Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

— И сколько же мы стоим? — спросил я.

— А что ж... мне все было ясно еще прежде, чем мы простились с Вебьерном. Как я уже сказал: тридцать стандартов. И совесть моя будет чиста как первый снег.

— Но все же, наверно, не очень-то приятно, что соседи знают только одну сторону... вашей деятельности?

— Подумаешь! — Громко рассмеявшись, он склонился над рулем. — К тому же за это я набавляю цену. Это своего рода компенсация за позор и душевные муки. Кстати, больше всего я боюсь, как бы кто-нибудь из соседей не заподозрил правду и в душе не позавидовал мне, что я так ловко устроился. У них-то и лес есть, и разный другой товар, но сами они не смеют продать ни одного кубометра. Более того, им надо еще как-то уберечься от реквизиций...

Сбавив скорость, Брандт въехал в аллею тонких белых берез и остановился у дома, где, судя по всему, жил привратник.

Он вылез из машины и направился к двери, но та распахнулась раньше, чем он к ней подошел, и на пороге показался приземистый седой старик лет семидесяти. Мужчины перекинулись несколькими словами, старик покачал головой, и Брандт тут же вернулся и сел в машину, и, проехав аллею, мы остановились у господского дома — большого ярко-желтого строения с тремя входными дверями по фасаду и двумя колоннами по каждую сторону центрального входа.

В холле нас встретила старая женщина, и я подумал, что, наверно, это жена привратника. Брандт приветствовал ее, щелкнув каблуками и выбросив вперед руку.

— Хайль! — рявкнул он и торопливо обнял ее.

Она вырвалась и отмахнулась от него.

— Оставьте этот вздор! — сердито проворчала она. — Я затопила в библиотеке камин, и ужин скоро будет готов.

Мы миновали пустынную гостиную с мебелью, покрытой чехлами, и вошли в темную уютную комнату, облицованную ореховым деревом, с тяжелыми креслами, обшитыми кожей; вдоль двух стен шли книжные полки. Широкое зеленое окно со свинцовым переплетом занимало половину восточной стены. В очаге горел огонь, а рядом стоял накрытый стол.

— Садитесь, — сказал Брандт и направился прямо к буфету, на котором уже были приготовлены бутылки и рюмки. Повернувшись к нам спиной, он изрядно отпил коньяку, затем, смешав три разных напитка, поставил рюмки на стол.

— Ваше здоровье! — Голос его вдруг окреп и зазвучал победно и громко. Лицо его пылало, он стоял, покачиваясь, широко расставив ноги в своих нелепых сапогах с высокими голенищами, и рука его больше не дрожала; описав рюмкой изящную дугу, прежде чем поднести ее к губам, он воскликнул:

— Выпьем за счастливое путешествие!

Я отпил небольшой глоток и увидел, что Герда, едва пригубив рюмку, отставила ее в сторону. Коктейль подействовал мгновенно, я сделал еще глоток, на этот раз побольше, и еще один, чувствуя, как легкая искрящаяся влага заволакивает мозг. Я глядел в окно со свинцовым переплетом, смутно различая раскидистые ветви дерева, беззвучно колыхавшиеся за стеклом, точно травы на дне океана, потом перевел взгляд на венчающие стол серебряные канделябры, в которых игривым желтым узором отражалось пламя, и до меня как сквозь водную пелену донесся приглушенный голос Брандта, и снова меня потянуло взять руку Герды — единственно важное в этом мире пляшущих теней, игры и притворства.

Когда я поднял глаза, Брандт стоял спиной к камину; он снова наполнил рюмку.

— Славные люди мои старички, — сказал он с хмельной улыбкой, — но они не любят, когда я захожу слишком далеко в своей игре и бросаю вызов властям. В таких делах ведь шутки плохи. Лучших помощников мне не найти, они всех здесь знают наперечет и знают каждый шаг местных жителей, кто с кем и о чем толковал. К тому же они следят за моей торговлей и за тем, чтобы я не пил слишком много, и никогда не спрашивают, кого я привожу в свой дом, а все, кому случится сюда наведаться, знают лишь, что он мой сторож, а она экономка.

— Когда мы поедем дальше? — спросил я и, поднявшись, попробовал размяться, чтобы отделаться от странного ощущения, будто я сижу в аквариуме. Я заметил, что шатаюсь, и Брандт тихо засмеялся, а я проковылял назад к тахте и опустился на нее рядом с Гердой.

— Что же ты не пьешь? — забормотал я, протягивая ей рюмку.

Она взяла ее, но отхлебнула совсем немножко, и я заметил, что она настороженно оглядывается кругом.

