La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

«Узеппе», — позвала Ида. Он послушно протянул ручонку и пошел за ней, заинтригованный, но не спросил ни о чем. Вскоре, захваченный новыми впечатлениями, он забыл о снимках.

В последующие дни это его запоздалое и неясное открытие существования фотографии, казалось, оставило в нем лишь мимолетное впечатление, не задержавшись в памяти. На улице Узеппе снова вел себя как прежде: проходя мимо надписей и снимков, он их не видел; он был весь поглощен другими сторонами окружающего мира. Дома он ни разу ни с кем не заговорил о странных сценах, увиденных им у газетного киоска. Однако, если ему на глаза попадались фотографии в газетах, его взгляд напрягался, он как бы вспоминал что-то смутное, со временем ставшее лишь набором неясных теней, так что его воспоминания тут же таяли.

Однажды уличный продавец газет (он, правда, называл себя журналистом), чтобы позабавить Узеппе, мигом соорудил из лежащей на столе газеты нечто похожее на треуголку карабинера и надел ее себе на голову. При виде «журналиста» с его круглым лицом гнома и подбородком галошей, подмигивающего ему из-под этой треуголки, Узеппе громко засмеялся. Потом, взобравшись на стул, он сорвал треуголку с головы продавца газет и надел ее сначала на малышку, потом на Иду и, наконец, на себя. Однако его голова была такой крохотной, что полностью исчезла под треуголкой. Он же, проделывая все это, заливался смехом, как будто в горло к нему залетел веселый скворец. К сожалению, тут вмешалась Филомена, отняла газету, аккуратно сложила ее и убрала. В тот же день, после обеда, Узеппе увидел, как хозяин перелистывает свои старые газеты (некоторые были красивого розового цвета). Он тут же попросил соорудить ему треуголку: наверное, на примере «журналиста» он понял, каково самое верное и полезное назначение газет. Впрочем, он покорно принял отказ Томмазо. Хозяин, видя его интерес к периодической печати, стал хвастаться своей подборкой спортивных газет с описанием исторических матчей тех времен, когда война еще не положила конец национальным чемпионатам. На одном снимке был изображен эпизод знаменитого матча Италия–Испания; «это — Феррарис Второй, это Пьола…»[19]

Помню, это было воскресенье, а месяц, кажется, июнь. На следующее утро произошел случай, похожий на уже описанный, у газетного киоска. В тот момент он тоже показался незначительным и неважным.

Забежав домой между двумя походами на рынок, Ида оставила на кухне полуоткрытый кулек с фруктами. Вскоре в руках у Узеппе, захотевшего полакомиться, оказался лист бумаги, в которую фрукты были завернуты: наверное, он намеревался соорудить себе из него треуголку.

Это была плохо пропечатанная, с еле видными фиолетовыми буквами страница из дешевой газеты, одной из тех, что обычно переполнены сентиментальными рассказиками и сплетнями об актрисах и членах королевской семьи. Теперь, однако, и в ней больше всего места отводилось военным фотографиям. Снимки воспроизводили несколько сцен из быта нацистских лагерей, о которых до прихода союзников имелись только смутные, неясные сведения. Только теперь об этих тайнах рейха начинали говорить и публиковать фотографии, иногда сделанные союзниками в момент освобождения лагерей или найденные в архивах, которые немцы не успели уничтожить, а также в карманах убитых или взятых в плен эсэсовцев — те хранили их как воспоминание и доказательство личных подвигов.

Поскольку газета предназначалась для простого обывателя и не претендовала на научность, напечатанные на странице фотографии были даже не из самых жутких. Они изображали: 1) беспорядочную груду мертвых тел, голых и частично уже разложившихся; 2) целую кучу ботинок, принадлежавших ранее этим или другим узникам; 3) группу живых заключенных, стоящих за металлической сеткой; 4) «лестницу смерти» из 186 очень высоких и неравных ступеней, на вершину которой заключенные должны были взбираться, неся тяжелый груз, а оттуда их часто сталкивали вниз, в бездну, чтобы позабавить лагерное начальство; 5) узника, стоящего на коленях перед им же вырытой ямой, под взглядами многочисленных немецких солдат, один из которых целился ему в голову; 6) небольшую серию фотоизображений (четыре штуки), представляющих различные этапы эксперимента в декомпрессионной камере, проводимого над подопытным заключенным. Эксперимент (один из многих, осуществленных врачами в лагерях) состоял в том, чтобы подвергнуть человека воздействию резких изменений атмосферного давления. Обычно он заканчивался обмороком или смертью из-за легочного кровотечения.

