Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - Всеволод Багно

Здесь следует сказать, что от них я не видел ни малейшей помощи; даже наоборот — ждать или искать ее у них было бы бессмысленно. Они там даже и не знают, что с этой самой главы я начинаю писать их историю. Со своей стороны, мне бы не хотелось их выдавать, в любом случае я не назову те немногие имена, ставшие мне известными за несколько недель, которые я прожил в их мире; если я и делал все это, если пишу сейчас эти заметки, так только из добрых побуждений — я хотел помочь жителям Буэнос-Айреса, вечно озабоченным проблемой транспорта. Но речь теперь даже не о том, сейчас мне просто страшно спускаться туда, но ведь это несправедливо — тащиться в неудобном трамвае, когда в двух шагах метро, и все на нем ездят, и никто не боится. Я достаточно честен, чтобы признать: если они выброшены из общества без огласки и никто особенно этим не заинтересуется, мне будет спокойнее. И не только потому, что чувствую угрозу для своей жизни, пока нахожусь внизу,— ни на одну минуту я не ощущаю себя в безопасности, даже когда занимаюсь своими исследованиями уже столько ночей подряд (там всегда ночь, нет ничего более фальшивого, искусственного, чем солнечные лучи, врывающиеся в маленькие окна на перегонах между станциями или до половины заливающие светом лестницы); вполне вероятно, дело кончится тем, что я себя обнаружу, они узнают, для чего я столько времени провожу в метро, так же как я безошибочно различаю их в густой толпе на станциях. Они такие бледные, действия их четко налажены; они такие бледные и такие грустные, почти все такие грустные.

Любопытно, что с самого начала мне очень хотелось разузнать, как они живут, хотя узнать, почему они так живут, было бы более важно. Почти сразу я оставил мысль о тупиках и заброшенных туннелях; их существование было открытым и совпадало с приливом и отливом пассажиров на станциях. Факт тот, что между «Лориа» и «Пласа Онсе» смутно просматривалось нечто похожее на Hades [202], заполненное кузнечными горнами, запасными путями, хозяйственными складами и странными ящиками из темного стекла. Это подобие депо я разглядел в те несколько секунд, пока поезд отчаянно встряхивал нас на поворотах при подъезде к станции, ярко сверкающей по контрасту с темнотой. Но достаточно было подумать, сколько рабочих и служащих снуют по этим грязным туннелям, чтобы отбросить мысль о них как о пригодном опорном пункте; разместиться там, по крайней мере на первых порах, они не могли. Достаточно было понаблюдать в течение нескольких поездок, чтобы убедиться — нигде, кроме как на самой линии, то есть на перронах станций и в почти постоянно движущихся поездах, нет ни места, ни условий, где они могли бы жить. Отбросив тупики, боковые ветки и склады, я пришел к ясной и ужасающей истине методом исключения; там, в этом сумрачном царстве, то и дело возвращалось ко мне осознание единственной правды. Это существование, которое я описываю сейчас в общих чертах (кое-кто скажет — предполагаемое), было обусловлено для меня жестокой и непреклонной необходимостью; последовательным исключением различных вариантов была выведена единственная возможность. Они — теперь это совершенно ясно — размещались нигде: они жили в метро, в поездах метро, в постоянном движении. Их существование, жизнедеятельность их лейкоцитов — они такие бледные! — обусловлены безымянностью, защищающей их по сей день.

Поняв это, остальное было нетрудно восстановить. Кроме как на рассвете или глубокой ночью, поезда на «Англо» никогда не бывают пустыми, поскольку жители Буэнос-Айреса — полуночники и всегда кто-нибудь входит или выходит перед самым закрытием станций. Может, и можно было бы считать последний поезд ненужным, просто следующим в силу расписания, потому что в него уже никто не садится, но я никогда такого не видел. Или нет, видел несколько раз, но он был по-настоящему пустой только для меня; его странными пассажирами были те из них, кто проводил здесь ночь, выполняя нерушимый устав. Я так и не мог найти место их вынужденного укрытия в течение трех глухих часов, когда «Англо» закрыта,— с двух ночи до пяти утра. Остаются ли они в поезде, который идет в тупик (в этом случае машинист поезда должен быть одним из них), или смешиваются на время с группами ночных уборщиков? Последнее наименее вероятно из-за проблемы спецодежды и личных отношений, так что я склоняюсь к мысли, что они используют туннель, не известный обычным пассажирам, который соединяет «Пласа Онсе» с портом. Кроме того, почему в помещении станции «Хосе Мариа Морено», где на дверях написано «Вход воспрещен», полно бумажных свертков, не говоря уж о том, что там есть странный ящик, где можно хранить всякую всячину? Очевидная ненадежность этих дверей наводит на самые худшие подозрения; в общем, как бы то ни было, хотя это кажется невероятным, мое мнение таково: каким-то образом они живут, как я уже говорил, в поездах или на перронах станций; в глубине души я уверен в этом в силу какой-то эстетической потребности, а может быть, благодаря здравому смыслу. Постоянная циркуляция туда и обратно, от одной конечной станции до следующей, не оставляет другой, сколько-нибудь подходящей возможности.

