проверять дозоры.

Ночь. На дворе мороз лютый – железо рвет и птицу на лету бьет. Сквозь разорванные тучи иногда проглядывала луна, бледно освещая ледяное безмолвие Амура. На той стороне тускло мерцали редкие огни. Город спал. Ни звука, и лишь иногда вдруг вдали отчаянно лаял чей-то дворовый пес, заслышав чужие шаги.

Здесь, на маньчжурском берегу, тоже тихо, как в могиле. Даже собаки не брешут, забившись под хозяйские сени. Болохов любил такие часы, когда он был один на один со всей Вселенной. Ощущение полной свободы придавало ему силы и делало его хотя бы на короткий миг счастливым. В такие минуты хотелось думать только о хорошем. О доме, о маме, о друзьях детства, о Лизе… О всех дорогих и близких ему людях, с кем его разлучила судьба. Это было ни с чем не сравнимое состояние нирваны. На землю его всякий раз возвращал Абрек. Конек был молодой и резвый и не любил подолгу стоять на одном месте. Вот и на этот раз, не дав хозяину до конца проникнуться философией тишины, он нетерпеливо замотал головой и начал бить копытом мерзлую землю.

«Что ж, надо ехать проверять дозоры», – подумал Болохов. Глянув напоследок в сторону родного берега, он дал шпоры коню и поскакал прочь.

Неожиданно из «гнилого угла» налетел холодный сырой ветер, который принес с собой струпья снега. Началась метель. Закрутило все вокруг, закружило. Запылало лицо ездока, иссеченное ледяной крупкой. Тут же повсюду легли белые февральские замети.

«В такую пору и разъезда не заметишь», – подумал Болохов, закрываясь башлыком. Он снова пришпорил коня. Тот что есть мочи помчал его навстречу ветру, отчаянно ловя ноздрей ледяные снежные заряды. Вот он, миг счастья! – радовался Александр. – Так бы вот всегда, всю бы жизнь мчаться и не останавливаться, забыв про все беды на свете. Но куда там! Завтра все повторится сначала. Плац. Конный строй. И эта вечно опухшая от пьянства морда есаула Храпова, который начнет всуе распекать казаков, а те будут равнодушно смотреть на него своими пустыми глазами и думать о своем. У кого-то крыша в хате прохудилась, кому-то дров из лесу нужно привезти, женатые же думали о том, чем детишек кормить, коли дома конь не валялся… Потом будет развод, и те, кому выпадет идти в дозор, прямиком отправятся на границу. Остальные займутся лошадьми или станут рубить дрова для казенной печи. Зданьице-то пограничной стражи небольшое, в один этаж, но чтобы натопить его, требуется много усилий.