Экипаж Большого Друга - Р. Эйнбоу

— Я так долго жил без общества, что мне простительно. Не считать же Мирона обществом, он скоро начнёт разговаривать одними формулами… Жаль, что Иван не с нами.

— Жаль, — как эхо ответил Мирон.

— Атмосферу я вам сделаю за пять минут, а вот со всякими бытовыми удобствами придётся повозиться.

Вот и ладно. Я понял, что Чарли по обыкновению пытается поднять дух команды, но мог ему только посочувствовать. Ответил, просто чтоб не молчать:

— Значит, мы идём домой. И чтоб к нашему приходу навел порядок, — невозможно долго разговаривать с Чарли иначе, нежели в его излюбленном ключе.

Более всего меня радовала Анна. Обычный румянец вернулся на её лицо, в глазах часто мелькало любопытство. Мои переживания Алёна уловила и «шёпотом» поинтересовалась не без ехидства:

— Что, нахлынули воспоминания?

О, женщины!

— Мне начинать оправдываться?

— Если бы имелись причины для оправданий, я бы с тобой не говорила так.

Хорошо, когда человек не прячется за завесой слов, когда чувства собеседника открыты, а мысли не приходится выискивать в словесной шелухе.

Мы четверо находились в рубке, прошли сутки после возвращения. Мирон восстановил долгожданный контакт с Чарли и пропал для общества. Анюта быстро осваивалась в новой для неё обстановке. На сегодня Чарли запланировал медосмотр и лечение наших организмов. «Кашпировский» уцелел и ждал пациентов, наглотавшихся радиоактивной дряни. Наконец последовал вызов, доктор пригласил нас в медбокс.

Когда мы втроём появились там, Мирон занял место на койке, не прекращая, судя по отсутствующему выражению лица, беседу с Чарли. А может быть, заодно и с Сержантом. Мы с Алёной быстро разоблачились, а Анюта смущённо остановилась в дверях, теребя застёжку комбеза.

— У меня под этим, — она дернула злосчастную застёжку, — ничего нет.

Мирон хмыкнул, Алёна же заверила:

— Тут сплошные джентльмены… И вообще, пора забыть старые предрассудки.

Она усмехнулась, мысленно мне подмигнув, и непринуждённо избавилась от остатков одежды.

— Вот так. Старого мира больше нет, к чему вся эта мишура. Главное не в этом, — она говорила без тени иронии, в голосе сквозила горечь. — Впрочем… Спорный вопрос. В последнее время люди и без того слишком уж раскрепостились. Стали естественны… как животные. Может быть, выход как раз в большем количестве ограничений? В более жестких нормах… Не знаю, не сейчас.

Я услышал её тоску, желание отгородиться от воспоминаний и, одновременно, яростное желание действовать и плотину неведения, о которую разбивались волны ярости. «Лучшая…» — вспомнилась фраза Упыря, извлеченную из памяти моего друга. Алёна услышала, что я услышал её, приглушила чувства и улеглась, вид имея отрешенный и задумчивый.

Анюта избавилась от застенчивости, поданный пример её убедил, легко сбросила комбез и тоже не без изящества устроилась на койке.

— Ну, что? Решили этические вопросы? — поинтересовался Чарли. — Иногда я просто прихожу в ужас от того количества предрассудков, которыми вы руководствуетесь в жизни… Ну да, ладно. Об этом в следующий раз. А сейчас извольте лечится. Аня, особо обращаю твоё внимание, будет довольно неприятно. К тому же тебе предстоит перенести и модификацию нервной системы, говорят, шум в голове при этом жуткий. Зато будешь на равных со всеми. Ты, главное, знай, что ничего опасного.

— Всё нормально, Чарли. Я готова.

Лечение, как обычно, вызвало приступ голода и жажды, и мы в полном составе направились в столовую. Анюта неуверенно пробовала новые возможности. Меня то захватывало потоком её мыслей, то она закрывалась настороженно. Так или иначе, но к концу второго на сегодня обеда она полностью освоилась. Я обратил внимание, что мрачные настроения экипажа постепенно сменяются нетерпением. Мы жаждали действий, но никто не знал ответа на пресловутый вопрос.

Прошедшие после лечения сутки я обдумывал, как распорядиться той идеей, которой успел поделиться со мной Петька, но так ничего толком и не придумал. Слишком уж непонятные существа, эти кристы. Сержант… «наш человек», но, поди, узнай, что на самом деле думают обитатели гигантских пирамид.

Флот шааян стартовал в тот же день, ближе к вечеру. Миллион триста тысяч человек смогли принять на борт диски, им предстояло двухлетнее путешествие в мир, где, может быть, найдётся место для людей без родины. На Земле по оценке Сержанта остались в живых более миллиарда человек. Половине из них предстояло умереть в течение ближайшего года. Голод, болезни, радиация — главные помощники смерти.

Иван сообщил, что со своим отрядом организовал колонну из пятидесяти грузовиков и решил двигаться на Кавказ в расчёте на тёплый климат и удалённость от основных источников заражения. Сам он предполагал двигаться впереди колонны на удачно подвернувшемся вертолёте, разведывая маршрут.

Снова рубка и снова молчание, они ждут, что скажет капитан. А я боюсь задать вопрос, в котором заключена последняя надежда. Тихий голос Алёны:

— Ты знаешь?

— Может быть.

Мирон, разглядывая звёзды:

— Так не томи душу, командир. Терять нам больше…

Не голос, а стон Чарли оборвал его фразу:

— Какая сууука!?…

— Что? Чарли!

Нервы у нас и без того натянулись до предела, а тут… от бывшего компа таких эмоций я не ожидал:

— Какой-то козёл пытался активировать привод прямо на Земле… Ненавижу!!!

Мирон, всё поняв побледнел, выдавил:

— Земли больше нет.

— Что вы оба несёте! — Алёна, догадываясь, о чём речь, пыталась прогнать жуткую мысль.

Чарли продолжил, отключив эмоции:

— Видимо, кто-то из Проекта имел доступ к оборудованию. Они вырастили корпус корабля, а при попытке инициализации накопителя и привода в дело вступила порча. Спонтанный разряд накопителя, плюс ударная деформация… неважно. Планета разваливается, ничего живого там нет.

Мама, отец, Иван … и ещё миллиард человек.

Анна неестественно твёрдым голосом попросила:

— Покажи, я хочу запомнить.

«Как Алёна» — мелькнуло в затуманенных мозгах. На консоли появилось изображение — два шара, один ещё голубой, другой бело-синий, медленно растущий, он постепенно поглощал нашу планету, сжигая её в топке вакуумного распада.

Прошёл час, а может, больше. Мы даже не пытались говорить или думать вслух. Каждый рвал себе душу сам, не вопрошая остальных и не утешая. Что происходило со мной, не помню, что произошло с другими, не знаю. Наконец, возникла и рефреном стала биться в голове мысль — «а что изменилось? а что изменилось…». Ничего.