Фотографии пояснялись краткими подписями под ними, однако маленькому Узеппе, еще не умеющему читать, необычные картинки газетной страницы должны были казаться странными и загадочными, тем более что плохая печать делала некоторые снимки расплывчатыми и непонятными. Например, на последних четырех фотографиях был изображен один и тот же мужчина с отупевшим лицом, туго пристегнутый широкими ремнями, в комнате с низким потолком. В центре потолка неясно виднелся некий прибор, похожий на воронку. Мужчина поднимал глаза вверх, к этому неясному предмету, как будто молился какому-то богу. Казалось, выражение его лица на снимках зависело от непонятных действий этого бога: из изумленно-испуганного оно превращалось в горестно-тоскливое, затем в экстатически благодарное, и, наконец снова в изумленно-испуганное.

Никогда не удастся узнать, что бедный неграмотный Узеппе понял из этих снимков.

Вернувшаяся через минуту Ида застала его за разглядыванием всех фотографий сразу, как если бы это было единое изображение. Ей показалось, что в глазах сына она увидела тот же ужас, что и в далекий полдень на станции Тибуртина, около двадцати месяцев тому назад. Он поднял на подошедшую мать глаза, пустые и бесцветные, как у слепого. Ида вздрогнула всем телом, как если бы ее тряхнула чья-то сильная рука. Тихо и нежно, чтобы не растревожить Узеппе, она сказала ему, как говорят совсем маленьким детям:

«Брось бумагу. Она грязная».

«Глязная», — повторил Узеппе (некоторые согласные он еще не научился произносить) и сразу же сделал то, о чем просила Ида, даже почти сердито помог ей разорвать на клочки газетную страницу.

Через минуту под окнами на улице послышался крик торговца, проезжающего со своей тележкой. Узеппе тут же забыл о газете и подбежал к окну, чтобы увидеть торговца. «Лук! Чеснок! Сурепка!» — громко выкрикивал тот. Аннита, чтобы не идти по лестнице, спустила ему из окна корзинку на веревке. Взобравшись на табуретку, Узеппе следил за путешествием корзинки с таким интересом, как будто это был полет космического корабля Земля — Луна, и обратно, или, по крайней мере, первый опыт Галилея на Пизанской башне. Казалось, что и сегодняшняя история со снимками не оставила следа в его детской головке.

Однако в последующие дни он держался в стороне от газет и журналов, как наказанный щенок. Идя по улице, он казался беспокойным и оттаскивал Иду за юбку от афиш на стенах и от известного нам киоска. Однажды пришел Нино и позвал брата с собой на улицу, обещая купить ему мороженое. На обратном пути он захотел зайти в киоск, оставив Узеппе на другой стороне улицы и сказав ему: «Жди меня здесь». Но Узеппе, увидев, что тот подходит к газетному киоску, закричал: «Иди сюда! Иди сюда! Иди сюда-а-а!» — с такой тревогой и отчаянием, как будто хотел защитить брата от бог знает какой опасности. «Чем старше ты становишься, тем смешнее, — сказал ему подошедший Нино. — Что с тобой? Я никуда не денусь». Потом, засмеявшись, проговорил: «Ну-ка, поцелуй меня».

…В то лето Нино заходил еще дважды. В первый раз, взглянув на мать, он сказал: «Ма, у тебя все волосы седые, как у старушки», — как будто раньше не видел этой седины и заметил ее только теперь.

Во второй раз он объявил, что скоро у него будет заграничный мотоцикл, почти новый, такая удача! В следующий раз он приедет в Рим на мотоцикле! Малышке (которая теперь при появлении Червонного Туза всегда смирно сидела в уголке) в ту же ночь приснился сон: как будто за ней гонится мотоцикл без седока. Она прыгает от него в разные стороны и от страха начинает летать по воздуху.

В августе, после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, Япония также подписала акт о безоговорочной капитуляции.

О взрывах говорили неохотно, как о неких вызывающих отвращение абстракциях. Невозможно было рассуждать о продолжительности взрывов, она была минимальной, почти не поддающейся измерению (около двадцати тысячных секунды). За это время от обоих городов вместе с их жителями не осталось даже молекул. Речь шла не о разрушениях, не о смерти. Речь шла об огромном грибе света, блеск которого видели даже слепые от рождения. От того, что ранее существовало, гриб оставил лишь тени, похожие на очертания привидений, отпечатавшиеся на плитах. За периметром гриба образовался сначала один смерч, потом другой, потом пошел гнилой дождь из неизвестной ядовитой жидкости и раскаленных углей. Число жертв невозможно подсчитать, ибо последствия гриба, смерчей и атомных дождей определяются не только количеством истребленных и мертвых (в Хиросиме таковых, по первым подсчетам, набралось восемьдесят тысяч). Последствия, через годы и поколения, сказываются на выживших. Фугасные и зажигательные бомбы с их осколками, пожарами и облаками пыли кажутся все-таки земными явлениями, а Хиросима и Нагасаки — космическими, уже не принадлежащими нашему миру. К японцам даже не испытывали сочувствия.