— Об этом потолкуем после, — ответил Брандт, — сначала поужинаем. Я еще не все сведения получил. Отсюда есть много разных путей, но мы должны выбрать самый верный. Немцы уже шныряют по здешним дорогам, а потому нам лучше продолжать нашу игру и не снимать карнавальных костюмов.

— А мы бы предпочли переодеться в старое, — сказал я, покосившись на Герду.

— Хорошо, — сказал он с некоторым раздражением. — Честно говоря, это глупо, ведь немцы повсюду разослали ваши приметы, но раз вам так хочется — что ж, извольте. Идемте, я покажу вам ванную комнату.

Он провел нас через пустую гостиную, где вся мебель, если не считать рояля, стояла под чехлом и, когда мы проходили мимо рояля, я мазнул пальцем по крышке, и в густом слое пыли осталась темная полоска.

Мы прошли через холл, поднялись по лестнице, поглотившей звуки наших шагов, и подошли к полураскрытой двери.

— Здесь вы можете привести себя в порядок, — сказал он. — Вообще-то вам не мешало бы выкупаться, но, пожалуй, сейчас не стоит.

Он задержался на пороге и, слегка пошатываясь, оглядел нас, затем резко обернулся и захлопнул за собой дверь.

Судя по виду ванной комнаты, он пользовался ею один: ничто в этом доме не выдавало присутствия женщины. Здесь было два умывальника и большое зеркало на стене, и, заглянув в него, я встретился взглядом с Гердой, и мы оба вздрогнули и, застыв на месте, смущенно улыбнулись друг другу.

— Вот ты, оказывается, какая, — сказал я. Она удивленно кивнула.

— У тебя черная полоска около уха, — сказал я, — и на носу тоже, и пятно на лбу под волосами.

Казалось, зеркало вдруг сделало нас иными, чужими друг другу, и лишь спустя несколько секунд я узнал Герду — ту, что была со мной в камере смертников и в тумане, у песчаного рва и у горной хижины солнечным утром, в картофельном погребе и на пожарной каланче.

— А ты моложе, чем я думала, — рассмеялась она.

— Я кажусь старше оттого, что оброс бородой, — сказал я, — и, наверно, я уже начал лысеть.

Я стоял и ждал, пока она умывалась, не догадываясь, что, возможно, она предпочла бы уединиться, и когда она наконец кончила мыться и повесила полотенце на место, я снова увидел в зеркале ее глаза. Она спокойно улыбалась, на щеках у нее выступил слабый румянец, и я шагнул к ней и слегка коснулся пальцами ее волос.

— Герда!

— Что?

— А после?..

Она торопливо погладила меня по руке, повернулась и пошла к дверям.

— Идем, — прошептала она, — наверно, он ждет нас.

— Скоро полночь, — сказал Брандт, — советую вам попытаться вздремнуть. Утром мы выедем отсюда в шесть часов.

Он уже в третий раз повторял нам это. В очаге еще тлел огонь, и в скупом свете настенных светильников он казался выше и худее обычного. Спутанные пряди волос свисали ему на лоб; темные впадины под скулами обозначились еще резче; лоб, нос и острый подбородок, казалось, были высечены из темного мрамора. Только когда он оборачивался, чтобы поворошить угли, мы видели его глаза, и они теперь были большие, блестящие, с удивительно маленькими жесткими зрачками, в которых словно поселился смертельный недуг, грозящий поразить организм, во всем прочем здоровый и способный сопротивляться до последнего.

Он привстал с кресла, но снова рухнул назад с коротким горьким смешком.

— Я, конечно, захмелел, — пробормотал он, — но все еще недостаточно пьян. А знаете ли вы, что от вина в конечном счете трезвеешь? На это уходит несколько дней, неделя, бывает, и год, смотря по тому, что у тебя на душе. Но протрезветь можно. И вот настает утро, когда ты весь чист, просветлен и словно вывернут душой наружу. И похмелья нет, только какое-то приятное чувство отстраненности. Сердце больше не жмет, машина на полном ходу, руки у тебя теплые и сухие. Ты все пялишься и пялишься на что-нибудь одно, к примеру, на собственные ботинки, а не то на рукоятку ножа, которым разрезаешь бумагу, весь во власти восхитительного ощущения, будто ты от всего в стороне, но отнюдь не равнодушен, а, напротив, преисполнен живого интереса ко всему и дивишься лишь, что прежде никогда не видел вещи такими емкими и значительными... Так выпьем еще немножко? — Он держал в руке свернутую газету и, не поднимаясь с места, с ее помощью пододвинул нам бутылку.

Я покачал головой; голова была тяжелая и словно набита дробью. Справа на тахте смутно угадывался силуэт Герды, она полулежала, забившись в угол, и временами начинала моргать глазами, а потом вдруг, вздрогнув, испускала легкий стон.