Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Она направилась прямо к круглому столику, раскрыла альбом и села, устремив взгляд на портрет Жака. Она пришла сюда взглянуть на него. С рассыпавшимися по плечам рыжими волосами, дрожащая, съежившаяся от холода в своей длинной ночной сорочке, Мадлена долго глядела на фотографию при желтом мерцающем свете ночника. Вокруг царила глубокая тишина, и когда, охваченная внезапным, беспричинным страхом, молодая женщина настороженно прислушивалась к каждому шороху, до нее из соседней комнаты доносилось только неровное, лихорадочное дыхание Гийома.

Теперь ей казалось, что лицо у Жака уже не такое насмешливое, как утром. Его обнаженные шея и руки, расстегнутый ворот уже не будили в ней прежних воспоминаний. Этот человек был мертв; образ его отныне непостижимо олицетворял теплую, дружескую привязанность. Глядя на него, Мадлена испытывала бесконечную нежность. Он улыбался ей своей сердечной улыбкой, как в прежние дни, и все в нем ее глубоко трогало, даже его непринужденная поза. Жак сидел верхом на стуле, держа в зубах фарфоровую трубку, и, добродушно глядя на Мадлену, казалось, прощал ее. И сейчас, после смерти, он был все таким же добрым малым, каким она знала его всегда, словно она толкнула дверь их комнаты на улице Суфло и опять увидела веселого и бесцеремонного Жака, которому из-за его легкого и беспечного нрава прощала легкомысленные любовные похождения.

Теперь она плакала с большей кротостью и смирением и, не отрываясь, глядела на того, кого больше не существовало. Отныне этот портрет станет священной реликвией, и ей нечего его опасаться. Она вспомнила свое утреннее смятение, душевную борьбу, свою нерешительность и тревогу перед неизбежностью какого-то выбора. Бедный Жак послал, ей весть о своей смерти в тот самый момент, когда она впала в отчаяние оттого, что он встал между ней и ее любовником. Жак словно хотел сказать, что она может жить спокойно: он уже не явится смутить ее новую любовь. Казалось, Жак разрешал ей схоронить в глубине ее сердца тайну их связи. К чему заставлять страдать Гийома, лучше попытаться снова вернуть счастье. Она должна молчать из жалости к Гийому, из любви к нему. Портрет Жака шептал ей: «Ну же, постарайся быть счастливой, дитя мое. Меня больше нет на земле, и я никогда не появлюсь перед вами как живое напоминание о твоем позоре. Возлюбленный твой — совсем дитя, я помогал ему, теперь прошу об этом тебя. А если у тебя доброе сердце, вспоминай иногда обо мне».

Мадлена была побеждена. Она будет хранить молчание: зачем ей быть более жестокой, чем сама судьба, которой угодно было скрыть от Гийома имя ее первого любовника? Впрочем, разве и сам он не требовал этого? Память о Жаке жила в его душе, она должна быть возвышенной и светлой. Исповедь Мадлены навсегда запятнает ее. Это будет дурным поступком. Молодая женщина поклялась себе молчать, и ей почудилось, что портрет словно благодарит ее за эту клятву.

Она нежно поцеловала его.

Когда Мадлена снова легла в постель, уже занимался день. Гийом, измученный всем пережитым, еще спал. В конце концов она тоже уснула, успокоенная, убаюканная слабой надеждой. Они забудут все страдания этого дня, вновь обретут желанный покой, свою драгоценную любовь.

Но сон их кончился. Никогда больше спокойствие первых дней не усыпит их в уютном убежище на Булонской улице. Призрак несчастного, потерпевшего кораблекрушение, поселился в особняке, сея вокруг тяжелую печаль. Они забыли о нежностях и поцелуях, они могли просидеть все утро рядом, почти не разговаривая, погрузившись в свои печальные воспоминания. Смерть Жака ворвалась в их теплое гнездышко, как порыв ледяного ветра; теперь они дрожали от холода; тесные комнатки, где вчера еще они жили в объятиях друг друга, стали казаться им огромными, полуразрушенными, открытыми всем ветрам. Тишина и сумрак, которых прежде они так горячо искали, ныне внушали им какой-то неясный ужас. Они вдруг почувствовали себя совсем одинокими. Как-то Гийом, не сдержавшись, произнес жестокие слова.

— Этот дом и в самом деле похож на могилу! — воскликнул он. — Здесь задыхаешься.

Однако он тотчас же раскаялся в том, что сказал, и, взяв за руку Мадлену, добавил:

— Прости меня, я все забуду и снова вернусь к тебе.

Он верил в это, он не знал, что мечты не повторяются. Когда они наконец побороли свою подавленность и отчаяние, они уже утратили слепую веру первых дней. В особенности Мадлена: очнувшись от сладкой грезы, она совершенно переменилась. Теперь, когда ее прошлое вновь воскресло в ней, она уже не могла с прежним неведением отдаваться объятиям Гийома. Жизнь ранила ее и еще не раз будет наносить ей раны, поэтому, считала она, нужно стараться предохранить себя от того, что ей грозит. Прежде Мадлена почти не задумывалась о том, какой позор навлекало на нее положение любовницы, ей казалось таким естественным быть любимой, и сама она любила, счастливая, позабыв весь мир. Теперь гордость ее была уязвлена, она вновь страдала, как на улице Суфло, в своем любовнике она видела врага, который крадет у нее даже ее уважение к себе. Всякая мелочь заставляла ее чувствовать, что на Булонской улице она не у себя дома. «Я содержанка», — однажды возникнув в ее уме, эта мысль жгла ее словно каленым железом; Мадлена скрывалась в своей комнате, запиралась там и горько плакала, испытывая отвращение к себе.

