Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - Всеволод Багно

Их женщины покупают платочки, маленькие безделушки, брелоки — все, что помещается в киоске и в сумочке. Иногда они выходят на станциях «Лима» или «Перу» и остаются на платформе посмотреть витрины, где выставлена мебель, долго разглядывают шкафы и кровати, смотрят на них, скромно подавляя желание купить, а когда покупают какую-нибудь газету или журнал «Марибель», надолго углубляются в объявления о распродаже, рекламы духов, модной одежды, перчаток. Они почти готовы забыть инструкции по поводу безразлично-отрешенного вида, когда видят матерей, везущих детей на прогулку; две из них несколько дней сохраняли равнодушный вид, но в конце концов встали со своих мест и начали ходить около детей, почти что касаясь их; я бы не очень удивился, если бы они погладили их по голове или дали бы им конфету, в метро Буэнос-Айреса обычно такого не увидишь, да, наверное, ни в каком ином метро.

Долгое время я спрашивал себя, почему Первый спустился с тремя спутниками именно в тот день, когда производят учет. Зная его методы, было ошибкой объяснить это желанием произвести впечатление — совсем не в его духе нарываться на скандал в случае обнародования разницы в цифрах. В большем соответствии с его тонким чутьем было другое предположение: в эти дни внимание персонала «Англо» было приковано целиком и полностью к операциям учета. Захват поезда представлялся поэтому более выполнимым, и даже возвращение на поверхность подмененного машиниста не могло привести к опасным последствиям. Только через три месяца случайная встреча бывшего машиниста со старшим инспектором Монтесано в парке «Лесама» и выводы, молча сделанные последним, смогли приблизить его и меня к истине.

Как он считал тогда — это, кстати, было совсем недавно,— они владеют тремя поездами, и думаю, правда не уверен, что у них есть свой человек в диспетчерской на «Примера Хунта». После случившегося самоубийства рассеялись мои последние сомнения. В тот вечер я следил за одной из них и видел, как она вошла в телефонную будку на станции «Хосе Мариа Морено». Перрон был пуст, и я оперся подбородком о боковую перегородку, как усталый человек, едущий с работы. В первый раз я видел кого-то из них в телефонной будке и не удивился таинственному и немного испуганному виду девушки, тому, что она на секунду заколебалась, прежде чем войти в кабину, и огляделась вокруг. Услышал я немного — всхлипывание, звук открываемой сумочки, сморкание и потом: «Как там канарейка, ты приглядываешь за ней, да? Ты даешь ей по утрам канареечное семя и чуть-чуть ванилина?» Такая тривиальность меня удивила — голос был не похож на тот, каким дают указания, что бы там ни были за отношения,— слезы слышались в этом голосе, душили его. Я сел в поезд раньше, чем она могла меня заметить, и сделал полный круг, продолжая изучать стыковки и организацию смены одежды. Когда мы снова оказались на «Хосе Мариа Морено», она уже застрелилась (сначала, говорят, перекрестившись); я узнал ее по красным туфлям и светлой сумочке. Собрался народ, многие толпились около машиниста и служителя в ожидании полиции. Я увидел двоих из них (они такие бледные) и подумал, что случившееся послужит испытанием на прочность планов Первого, потому что одно дело, сидя на глубине, переиначить чью-то жизнь и другое — полицейское расследование. Неделя прошла без всяких новостей, никаких последствий — обычное, чуть ли не ежедневно случающееся самоубийство; я тем временем стал бояться метро.

Я понимаю — мне нужно еще многое узнать, может быть главное, но страх сильнее меня. Теперь я только подхожу ко входу «Лимы» — это моя станция,— вдыхаю спертый воздух, этот запах «Англо», который поднимается снизу, слушаю шум поездов. Сижу в каком-нибудь кафе как последний дурак и спрашиваю себя, можно ли отказаться — всего в двух шагах — от полного их разоблачения. Я столько знаю и смог бы быть полезным обществу, если бы открыл все происходящее. Я знаю, что в последние недели у них было уже восемь поездов и что число таких, как они, быстро увеличивается. Новичков пока трудно узнать, поскольку обесцвечивание кожи — процесс медленный и, кроме того, они, без сомнения, принимают меры предосторожности. Едва ли в планах Первого есть просчеты, и мне представляется невозможным установить их количество точно. Чутье мне подсказало, еще когда я спускался и следил за ними, что в большинстве поездов их полно, что в любой час обычных пассажиров встречается все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газеты кричат, что нужны новые линии, не хватает поездов и надо срочно принимать срочные меры.

Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал, надеясь услышать о том, что известно ему. Мне показалось, он не поверил, возможно, он сам напал на след, а более вероятно, что он предпочитает вежливо не вникать во что-либо выходящее за рамки его воображения, не поговорив предварительно с кемнибудь из начальства. Я понял, что бесполезно снова говорить ему об этом, он может обвинить меня в том, что я усложняю ему жизнь своими чуть ли не шизофреническими фантазиями, особенно когда он, похлопав меня по плечу, сказал: «Вы устали, вам бы нужно попутешествовать».

Единственно, где я мог попутешествовать,— это по «Англо». Меня немного удивило, что Монтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и остальных троих, чтобы срубить верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубже проникают в землю сквозь асфальт. Затхлый воздух, лязг тормозов останавливающегося поезда, и вот на лестницу хлынул поток усталых людей, обалдевших от того, что ехали всю дорогу стоя в битком набитых вагонах. Я бы должен подойти к ним, оттащить по одному в сторону и все объяснить каждому, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда и меня охватывает страх. Когда я узнаю в лицо кого-нибудь из агентов, который спускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в кафе и долго не решаюсь выйти. За стопкой джина я думаю о том, что, как только мужество вернется ко мне, спущусь и выясню их количество. Полагаю, в их руках сейчас все поезда, сотрудники многих станций и частично ремонтных мастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции «Лима» могла бы подметить, что товаров у нее расходится все больше. С огромным усилием преодолев спазмы в желудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не надо, не надо смешиваться с ними; всего пару вопросов — и на поверхность, в безопасность. Я бросил монетку в вертушку, подошел к киоску и, делая покупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, но такая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и побежал наверх, расталкивая всех. Сейчас мне кажется, я никогда не смогу спуститься вниз снова — меня уже знают, кончилось тем, что меня узнали.

Я провел в кафе целый час, прежде чем решил снова ступить ногой на верхнюю ступеньку лестницы, постоять там среди людей, снующих вверх-вниз, не обращая внимания на то, что на меня поглядывают, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Мне показалось почти немыслимым завершить анализ их общих методов и не сделать окончательного шага, который позволил бы разоблачить их самих и их намерения. Не хочется думать, что страх до такой степени будет сдавливать мне грудь; возможно, я решусь, возможно, лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, буду кричать, что узнаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это, хоть Монтесано и не понравится — тем самым я испорчу ему расследование, которое он ведет) и особенно о последствиях всего этого для населения Буэнос-Айреса. Я все пишу и пишу, сидя в кафе. Ощущение безопасности — ведь я на поверхности и в нейтральном месте — наполняет мою душу покоем, которого я лишаюсь, когда спускаюсь и дохожу до киоска. Я чувствую, что каким-нибудь образом я все-таки спущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будет лучше, если я прежде закончу свои записки и пошлю их префекту или начальнику полиции, а копии — Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь, хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститься ступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в конце концов узнали, но это уже неважно, записки будут закончены, и я скажу: господин префект или господин начальник полиции, есть кто-то, кто ходит там, внизу, кто-то, кто ходит по перрону и, когда никто не отдает себе отчета, когда знаю и слышу только я, заходит в едва освещенную кабину и открывает сумочку. И тогда плачет, совсем немного плачет, а потом, господин префект, говорит: «Как там канарейка, ты приглядываешь за ней, да? Ты даешь ей по утрам канареечное семя и чуть-чуть ванилина?»

КАРЛОТА КАРВАЛЬО ДЕ НУНЬЕС

(Перу)

ЗОЛОТАЯ ПТИЦА, ИЛИ СТАРУХА, ЧТО ЖИЛА У ХЛЕБНОГО ДЕРЕВА

Молодая женщина подняла глаза и увидела прямо перед собою какого-то странного человечка. Одежда на нем была бурого цвета, а в руке он нес клетку, полную ярких, красивых птиц. Испуганные пичужки что есть силы бились о прутья своей тюрьмы, надеясь таким образом выбраться на волю. Издалека доносился шум реки и крики обитателей сельвы.