Я сказал об эстетической потребности, но, возможно, соображения мои носят скорее прагматический характер. Их план должен быть гениально простым, чтобы каждый в любой момент их постоянной жизни под землей действовал четко и безошибочно. Допустим, как я убедился благодаря своему долготерпению, каждый из них знает, что больше одной поездки в одном и том же вагоне делать нельзя, чтобы не привлекать внимания; с другой стороны, на конечной станции «Пласа-де-Майо» нужно занять место, поскольку из-за транспортных затруднений на станции «Флорида» садится огромное количество людей, которые тоже хотят занять место и ехать так до конечной, где ожидающих не меньше. На «Примера Хунта» другая операция: достаточно выйти, пройти несколько метров и смешаться с толпой пассажиров, которые едут в противоположную сторону. В любом случае они ставят наверняка, потому что подавляющее большинство пассажиров проезжают только часть линии. А когда через некоторое время люди снова поедут на метро — разница между короткой получасовой поездкой и восьмичасовым рабочим днем служащего или рабочего велика,— едва ли они узнают тех, кто был с ними рядом там, внизу, тем более что вагоны и поезда каждый раз разные. Мне стоило труда удостовериться в последнем, соображение это очень тонкое и вполне отвечает твердой схеме, которая призвана устранить возможные узнавания в лицо со стороны служителей или тех пассажиров, которые сядут в поезд (от двух до пяти случаев, в зависимости от часа и наплыва людей). Сейчас я, например, знаю, что девушка, которая в тот вечер ждала на «Медрано», вышла из предыдущего поезда и села в мой, чтобы ехать до «Рио-де-Жанейро», и что там она сядет в следующий; как и все они, она располагала точными указаниями до конца недели.

Привычка научила их спать сидя, причем самое большее пятнадцать минут. Даже мы, те, кто периодически ездит по «Англо», в конце концов цепко держим в памяти малейшие изгибы пути, любой незначительный поворот безошибочно подскажет нам, едем ли мы от «Конгресо» до «Саэнс Пенья» или направляемся к «Лориа». В них же привычка сидеть сильна настолько, что они просыпаются именно в тот момент, когда нужно выйти и пересесть в другой поезд. Они сохраняют достоинство даже во сне — сидят прямо, чуть склонив голову на грудь. Двадцать раз по пятнадцать минут им достаточно, чтобы отдохнуть, кроме того, у них есть еще непостижимые для меня три часа, когда «Англо» закрыта. Когда я было подумал, что в их распоряжении какой-то один целый поезд — это как раз подтверждало гипотезу о тупике в ночные часы,— я сказал себе, что в их жизни есть такая ценность, как общение, даже приятное, если они могут ездить в этом поезде все вместе. Быстрая, зато непринужденная совместная еда на перегонах между станциями, непрерывный сон во время пути из конца в конец, прелесть разговора и дружеских, а может, и родственных контактов. Однако я убедился, что они строго придерживаются правила не собираться в своем поезде (если только он один, поскольку их число медленно, но верно растет); они слишком хорошо знают, что любое узнавание будет для них роковым и что три лица, вместе увиденные одновременно, память удерживает лучше, чем когда видишь троих людей порознь и в разное время,— во всяком случае, это следует из практики допросов.

В своем поезде они видятся только мельком, чтобы получить, с последующим выполнением, новое расписание на неделю, которое Первый из них пишет на листках из блокнота и каждое воскресенье раздает руководителям групп; там же они получают деньги на недельное пропитание, и там же помощник Первого выслушивает каждого из них — что кому надо из одежды, или что-то нужно передать наверх, или кто-то жалуется на здоровье. Программа состоит в следующем: надо так состыковать поезда и вагоны, чтобы встречи стали практически невозможны, и судьбы их расходятся до конца недели. Итак, можно сказать — кстати, все это я вывел благодаря напряженной работе мысли, я представлял себя одним из них, я страдал и радовался, как они,— так вот, можно сказать, что они ждут воскресенья так же, как мы наверху ждем нашего: оно приносит отдых. Почему Первый выбрал именно этот день? Вовсе не из уважения к традиции — это как раз могло бы в них удивить; просто он знает, что по воскресеньям в метро ездят другие пассажиры и любой поезд менее узнаваем, чем в понедельник или в пятницу.