Гийом часто делал ей подарки. Он любил дарить. Вначале Мадлена принимала эти подношения радостно, как ребенок, которому принесли новую игрушку. Ее мало беспокоила стоимость того, что он ей дарил, — она была счастлива, что Гийом постоянно думает о ней. Она брала драгоценности, как обычные сувениры. Пережитое потрясение словно пробудило ее от сна, теперь ей внушало сильнейшее беспокойство то, что на ней были шелковые платья, бриллианты, которые оплачивала не она. Ее не покидало отныне чувство горечи, ее оскорбляла роскошь, которая ей не принадлежала. Ей причиняли страдания кружева и мягкая постель, вся богатая обстановка особняка. Все, что ее окружало, казалось ей платой за ее позор. «Я продаюсь», — думала она порой, и сердце ее мучительно сжималось.

В эти печальные для них дни Гийом как-то принес ей дорогой браслет. Увидев браслет, Мадлена побледнела и не промолвила ни слова. Юноша, удивленный тем, что она не бросилась ему на шею, как в прежние времена, ласково спросил:

— Тебе, верно, не нравится этот браслет?

Она еще немного помолчала, потом сказала дрожащим голосом:

— Мой друг, ты тратишь на меня слишком много денег. Этого не следует делать. Я не нуждаюсь в этих подарках. Я любила бы тебя не меньше, если бы ты мне ничего не дарил.

Она с трудом сдержала рыдания. Гийом порывисто привлек ее к себе, удивленный и рассерженный, не смея догадаться о причине ее бледности.

— Что с тобой? — спросил он. — О Мадлена, какие у тебя гадкие мысли… Разве ты мне не жена?

Она посмотрела ему прямо в лицо. Ее открытый, почти суровый взгляд ясно говорил: «Нет, я не твоя жена». Если бы она осмелилась, она предложила бы своему любовнику, что будет сама оплачивать, из своей маленькой ренты, свой стол и туалеты. Теперь гордость ее стала несговорчивой; во всем она видела для себя оскорбление и от этого становилась все раздражительней.

Когда спустя несколько дней Гийом купил ей платье, она сказала ему с нервным смехом:

— Благодарю тебя; но в дальнейшем позволь мне самой покупать такие вещи. Ты в этом ничего не понимаешь, и тебя обсчитывают.

С этого времени она сама делала все покупки. Когда ее любовник попытался возместить потраченные ею деньги, она разыграла целую комедию, чтобы отказать ему в этом. Таким образом, она все время была настороже, выдерживала самые настоящие баталии, защищая свою гордость, которая страдала от всякого пустяка. И в самом деле жизнь на Булонской улице становилась для нее невыносимой. Она любила Гийома, но эти ежедневные мучения делали ее до такой степени несчастной, что часто она начинала думать, будто больше не любит его; правда, это не мешало ей испытывать безграничный страх при мысли, что он может покинуть ее подобно Жаку. Тогда она плакала часами, спрашивая себя, к какому новому позору она идет.

Гийом замечал, что порой глаза Мадлены красны от слез. Он отчасти догадывался о тех страданиях, которые она сама себе причиняла. Он хотел быть добрым, утешить ее, быть с ней более нежным, но против своей воли с каждым днем испытывал все большее беспокойство и тревогу. Почему она плачет? Значит, она чувствует себя несчастной с ним? Может быть, она сожалеет о каком-нибудь любовнике? Последнее предположение приводило Гийома в совершенное отчаяние. Он тоже утратил веру, счастливое ослепление первых дней. Он думал о прошлом Мадлены, которого не знал и не хотел знать, но о котором не мог заставить себя не думать. К нему вновь вернулись мучительные сомнения, владевшие им в тот вечер, когда они совершали прогулку в Верьерский лес, они терзали его с новой силой. Ему не давали покоя годы, прожитые Мадленой без него и безвозвратно для него потерянные, он следил за молодой женщиной, стараясь прочитать признание в ее жестах, в ее взглядах; и, когда ему казалось, что он ловит ее на мыслях, которые не имеют к нему отношения, он приходил в отчаяние оттого, что не может заполнить всю ее жизнь. Теперь, когда она принадлежала ему, он хотел владеть ею безраздельно. Он твердил себе, что любит ее достаточно сильно, что ей должно хватать его любви. Он не желал допустить мысль, что она может о чем-то мечтать, и чувствовал себя жестоко оскорбленным ее мимолетным равнодушием. Часто, когда он бывал рядом с ней, она вдруг переставала его слушать, глядя перед собой туманным взором и погрузившись в какие-то свои тайные мысли; тогда он замолкал, считая, что его не понимают, и вспышки гордости превращали его любовь чуть ли не в презрение. «Мое сердце обманулось, — думал он. — Эта женщина не достойна меня; она успела уже многое испытать в своей жизни и не сумеет вознаградить меня за мою привязанность».